* * *
Тишина ошеломляет. Сержант Клейтон обращается к нам. Мы, сорок человек, стоим в жалком кривом строю, совершенно не похожем на аккуратные шеренги, строиться в которые нас учили в Олдершоте. Я мало кого знаю из тех, кто стоит со мной. Все они грязны и устали до предела, некоторые тяжело ранены, кое-кто уже почти сошел с ума. К моему удивлению, Уилл тоже тут - он стоит между Уэллсом и Хардингом, которые вцепились ему в руки, словно есть малейшая вероятность, что он может убежать. У него измученный вид. Он упирается взглядом в землю и поднимает глаза только раз - и смотрит на меня, но как будто не узнает. Глаза обведены темными кругами, а на левой щеке расплылся синяк.
Клейтон орет на нас, хвалит за храбрость, проявленную за эти восемь часов, и тут же обзывает паршивыми трусами. Я думаю: он никогда не был нормальным, но теперь окончательно чокнулся. Он разглагольствует про боевой дух и про то, что мы непременно выиграем войну, но несколько раз вместо "немцы" говорит "греки" и по временам заговаривается. Ясно, что место ему - не здесь.
Я кошусь на Уэллса, следующего по старшинству в цепочке командования, - видит ли он, что сержант недееспособен? Но он, кажется, не обращает особого внимания на слова сержанта. Впрочем, он все равно ничего не мог бы сделать. Мятеж наказуем.
- А этот человек! Вот этот! - орет Клейтон и подходит к Уиллу, который удивленно поднимает голову, словно до того вообще ничего не замечал. - Он отказывается драться этот паршивый трус что вы про него скажете он не такой как вы его учили как надо учили как надо я знаю потому что я сам его учил он предлагает всякую мерзость а потом спит на мягкой подушке у себя в камере пока вы храбрые парни прибыли сюда для обучения потому что через несколько недель вас отправят во Францию сражаться а этот человек этот человек он говорит что не хочет убивать но раньше он был браконьером мне рассказали…
И так далее и тому подобное. Клейтон не умолкает, из него потоком льется бессмыслица, даже не разделенная на фразы, просто слипшиеся цепочки слов, которые он швыряет в нас, изрыгая ненависть.
Он отходит подальше, тут же возвращается, стягивает перчатку и вдруг бьет ею Уилла по лицу. Мы ко всякому привыкли, но этот поступок нас немного удивляет. Он и безобиден, и полон злости.
- Ненавижу трусов, - говорит Клейтон и снова бьет Уилла перчаткой. Уилл отворачивает голову от удара. - Терпеть не могу ни есть с ними, ни разговаривать, ни ими командовать.
Хардинг бросает взгляд на Уэллса, словно желая спросить, не следует ли им вмешаться, но Клейтон уже перестал; он поворачивается к строю, указывая на Уилла.
- Этот человек, - объявляет он, - отказался участвовать в наступлении сегодня вечером. По этой причине он был подвергнут военно-полевому суду согласно установленной процедуре и найден виновным в трусости. Его расстреляют завтра в шесть часов утра. Та к мы наказываем трусов.
Теперь Уилл поднимает глаза, но, кажется, услышанное его не слишком взволновало. Я сверлю его взглядом, желая, чтобы он посмотрел на меня, но он не смотрит. Даже сейчас, даже в такую минуту он не подпускает меня к себе.
* * *
Ночь. Темно и странно тихо. Я пробираюсь к тыльной части окопов, где санитары укладывают убитых на носилки для транспортировки домой. Я гляжу на них и вижу Эттлинга, Уильямса, Робинсона - у него голова расколота немецкой пулей. Рядом на носилках лежит тело Милтона, убийцы немецкого мальчика. Милтон теперь тоже мертв. Нас осталось трое - Спаркс, Уилл и я.
Как это я так долго продержался?
Я иду к сержантской землянке. Рядом с ней стоит Уэллс и курит. Он бледен и явно нервничает. Он глубоко затягивается сигаретой, всасывая никотин в легкие, прищуривается и смотрит, как я подхожу.
- Мне надо повидать сержанта Клейтона, - говорю я.
- Мне надо повидать сержанта Клейтона, сэр, - поправляет он.
- Это важно.
- Не сейчас, Сэдлер. Сержант спит. Он нас всех троих расстреляет, если мы его разбудим раньше положенного.
- Сэр, с сержантом надо что-то делать, - говорю я.
- Что-то делать? Что вы хотите сказать?
- Позвольте говорить откровенно, сэр?
Уэллс вздыхает:
- Выкладывайте уже, бога ради.
- Он сошел с ума, - говорю я. - Вы же не можете этого не видеть. Как он сегодня избил Бэнкрофта? А эта чудовищная пародия на суд? Здесь даже не может быть никакого суда, вы это прекрасно знаете. Бэнкрофта должны были отослать в генштаб, судить с присяжными…
- Его уже судили, Сэдлер. Вы в это время болели, помните?
- Но его судили тут.
- Это допускается. Мы сейчас на передовой. Это чрезвычайные обстоятельства. Военные уставы оговаривают, что в таких условиях…
- Я знаю, что написано в уставах. Но послушайте, сэр. Его расстреляют… - я смотрю на часы, - меньше чем через шесть часов. Это неправильно, сэр. Вы же сами понимаете, что так не должно быть.
- Сказать по-честному, Сэдлер, мне плевать, - говорит Уэллс. - Отправят его домой, пошлют через бруствер, расстреляют сегодня утром - для меня без разницы. Поймите это наконец. Главное - чтобы все остальные прожили еще час, и после этого еще один час, и так далее. Если Бэнкрофт не хочет драться, то пусть умрет.
- Но, сэр…
- Хватит, Сэдлер. Идите к себе в окоп, поняли?
* * *
Заснуть я, конечно, не могу. Еще бы. Часы ползут, а я смотрю на горизонт, всем сердцем желая, чтобы солнце не встало. Часа в три ночи я бреду по окопу, мысли мои блуждают где-то далеко, я ничего не вижу перед собой и вдруг спотыкаюсь о чьи-то вытянутые ноги; я ухитряюсь за что-то схватиться и не полететь лицом в грязь.
Оборачиваюсь в ярости и вижу одного из новобранцев - высокого рыжего парня по фамилии Маршалл. Он сидит и стягивает на затылок каску, которой накрыл лицо, когда ложился спать.
- Маршалл, имей совесть! Что это ты тут раскорячился?
- А тебе-то что? - спрашивает он, все так же сидя, и скрещивает руки на груди, словно бросая мне вызов. Он молод - ему еще не приходилось наблюдать, как его приятелей разрывает на куски, и, скорее всего, он считает, что война скоро кончится, раз уж он и такие как он лично оказались на фронте и теперь быстренько наведут тут порядок.
- Да то, что я не хочу об тебя споткнуться и сломать шею, черт побери, - рявкаю я. - Когда ты так растянулся, это опасно. Для всех.
Он присвистывает сквозь зубы, качает головой, смеется и отмахивается от меня. Он должен как-то отреагировать на мою вспышку, особенно если учесть, что на нас смотрят другие новобранцы. Они-то будут счастливы, если мы подеремся, - что угодно, лишь бы отвлечься от унылой повседневности окопной жизни.
- А ты не витай в облаках, когда ходишь, Сэдлер, тогда ничего с тобой не случится.
С этими словами он снова натягивает каску на глаза и притворяется, что опять уснул. Я-то знаю, что он просто хочет прикрыть лицо, пока не станет ясно, чем закончится наша беседа. Но меня это не устраивает, и я - сам удивляясь своему внезапному поступку - протягиваю руку, срываю с Маршалла каску и швыряю ее в воздух. Она описывает правильную дугу и зарывается в грязь - краями вниз, так что ее придется чистить, прежде чем снова надеть.
- Ты что, с ума сошел? - Он подскакивает и злобно глядит на меня. - С чего это ты вдруг?
- С того, что ты сраный дебил, - отвечаю я.
- А ну принеси мою каску! - Он понизил голос и едва сдерживает гнев.
Вокруг собираются люди, и я слышу чирканье спичек - солдаты закуривают, чтобы занять руки и скрасить ожидание потехи.
- Сам принесешь, - отвечаю я. - И в следующий раз, Маршалл, живей шевелись, когда мимо идет старший по званию.
- Старший по званию? - Он хохочет. - А я думал, ты обыкновенный рядовой, вроде меня.
- Я здесь дольше твоего, - не отстаю я, хотя эти слова даже для моих ушей звучат отвратительно. - И гораздо больше знаю о том, кто есть кто и что есть что.
- Ну если ты и дальше хочешь знать, что есть что, давай-ка принеси мою каску. - Он улыбается, показывая отвратительные желтые зубы.
Я кривлю губы в усмешке. О, это известная порода людей. Тираны. Я видел таких и в школе, и потом и терпеть их не могу. Рана у меня на руке - та, которую отказываются видеть доктора, и страшно болит, и меня так гложет беспокойство за Уилла, что я едва соображаю.
- Как-то не похоже, что ты бывал в сражениях, - говорит он, оглядываясь на собравшихся в поисках моральной поддержки. - Ты, наверное, тоже из этих?
- Из кого? - спрашиваю я.
- Да как этот твой дружок, как его там, Бэнкрофт?
- Точно! - раздается голос неподалеку. Еще один новобранец. - Ты как есть угадал. Бэнкрофт с Сэдлером были закадычными дружками с самого начала - мне рассказывали.
- И ты такой же трус? - подначивает Маршалл. - Боишься драться?
- Уилл не боится драться. - Я делаю несколько шагов вперед, и до меня уже доносится вонь из Маршаллова рта.
- А, так он тебе Уилл, вот как? - Маршалл презрительно хохочет. - Значит, Уилл у нас храбрец, а? Легко быть храбрым, когда сидишь взаперти за крепкими стенами, спишь в кровати и ешь три раза в день. Может, ты, Сэдлер, тоже хочешь к нему туда? Или не Сэдлер, а Тристан? Только и мечтаешь сидеть там вдвоем, обнявшись? Играть в прятки под одеялом?
Он поворачивается к своим дружкам, и они тоже начинают ржать над его убогими остротами, но мне хватает этой секунды - мой кулак врезается Маршаллу в челюсть, сбивая его с ног, и он летит, описывая такую же дугу, как только что его каска. Он ударяется головой о деревянную подпорку окопной стены и падает, но тут же вскакивает и бросается в драку. Зрители разражаются приветственными криками и уханьем. Они радостно кричат при виде каждого меткого удара и хохочут, когда кто-то из нас промахивается или оскальзывается в грязи. Это не что иное как бесплатная потеха - мы с Маршаллом деремся в тесноте окопа, как два злобных шимпанзе. Я едва соображаю, что происходит, словно вся боль, которая много месяцев копилась у меня внутри, вдруг вырывается наружу. Я прихожу в себя, и оказывается, что я победил: я сижу верхом на противнике и раз за разом бью его кулаком в лицо, вдавливая все глубже в грязь.
Это он - в классной комнате, отскакивает сразу после того, как я его поцеловал.
И это он - выходит из-за прилавка и, обхватив меня за плечи, говорит, что будет гораздо лучше для всех, если немцы меня убьют.
И это он - обнимает меня у ручья в Олдершоте, а потом торопливо одевается и убегает с презрением и отвращением на лице.
И это тоже он - в укромном месте за окопами, говорит мне, что все это ошибка и что в тяжелые времена люди ищут утешения где могут.
Я бью каждого из них, и все удары падают на Маршалла, и у меня черно в глазах. Меня оттаскивают, ставят на ноги, и кто-то кричит:
- Хватит, хватит, ты что, с ума сошел, ты же его убьешь!
* * *
- Вы позорище, Сэдлер, надеюсь, вы это понимаете, - говорит сержант Клейтон. Он поднимается из-за письменного стола и подходит ко мне вплотную. Это неприятно, тем более что у него воняет изо рта. Я замечаю, что левый глаз у него дергается и что он побрил только левую сторону лица.
- Да, сэр, понимаю.
- Позорище, - повторяет он. - А еще из Олдершота. Из моего выпуска. Сколько вас осталось, кстати?
- Трое, сэр.
- Двое, Сэдлер, - настойчиво говорит он. - Бэнкрофта мы не считаем. Он трус паршивый. Вас осталось всего двое, а вы так себя ведете? Как, по-вашему, новобранцы должны воевать, если вы их избиваете?
Он побагровел и с каждым словом злится все больше.
- Да, сэр, я поступил необдуманно, - говорю я.
- Необдуманно? Необдуманно? - ревет он. - Вы уж не острить ли тут пытаетесь, Сэдлер? Я вам гарантирую, если вы хоть попробуете, я вас…
- Никак нет, сэр, я не пытаюсь острить, - перебиваю я. - Я сам не знаю, что со мной случилось. У меня на время в голове помутилось, вот и все. Видно, мы с Маршаллом наступили друг другу на больную мозоль.
- В голове помутилось? - Он подается вперед и смотрит мне в лицо. - Вы сказали "в голове помутилось"?
- Да, сэр.
- Вы случайно не пытаетесь выбраться отсюда, ссылаясь на невменяемость? Этого я тоже не потерплю.
- Откуда, сэр? Из вашего кабинета?
- Из Франции, болван!
- А. Нет, сэр. Вовсе нет. Это быстро прошло. Мне нечего сказать в свое оправдание. Я споткнулся об него, и мы слегка повздорили. Большая ошибка с моей стороны.
- Вы вывели его из строя на ближайшие двадцать четыре часа! - Он, кажется, начинает успокаиваться.
- Да, сэр, я знаю, что причинил ему боль.
- Это чертовское преуменьшение. - Сержант отступает от меня, запускает руку за пояс брюк и безо всякого стеснения чешет яйца, а потом садится за стол, вздыхает и проводит по лицу той же самой рукой. - Я тоже чертовски устал. А из-за вас меня разбудили. - Он говорит уже мягче. - Но все же, Сэдлер, если честно, я и не предполагал, что вы на такое способны. А этого дурака надо было разок осадить, тут я согласен. Я бы и сам это сделал, так нагло он со мной держится. Но мне ведь нельзя, верно? Я должен служить достойным примером. Этот Маршалл - невежа и хам, от него одна головная боль с тех самых пор, как его сюда прислали.
Я стою навытяжку, слегка удивленный таким поворотом событий. Уж на что сержант совершенно непредсказуем, но я даже и не предполагал, что окажусь героем в его глазах. Скорее всего, через минуту он снова обрушится на меня.
- Но вот что, Сэдлер. Я не могу оставлять такие вещи безнаказанными, вы же понимаете. Это уже самая крайность.
- Да, сэр, - говорю я.
- Так что же мне с вами делать?
Я смотрю на него, гадая, то ли это риторический вопрос, то ли нет. Можно сказать: "Отошлите меня обратно в Англию", но это лишь снова разозлит его.
- Следующие несколько часов вы проведете в заключении, - говорит наконец он и веско кивает. - И еще вы извинитесь перед Маршаллом в присутствии всего личного состава, когда он завтра вернется в строй. Пожмете друг другу руки, скажете, что на войне как на войне и так далее. Личный состав должен видеть, что солдат не может просто так взять и поколотить своего товарища.
Он смотрит на дверь и криком вызывает капрала Хардинга, который тут же является. Должно быть, стоял за дверью и подслушивал.
- Отведите рядового Сэдлера на гауптвахту.
- Да, сэр, - отвечает Хардинг, но в голосе слышится неуверенность. - Куда именно, сэр?
- На га-упт-вах-ту, - повторяет сержант, растягивая слоги, словно обращается к ребенку или умственно отсталому. - Вы что, не понимаете человеческого языка?
- Но у нас только одна камера, а там Бэнкрофт, - отвечает Хардинг. - А он должен быть в одиночном заключении.
- Ну и пусть побудут в одиночном заключении вдвоем! - рявкает сержант, игнорируя очевидное противоречие в своих словах. - Пусть обговорят свои обиды и облегчат душу. А теперь убирайтесь отсюда оба, мне надо работать.
* * *
- Ты вообще-то должен драться с немцами, а не со своими.
- Очень смешно. - Я сажусь на койку. Здесь холодно. Земляные стены сырые и крошатся; через щель под потолком и через зарешеченное отверстие на двери просачивается скудный свет.
- Должен сказать, что я удивлен, - задумчиво говорит Уилл. Кажется, моя история его забавляет, несмотря на его собственное положение. - Я бы никогда не подумал, что ты драчун. Ты и в школе дрался?
- Временами. Как все. А ты?
- Иногда.
- И все же теперь ты отказываешься драться.
Тут он улыбается - очень медленно - и так пристально смотрит мне в глаза, что я вынужден отвести взгляд.
- И за это тебя сюда посадили? Может, вы это нарочно придумали - сделать вид, что тебя бросили сюда, чтобы ты мог меня отговорить?
- Я же объяснил, за что я здесь оказался. - Такое обвинение меня злит. - Я здесь, потому что этот болван Маршалл сам напросился.
- По-моему, я его не знаю, - хмурится Уилл.
- Нет, он новенький. Но послушай, ну его к черту. Клейтон сошел с ума, это любому видно. Я думаю, мы сможем этому противостоять, мы обязательно должны попробовать, надо только поговорить с Уэллсом и Хардингом, и…
- Чему противостоять?
- Этому, чему же еще, - изумленно говорю я, обводя камеру взглядом, словно тут нужны еще какие-то объяснения. - О чем я, по-твоему, говорю? Твоему приговору.
Он качает головой. Я вижу, что он слегка дрожит. Значит, ему все-таки страшно. Он хочет жить. Он долго молчит, и я тоже молчу. Не хочу его торопить. Я хочу дождаться, чтобы он решил сам.
- Конечно, старик сюда несколько раз приходил, - говорит он наконец, протягивая руки перед собой и поворачивая ладонями вверх, будто на них могут найтись какие-то ответы. - Пытался меня уговорить. Чтобы я опять взялся за оружие. Я сказал ему, что ничего не выйдет, но он не пожелал слушать. Наверное, он считает, что это бросает тень на него самого.
- Скорее всего, ему не хочется докладывать генералу Филдингу, что один из его подчиненных отказывается воевать.
- К тому же из Олдершота! - Он склоняет голову набок и улыбается мне. - Какой позор!
- Многое изменилось. Во-первых, Милтона убили, - говорю я, не зная, дошла ли эта весть к Уиллу в камеру. - Так что теперь уже все равно. Тебе не добиться, чтобы его наказали. Можешь забыть об этом.
Уилл рассматривает это соображение и отбрасывает его.
- Мне очень жаль, что его убили. Но это ничего не меняет. Тут дело принципа.
- Вовсе нет, - не сдаюсь я. - Это дело жизни и смерти.
- Тогда, пожалуй, через несколько часов я сам разберусь с Милтоном.
- Уилл, не надо! - Его слова повергают меня в ужас.
- Надеюсь, что в раю не бывает войн.
- Уилл!..
- Вот был бы номер, а? Свалить отсюда и вдруг обнаружить, что там, наверху, все еще идет война между Богом и Люцифером. Отказаться воевать за Господа, пожалуй, будет непросто.
- Слушай, сейчас не время для шуток. Если ты согласишься идти в бой, Клейтон тебя выпустит. У него теперь каждый солдат на счету. Может, когда война кончится, тебя все равно будут судить, но ты по крайней мере до этого доживешь.
- Не могу, Трис. Я бы и рад, честно. Я не хочу умирать. Мне всего девятнадцать лет, у меня вся жизнь впереди.
- Ну так не умирай, - говорю я, подходя к нему. - Уилл, не умирай, пожалуйста.
Он смотрит мне в лицо, чуть хмурясь.
- Скажи, Тристан, у тебя что, нет никаких принципов? Ну, таких, за которые ты готов был бы отдать жизнь?
- Нет. Есть люди, за которых я бы умер. Но принципы - нет. Что от них толку?
- Вот поэтому мы с тобой никогда не могли друг друга понять. Мы очень разные, вот в чем беда. Ты ведь на самом деле ни во что не веришь по-настоящему, правда? А вот я…
- Уилл, не надо! - Я отвожу взгляд.