Был у Ольги. Сплетничали с ней о Правосудове с Демиановым. Та женщина – ее хорошая подруга, и Ольга рассказала много такого, о чем М. умолчал. Хоть у них со своей стороны совсем другой взгляд на эту историю, я, все же, склонен считать пострадавшим М. Он свой для меня, а они чужие, он мне бесконечно близок, а они почти безразличны. Разумеется, я приму его сторону, что бы ни было. И считаю это правильным. Кто же пожалеет и посочувствует нам сердечно, как ни близкие, а истинно близких так мало. Мы должны беречь друг друга. Ольга показывала новые картины. В одной я узнал Таню, но надо признаться, с трудом. Такою-то видит О. ее внутреннюю суть. Что-то сомнительно. Но критиковать не стал. Попросил ее нарисовать для меня портрет Демианова, хоть она почти враг ему, а все-таки, очень любопытно как она его понимает.
В., откинувшись на подушки, с закрытыми глазами: "Как там ваш цыпленочек поживает?" Я сначала не понял, о чем он, подумал, не бредит ли, а потом догадался, что он просто нехорошо запомнил, как я прозвал московского Алешу, и засмеялся: "Он мышонок, Аполлон Григорьевич, не цыпленок". – "Да? Жаль. Цыпленок был бы повкуснее". Милый наш гастроном!
9 мая 1910 года (воскресенье)
Гуляли с Демиановым в Таврическом, ходили под руку, рассматривали типы. Потом пили у них чай, а после чаю играли в карты с зятем и Сережей. Мы с Сережей выиграли. Побыли немного с М. в его комнате, когда я уходил, он не пошел меня проводить, а остался лежать на кровати, кажется, снова голова. Таню встретил возле дома, возвращавшуюся от каких-то знакомых. По-моему, она сильно повзрослела за последнее время, но для меня так и останется маленькой девочкой, какой я ее с детства видел. Хоть бы одним глазком взглянуть на всех нас через десять или двадцать лет. Что-то с нами будет?
10 мая 1910 года (понедельник)
Целый день провел в присутственных местах, измотался, отупел. Вечером от Вольтера долго говорил с М. по телефону. Т.к. я был немного не в духе, слегка ссорились и нудно объяснялись, но под конец помирились.
Таня взялась учить латынь. Принесла из библиотеки медицинские книжки. О. обещает сводить ее к Петрову на колокольню. Он живет где-то высоко в мансарде и любит сидеть у окна, обозревая оттуда окрестности, а поскольку у него на все свой взгляд и суждение обо всем со своей колокольни, то его обиталище так и было прозвано. Забавно выходит, что Т. попадет на его колокольню раньше меня и раньше с ним познакомится. Я даже испытал что-то вроде ревности. Не могу сказать, что Петров заранее мне симпатичен, скорее наоборот, но он связан с Демиановым, а все что с ним связано, важно для меня.
11 мая 1910 года (вторник)
Аполлон в больнице. Я пришел, а его нет. Дм.Пет. рассказал, что вечером ему опять стало хуже и доктор объявил о необходимости операции. Аполлона увезли. Я очень испугался. Кажется, в первый раз так сильно испугался за кого-то. Что, если он не выдержит, умрет? В больнице меня к нему не пустили. Поехал к М., известил его. Оба сидели мы притихшее, подавленные. Но потом ничего, развеселились. У М. опять страшная нехватка денег, дал ему, сколько мог, впрочем, немного, что у меня есть? Говорили о литературе. М. очень интересно рассказывал о древних поэтах. Умнейший, образованнейший человек, не перестаю восхищаться. Я попросил его почитать. Он читал новые главы из романа, а потом еще дневник. Роман выходит чудесный. Мифы и легенды эллинов, перенесенные в современность. Древние боги снова спускаются с Олимпа на землю, приняв человеческое обличие, обряжаются в костюмы по последней нашей моде, разъезжают в автомобилях, а людей заставляют переживать необычайные приключения. Я так сладко замечтался, слушая. Демианов для меня и сам как небожитель. Может он один из них? Выходили погулять ненадолго, вернулись снова к нему. Остался ночевать.
12 мая 1910 года (среда)
Проснувшись и выпив чаю, сразу же поехали в больницу, проведать В. Но выяснилось, что к нему еще не допускают. Я отправился по делам, а М. куда-то к знакомым. Дорогой мне пришло в голову, что вот и я и Дмитр.Петр. продолжаем хлопотать о передаче "Кошки" и по другим делам, как будто ничего не случилось. А ведь, в любой момент может оказаться все это ненужным, начнутся другие хлопоты с похоронами и наследниками. О, как нехорошо мне сделалось от таких мыслей. Неужели может это быть, что не будет Аполлона? Еще я подумал о Мите, как он останется без Ап.Григ., и о том, оставит ли Аполлон ему что-нибудь после себя. Вероятно, они уж думали об этом, а может быть, даже и говорили. Какой это мог бы быть разговор? А.Г. говорит слабым голосом, держа его руку: "Вот, Митя, завещаю тебе столько-то тысяч". А Митя отвечает, всхлипывая: "Мне ничего от вас не нужно. Только бы вы жили". Или наоборот, спокойно и твердо: "Я в вас, Аполлон Григорич не сомневался". Впрочем, вряд ли Митя холоден и корыстен, он в своем А.Г. души не чает. Желал бы я иметь такого слугу? А кто бы не желал? Всякий не откажется от подобной преданности, но не всякий сам на нее способен. Нет, я не смог бы так служить. Даже М.А.
13 мая 1910 года (четверг)
Мышонок снова пишет нам обоим в одном письме. Я сначала хотел отнести М. не читая, но потом, все же, прочел сам. Он очень удивляет меня. В нем чувствуются совершенно необычные задатки. Вероятно, из него выйдет нечто. Выдающееся, возможно. Думаю, что Демианов это почувствовал. Я тоже задумывался, задумываюсь и теперь о себе, о любви, обо всем, что несколько выходит за рамки в этой жизни, но у меня всё совершенно иначе. Спокойнее и тупее. Вот я и удивляюсь снова и снова, откуда в нем это? Какой-то необъяснимый душевный надрыв. Мучительный поиск, именно мучительный, беспокойный. И ищет-то он гораздо глубже. Фантазии его смелее и изощреннее. Какой гибкий ум и какая-то врожденная искушенность. Во мне снова червячок ревности закопошился, Демианову он будет больше меня интересен, да что там Демианов, он сам по себе больше меня интересен во всем. Очевидно, что он не оригинальничает нарочно, а действительно оригинален и немного растерянно чувствует себя среди других, обыкновенных людей, ничем не примечательных. И так велика в нем тяга отыскать себе подобных. У меня ничего этого не было. Меня как будто подобрали на дороге, так, походя. Я просто плыл себе по течению, конечно задумываясь, куда же это меня несет, но грести почти не пытался. И осознавать такое о себе обидно мне.
Бедный Вольтер! Жутко думать, как это разрезали его и снова зашили. Т. объясняет мне об операциях с ученым видом, смакуя подробности. Медицина теперь ее болезнь. Мама, кажется, довольна. Т. и раньше за ней хорошо ухаживала, а теперь уж взялась лечить, каждый день сочиняя новые способы. Комнату свою постепенно превращает в лабораторию, натащила всяких склянок. Почему-то я не могу вполне всерьез принять ее увлечение, хотя сам понимаю, что напрасно.
14 мая 1910 года (пятница)
Днем хлопоты. Вечером Ольга водила нас с Т. на колокольню к Петрову. Я так и знал, что он мне не понравится. Какой-то он весь религиозно-мистический. Умничает неприятно, временами юродивого напоминает. Нынешняя жена у него четвертая, что ли, по счету. Что они в нем находят? Хотя, она тоже неприятная. А что Демианова привлекает, я, может быть, догадываюсь, впрочем, не вполне. Петров заявил, что мы с ним заочно хорошо знакомы. Забавно. Неужели, он обо мне наслышан больше, чем я о нем? На колокольне своей он на всех имеет большое влияние, у них там прямо культ его, между тем, сам он, очевидно, пребывает под влиянием жены. Больше не пойду туда. Точно колокольня. Петров главный колокол, а все остальные ему подзванивают, уже только оттого, что вокруг него оказались и деваться некуда. А за веревки жена его противная дергает. Между прочим, он надавал мне целую кучу ненужных литературных советов. У них там, наверное, одно из любимых занятий, поучать начинающих литераторов. Да я-то о своей "литературе" получше его знаю. Желание хоть отчасти приблизиться ко всему, что для меня теперь так дорого – вот что такое мои, с позволения сказать, стихи. Но уж кому-кому, а Петрову вовсе не нужно об этом знать. Он для меня совсем чужой. Любопытно было бы взглянуть, как Демианов держится с ним. А, может, мне лучше не видеть этого.
15 мая 1910 года (суббота)
Наконец допустили меня проведать А.Г. Он держится молодцом. Теперь уж я не боюсь, что умрет. "Кошку" берем в аренду с июня, к новому сезону, как раз, все будет готово. Оформлять театр будут Супунов и Правосудов.
Новое занятие нашлось для нас с М.А. – письма Мышонка. Вместе читали, долго говорили о нем. М.А. верит всему, что он пишет. Я же, зная Мышонка, многое принимаю просто за его фантазии. Вот, например, что касается того офицера, уж больно он идеальный персонаж и как-то очень уж быстро вышел на сцену. Слишком впрок пошли Мышонку советы дорогого нашего учителя, которые он даже не начал еще толком давать. Мы с М.А. заключили пари, я уверен, что подпоручик фантазия, он – что, несомненно, реальное лицо.
Таниным экзаменам скоро конец. Буду перевозить их с мамой на дачу. Возможно, поедем вместе с М.А. и семейством.
Демианов показывал портрет, писаный с него в юности. Поразительно, почти точная копия классической головы Антиноя. Я и раньше слышал о том, что он был похож, но чтобы так! Возможно, художник намеренно преувеличил тогда сходство, но теперь, взглянув на М. несколько другими глазами, я вижу эти губы и нос действительно необыкновенно похожи. Глядя на античные статуи, белые как мел, я никогда не мог увидать в них живых людей, а теперь вот отчетливо представляю живого Антиноя. А, между прочим, у нашего Антиноя тоже был в юности офицер, даже князь. Может быть, поэтому он так верит в мышонкиного, а, может быть, и у него это прекрасная легенда. Тогда получается своего рода заговор между ними, молчаливый и трогательный.
Миша хочет ехать в Москву, а не на дачу. Я его понимаю. Впрочем, в Москве тоже будет дачный сезон, а С. мы уже выписали в Петербург.
16 мая 1910 года (воскресенье)
Таня спросила меня, как-то вдруг, ни к чему, часто ли я вспоминаю папу. Я ответил, что часто. Но так ли это в действительности? Пожалуй, что нет. Но я не чувствую ни раскаяния ни неловкости. А еще я подумал, что папа, пожалуй, не одобрил бы моих знакомств. Особенно с Д. Впрочем, если бы он был жив, все было бы по-другому. Я и в театре бы не оказался, кончил бы гимназию, пожалуй, и в университет бы поступил. Да что толку теперь об этом думать. Нет. Я почти не вспоминаю его. Я его любил, когда он был жив, но теперь я совсем не чувствую, что мне его не хватает.
С Митей и М.А. ходили в церковь, ставили свечки за здравие А.Г. Потом ходили гулять в Таврический. М.А. был невесел и я что-то затосковал. Все же, мысль об отце меня стала занимать. Смог бы он запретить мне что-нибудь, когда я уже не ребенок, ну, хоть вот ходить в Таврический с грамотными, как Демианов выражается, друзьями? А еще смешно, что Мышонок верит в свою исключительность, в особое свое предназначение, именно потому, что он не таков как другие. Видел бы он, сколько их тут, особенных, у нас по Таврическому слоняется. Нет. Это что-то я слишком зло иронизирую, разве можно сравнить Демианова с ними со всеми! Несомненно, он стоит выше. Да и у Мышонка очевидны большие задатки. Завидую я им что ли? Un peu, peut-être.
17 мая 1910 года (понедельник)
Был у Правосудова в мастерской. Так славно мы с ним посидели, попили чаю, он показывал свои новые рисунки и эскизы костюмов. Я попросил его сделать для меня копию с портрета Демианова и рассказал про Антиноя. Правосудов улыбался, он согласился со мной, что теперь, пожалуй, сходство М.А. с идеальным юношей не очевидно, но если знать, и отыскивать специально, то вполне можно найти. Я в обычной своей манере расчувствовался слишком и слишком разоткровенничался, чего немного стыжусь. Рассказал, какое впечатление произвел на меня тот портрет, когда я впервые его увидел и еще про девочку из своих снов. Правосудов человек очень сдержанный и спокойный, он сделал вид, что не заметил моих откровений, тех, что слишком, а с некоторой карикатурностью своего творения согласился. Расстались мы очень тепло, он звал меня к себе. Девочку с лицом Демианова он изъявил желание нарисовать непременно.
Бедный А.Г. еще слишком слаб. Все мы, как можем, утешаем и жалеем нашего дорогого Вольтера. Митя возле него почти неотлучно, зарос, осунулся и подурнел. А.Г. недоволен этим. Вообще он очень капризный больной, довольно малейшего повода, чтобы его раздражить или вызвать недовольство. И нельзя упрекать его: он так любит жизнь и удовольствия, которых теперь лишен. Вместо изысканных кушаний – пресные кашки и горькие лекарства, вместо путешествий – постоянное лежание, вместо тонких духов – бесконечный дурной запах, вместо хорошеньких веселых мальчиков – нудный небритый Митя.
18 мая 1910 года (вторник)
Мишель не хочет на дачу. Прямо до слез доходит. Казалось бы, что ему? И фортепьяно там есть и те же все занятия. На природе писателю разве не благодать? Куда там! Пойди, уговори его, слушать ничего не хочет, он оплакивает разлуку с "милыми друзьями".
Как обещал, зашел за Правосудовым, чтобы свести его навестить Вольтера. Он показывал эскизы костюмов к новому балету. Ожидая, пока он будет готов, я перебирал его старые рисунки и несколько выпросил себе в подарок. У В. посидели недолго. А.Г., вроде бы, чувствует облегчение, дай-то бог! Выйдя из больницы, пообедали с Сергеем в ресторане. Мне нравятся очень его манеры. Он абсолютно спокоен всегда и во всем. Представляю себе их вместе: импульсивный Демианов и Правосудов – сама невозмутимость. Прямо как Ленский с Онегиным – лед и пламень. Мы всё говорили, как ни странно, больше я, а Сергей молчал и улыбался своей особой улыбкой спокойной и оттого печальной. Оказывается, с Ольгой у него тоже был роман, по крайней мере, я так догадался. Кстати, Ольга хочет устроить нечто совершенно невероятное. Выйдет ли у нее, не знаю, но она затевает праздник в честь Аполлона, у Аполлона же в доме и в честь его выздоровления, но без него самого, так как сам-то он все еще в больнице. Впрочем, такие безумия очень в духе всех, так сказать, "наших". Думаю, что многие соберутся. На прощание с Сергеем мы почему-то обнялись. Так просто это вышло без всякой принужденности, я бы сказал естественно. Вот неожиданная дружба! Удивительно.
19 мая 1910 года (среда)
А.Г. очень смеялся, узнав про затею своей племянницы: "без меня меня женили", но, кажется, он даже доволен. Мишель предложил этот праздник Аполлона устроить в Античном духе. Всем нарядиться в туники, выбрать жрецов и виночерпиев, в виночерпии, разумеется, самых красивых, потому что на них должны быть только набедренные повязки. А.Г. потребовал тогда соорудить его статую в полный рост и жертвоприношений подле нее. – "Заколите мне молоденького козленочка". Но после сошлись на том, что с козлятами он будет управляться сам по возвращении, а мы уберем изваяние цветами и плодами. И всю ночь будем танцевать вокруг. Возвращаясь от Аполлона, М. опять канючил, что не хочет уезжать, я напомнил ему про праздник, он развеселился, но без прежнего воодушевления, скорый отъезд на него, все же, давит. Я рассказал ему про беседы с Правосудовым, он посмотрел задумчиво и говорит: "Берегитесь его". Я сделал удивленное лицо, он ответил на это: "Сергей Юрьевич прекрасный человек, безусловно, один из лучших, но он может сделать больно, сам того не желая и не подозревая, может быть". И помедлив немного: "К тому же он женат". Что он такое себе вообразил? Кажется, я никаких поводов для подозрений не давал. Проводил его и, не заходя, отправился домой пешком. Купил дешево рамки для рисунков Сергея, развесил по стенам у себя в комнате.
20 мая 1910 года (четверг)
Семья М.А. и мои переехали на дачу, а сам он пока ко мне. Не так я себе все представлял, по правде сказать, вообще никак не представлял. Когда он уже перебрался, я почувствовал досаду и раздражение. Не на него, ни в коем случае, а так. Я очень хорошо разобрался в том, что почувствовал, потому, что меня самого удивило, что это я? Разве Мишель неприятен мне? Разве не свершилось так скоро и так нежданно, то о чем оба мы мечтали? Жить вместе, пить чай вдвоем в своем укромном гнездышке, никому больше не принадлежащем, тихонько заниматься каждый своим делом, а потом весело вместе. И поцелуй на ночь с пожеланием доброй ночи. Как это все было для нас желанно, чудесно и недоступно. И вот, пожалуйста. А раздражился я на то, что своим скорым переездом мой дорогой друг лишил меня возможности хотя бы недолго насладиться полным одиночеством и свободой. Когда еще представится случай побыть наедине, без своих, полным хозяином себе и своему одинокому обиталищу? Так что, поначалу я был сильно не в духе. М., конечно, все видел, вряд ли он понимал, в чем тут дело, но потом, когда, я увидел, что он замечает мое недовольство и смущен, тут же все прошло. Милый, добрый, дорогой мой Мишель! Только бы он не подумал, что я не рад ему, или огорчен его соседством. Сам-то он радовался как ребенок, весело устраивался и планировал столько всего, что можно было подумать, мы теперь всегда так будем жить. Первое чаепитие наше слегка было лишено своей несравненной прелести, отчасти потому, что я все еще немного дулся, хоть и запретил себе, отчасти же просто оттого, что наяву происходило, а не в мечтах.
Никуда не выходили, были вдвоем. Раздевшись при известных обстоятельствах, после даже одеваться не стали, а так и ходили весь день, кого нам стесняться? М. заявил, что на праздник Аполлона я должен стать одним из виночерпиев, а виночерпии непременно, по его мнению, должны ходить совсем обнаженными. Я видел, что он говорит серьезно, но сделал вид, что принял все за шутку. Целый день пробаловались, какие там занятия! Я подумал, сможем ли мы вообще, живя вместе заниматься делом? Впрочем, это новизна и любовь так действуют. Все же, я люблю его. Несомненно люблю.
21 мая 1910 года (пятница)
Пока Мишель ходил бриться и стричь волосы, я заглянул в его дневник. На этот раз я действовал почти спокойно, не как тогда, когда не мог от волнения разобрать ни слова. Я хотел знать, насколько отличается то, что он там пишет, от того, что считает возможным зачитывать мне или друзьям. И оказалось, что почти совсем не отличается. Я ожидал невероятных откровений, интимных признаний, может быть, даже выражений непристойных. Ничего такого. Все написано ровным, приличным тоном, как будто, специально для того, чтобы потом читать публично. Я еще подумал, что же это за дневник, в котором даже с самим собой нельзя быть вполне открытым и искренним? А вообще-то, Демианов, как большой писатель, вполне может рассчитывать на то, что дневники его впоследствии будут опубликованы, тогда конечно, нужно быть осторожным. Так или иначе, обо мне написано мало, почти ничего. Вообще за последние дни никаких оценок событий или выражений чувств, так констатации: кто к нему приходил, куда и с кем ходил он сам, что читал, что писал, что играл. Немного бытовых подробностей, немного о том, что нет денег. Но я мало успел прочитать, боялся, что М. меня застанет. И зачем я кинулся к дневнику? Искать подтверждений? Каких и чего? Ведь он именно ко мне перебрался вместо дачи, а не на колокольную к Петрову, скажем. И пусть в дневнике обо мне мало написано, это может говорить о том, что всё между нами хорошо, как нельзя лучше. Ведь, все же, ту его историю с Правосудовым он очень переживал и подробно тогда описывал.