- Я сказал, наши койки в Олдершоте стояли рядом, вот и все. Слушайте, вы мне расскажете, что с ним случилось, или нет?
- Потише, Сэдлер, - осаживает меня Уэллс. - Не забывайтесь.
- Простите, сэр. - Я провожу рукой по глазам. - Я только хотел спросить. Нельзя же… не можем же мы потерять еще одного человека. Полк…
Я говорю запинаясь.
- Разумеется, нет. Сержант Клейтон объяснил Бэнкрофту, что у него нет выбора, он должен драться, но Бэнкрофт объявил, что больше не верит в моральную правоту этой войны и что, по его мнению, тактические действия нашей армии идут вразрез с общественным благом и христианскими заповедями. Скажите, Сэдлер, он раньше не проявлял религиозного фанатизма? Я просто хочу понять, откуда вдруг такая совестливость.
- У него отец священник. Впрочем, Бэнкрофт обычно не распространялся на религиозные темы.
- Ну, в любом случае это ему не поможет. Сержант Клейтон объяснил ему, что на фронте он уже не может претендовать на статус отказника по идейным соображениям. Слишком поздно. Прежде всего, тут нет трибунала, который должен рассматривать его дело. Он знал, на что подписывался, а если отказывается воевать, то у нас не остается другого выхода. Вам известно, Сэдлер, как мы обязаны поступить. Не буду вам рассказывать, что мы делаем с собирателями перышек.
Я сглатываю. У меня страшно колотится сердце.
- Не собираетесь же вы послать его наверх? Таскать носилки?
- Хотели, - отвечает Уэллс, пожимая плечами, словно говорит о чем-то само собой разумеющемся. - Но Бэнкрофт даже на это не согласился. Он пошел ва-банк. Объявил себя абсолютистом.
- Простите, сэр?
- Абсолютистом, - повторяет Уэллс. - Вы не знаете этого слова?
- Нет, сэр.
- Это следующий шаг после отказа по идейным соображениям. Большинство отказников не желают воевать, убивать и все такое прочее, но готовы помогать другими способами - более человечными, по их мнению. Они работают санитарами в госпиталях, помощниками в штабах и прочее. Да, они ужасные трусы, но хоть что-то делают, пока мы тут рискуем своей шкурой.
- А абсолютисты? - спрашиваю я.
- Это, Сэдлер, самая крайность. Они не желают вообще никак помогать нашей стороне. Ни драться на фронте, ни делать что-то для тех, кто дерется, ни работать в госпиталях, ни таскать раненых. Вообще ничего не желают делать, кроме как сидеть на заднице и жаловаться, что эта война несправедливая. Это самый край, Сэдлер, вот что я вам скажу. Трусость высшего порядка.
- Уилл не трус, - тихо говорю я, чувствуя, как сжимаются мои кулаки под столом.
- Еще и какой, - отвечает Уэллс. - Чудовищный трус. В общем, он зарегистрировал свой отказ, так что теперь осталось только решить, что с ним делать.
- А где же он сейчас? - спрашиваю я. - Его отправили в Англию?
- Чтобы устроить ему удобную жизнь? Еще чего не хватало.
- Но наверное, если его туда отправят, то там посадят в тюрьму. А уж в тюрьме ему вряд ли будет удобно.
- В самом деле? (Я, кажется, его не убедил.) Вспомните свои слова в следующий раз, когда будете ползти на брюхе по ничьей земле, и пули будут свистеть у вас над головой, и вы будете гадать, какая из них вас найдет, как другая пуля только что нашла Мартина Моуди. Думаю, тогда пара лет в Стрейнджуэйз покажется вам светлым раем.
- Значит, он в Стрейнджуэйз? - спрашиваю я. Сердце ноет при мысли, что я его больше не увижу, что мы с Уиллом, совсем как тогда с Питером, расстались врагами и я могу погибнуть без примирения.
- Нет, пока нет, - отвечает Уэллс. - Он еще здесь, в лагере. Его заперли по приказу сержанта Клейтона. Решение военно-полевого суда.
- Но заседания суда ведь еще не было?
- Нам тут не нужно никаких заседаний, Сэдлер, вы же знаете. Если бы он бросил оружие в пылу битвы, его тут же расстреляла бы военная полиция. За трусость. Но в ближайшие двадцать четыре часа ожидается большое наступление, и я полагаю, что до тех пор он одумается. Если он согласится воевать дальше, все будет позабыто. Во всяком случае, на время. Может быть, потом ему все равно придется отвечать, но по крайней мере он останется в живых и сможет рассказать свою версию происшедшего. Ему повезло, если вдуматься. Сейчас все до единого либо наступают, либо строят новые укрепления. Если бы не это, его давно бы уже расстреляли. Но нет, мы его пока подержим под замком, а когда начнется, пошлем на поле боя. Он, конечно, говорит красивые слова о том, что больше не возьмет в руки оружие, но мы это из него вовремя выбьем. Помяните мои слова.
Я киваю, но ничего не говорю. Мне кажется, стоит Уиллу Бэнкрофту что-нибудь втемяшить себе в голову - и это уже никто из него не выбьет. Мне хочется так и сказать, но я молчу. Уэллс допивает чай и встает.
- Ну что ж, пора обратно в строй, - говорит он. - Сэдлер, вы идете?
- Нет еще, сэр.
- Ну тогда ладно. - Он идет прочь, но вдруг поворачивается и смотрит на меня, снова прищурившись. - Точно вы с Бэнкрофтом не друзья? Я всегда думал, что вы с ним не разлей вода.
- У нас койки были рядом, - отвечаю я, не в силах глядеть ему в глаза. - Вот и все. На самом деле мы едва знакомы.
* * *
Я страшно удивляюсь, когда назавтра вижу Уилла - он сидит один в заброшенном одиночном окопе недалеко от командирского блиндажа. Небритый и бледный, он растерянно ковыряет землю носком сапога. Я смотрю на него, не выдавая своего присутствия, - хочу понять, изменился ли он с тех пор, как совершил судьбоносный шаг. Проходит несколько минут, и вдруг он резко поднимает голову, но тут же расслабляется, видя, что это всего лишь я.
- Ты на свободе, - говорю я, подходя к нему. Я не теряю время на приветствия, хотя мы давно не виделись. - Я считал, ты сидишь где-то под замком.
- Так и есть. Думаю, меня скоро отведут обратно. Но там сейчас какое-то совещание, и, наверное, они не желают, чтобы я слышал, о чем они будут говорить. Капрал Уэллс велел мне ждать тут, пока за мной кто-нибудь не придет.
- И они тебе доверяют? Не боятся, что ты сбежишь?
- Тристан, ну сам подумай, куда я побегу? - Он улыбается и оглядывается вокруг. В его словах есть резон: действительно, бежать отсюда некуда. - У тебя случайно закурить не найдется? У меня все отобрали.
Я роюсь в карманах шинели и протягиваю ему сигарету. Он быстро зажигает ее и на миг прикрывает глаза, втягивая первую порцию никотина.
- Очень тяжко приходится? - спрашиваю я.
- Ты о чем? - Он открывает глаза и снова смотрит на меня.
- Ну, сидеть взаперти. Уэллс мне сказал, что с тобой случилось. Наверное, они с тобой плохо обращаются.
Он отводит глаза.
- Да нет. По большей части они меня не трогают. Приносят мне еду, водят в уборную. Ты не поверишь, там даже койка есть. Гораздо комфортабельней, чем гнить в окопах, уж это точно.
- Но ты ведь не ради комфорта на это пошел?
- Нет, конечно. За кого ты меня принимаешь?
- Это из-за того мальчика, немца?
- В том числе, - говорит он, разглядывая свои сапоги. - И еще из-за Вульфа. Из-за того, что с ним случилось. То есть из-за того, что его убили. Мы как будто стали нечувствительными к насилию. Я уверен: если сержант Клейтон услышит, что война кончилась, он упадет на колени и зарыдает. Он обожает войну. Надеюсь, ты это понимаешь.
- Неправда. - Я мотаю головой.
- Он наполовину съехал с катушек. Это всякому видно. Он больше бредит, чем говорит осмысленно. То буйствует, то рыдает. Сумасшедший дом по нему плачет. Но погоди, я не спросил, как ты себя чувствуешь.
- Нормально, - отвечаю я, не желая переводить разговор на себя.
- Ты болел.
- Да.
- Был момент, я решил, что ты уже покойник. Доктор считал, что у тебя мало шансов. Идиот. Я пообещал ему, что ты выкарабкаешься. Я сказал - ты сильнее, чем он думает.
Я отрывисто смеюсь - его слова мне льстят. Потом изумленно взглядываю на него:
- Ты говорил с врачом?
- Да, переговорил коротко.
- Когда?
- Когда приходил тебя навещать - когда же еще.
- Но мне говорили, что меня никто не навещал. Я спрашивал, и они от одного предположения решили, что я съехал с катушек.
Он пожимает плечами:
- Ну не знаю, я приходил.
Из-за угла появляются три солдата - новенькие, я их раньше не видел - и останавливаются в нерешительности при виде Уилла. Они разглядывают его, потом один сплевывает, и двое других следуют его примеру. Солдаты ничего не говорят Уиллу - во всяком случае, вслух, но я слышу, как, проходя мимо, они бормочут себе под нос: "Трус паршивый". Я провожаю их глазами и снова поворачиваюсь к Уиллу.
- Это совершенно не важно, - тихо произносит он.
Я велю ему подвинуться и сажусь рядом. У меня из головы не идет, что он навещал меня в лазарете, - я думаю о том, что это значит.
- А ты не можешь об этом забыть на время? - спрашиваю я. - Ну, обо всех этих идеях. Пока все не кончится?
- Какой тогда будет смысл? Протестовать против войны надо, когда она идет. Иначе что же это за протест. Неужели ты не понимаешь?
- Да, но если тебя не расстреляют за трусость тут, то отправят обратно в Англию. Я слышал, что делают в тюрьме с собирателями перышек. Тебе повезет, если живым останешься. А потом ты что будешь делать? В приличное общество тебя не пустят, я уверен.
- О, мне глубоко плевать на приличное общество, - отвечает он с горьким смешком. - Что мне в нем, если оно стоит на подобных идеях? И я никакой не собиратель перышек, ты же знаешь. Я решил так поступить не потому, что трусил.
- Нет, ты абсолютист, - отвечаю я. - И я уверен, ты думаешь, что красивое название оправдывает любые действия. Но это не так.
Уилл смотрит на меня, вытаскивает изо рта сигарету и начинает большим и указательным пальцами выковыривать волоконце табака, застрявшее между передними зубами. Выковыряв, он некоторое время разглядывает его, а затем щелчком сбрасывает в грязь под ногами.
- А тебе что за дело? - спрашивает он. - Чего ты надеешься добиться этим разговором?
- Мне есть дело, как и тебе до меня есть дело - навещал же ты меня в лазарете. Я не хочу, чтобы ты совершил ужасную ошибку и потом всю жизнь жалел об этом.
- А ты, думаешь, не будешь жалеть? Когда все кончится и ты окажешься в безопасности, дома, в Лондоне, - думаешь, тебе не будут сниться убитые тобой люди? Хочешь сказать, что сможешь все оставить в прошлом? Скорее всего, ты об этом просто не думал. - Его голос становится ледяным. - Ты говоришь о собирателях перышек, о трусости и все же презираешь всех, кроме себя. Но сам этого не видишь, верно ведь? Почему трус - я, а не ты? Я не могу спать по ночам, Тристан, - все думаю о том, как тот парень описался от страха, а Милтон прострелил ему голову. Стоит мне закрыть глаза, я вижу, как его мозги вылетают на стенку окопа. Если бы я мог вернуться в прошлое, я сам застрелил бы Милтона, пока он не успел убить мальчика.
- И тебя бы расстреляли.
- Меня в любом случае расстреляют. Что они там обсуждают, по-твоему? Недостаточно высокое качество чая в полевой кухне? Они решают, когда лучше всего со мной разделаться.
- Не могут они тебя расстрелять. Они должны сначала рассмотреть твое дело.
- Здесь они ничего не должны. Мы в зоне боевых действий. А кстати, если бы я пристрелил Милтона, кто бы меня заложил? Ты?
Я не успеваю ответить, слева от меня кто-то кричит: "Бэнкрофт!" - я поворачиваюсь и вижу Хардинга, нового капрала, которого прислали взамен Моуди.
- Какого черта вы тут делаете? А вы кто такой? - Последний вопрос обращен ко мне.
Я вскакиваю и рапортую:
- Рядовой Сэдлер.
- А какого черта вы разговариваете с арестованным?
- Ну, понимаете, сэр, он тут сидел, - отвечаю я, не понимая, совершил ли какое-то преступление, - а я шел мимо, вот и все. Я не знал, сэр, что он должен быть в изоляции.
Хардинг, прищурясь, оглядывает меня с головы до ног, словно пытаясь решить, не хамлю ли я ему.
- Идите в окоп, Сэдлер, - командует он. - Я уверен, вас там кто-нибудь ищет.
- Есть! - Я поворачиваюсь кругом и киваю Уиллу на прощанье.
Он не отвечает, только смотрит на меня с непонятным выражением лица.
* * *
Наступает вечер.
Где-то слева падает бомба, и меня сбивает с ног. Я падаю и лежу, задыхаясь и пытаясь понять, пришел ли мне уже конец, оторвало ли мне ноги? Или руки? Не вырвало ли кишки из брюха, разметав по грязи? Но проходит несколько секунд, а мне не больно. Я отталкиваюсь руками от земли и поднимаюсь на ноги.
Со мной все в порядке. Я невредим. Я жив.
Бросаюсь вперед, в окоп, быстро озираясь для рекогносцировки. Мимо бегут солдаты, занимая свои места - в колонну по три - вдоль первой линии обороны. В самом конце линии - капрал Уэллс, он кричит, отдавая команды. Рука его поднимается и падает, рубя воздух, и пока первая шеренга делает шаг назад, вторая перемещается вперед, а третья (и я с ней) становится в затылок второй.
Разобрать слова за грохотом артобстрела невозможно, но я смотрю, пытаясь расслышать хотя бы звук собственного дыхания, и вижу, что Уэллс что-то быстро приказывает пятнадцати солдатам из первой шеренги. Они переглядываются, мешкают секунду, затем лезут вверх по лестницам и, вжимая головы в плечи, бросаются через бруствер на ничью землю, освещаемую редкими вспышками в темноте - как на площадке вокруг передвижных каруселей.
Уэллс подтягивает к себе перископ и смотрит в него, а я - Уэллсу в лицо. Я вижу, когда очередного солдата ранят, потому что по лицу капрала каждый раз пробегает гримаса боли, но он тут же сгоняет ее, когда вперед бросается новая шеренга солдат.
Теперь среди нас и сержант Клейтон; он стоит по другую сторону строя от Уэллса и выкрикивает команды. Я на миг закрываю глаза. Интересно, как скоро и меня пошлют через бруствер? Через две, три минуты? Неужели сегодня последний вечер моей жизни? Я и раньше бывал наверху и оставался в живых, но сегодня… мне кажется, что сегодня будет по-другому. Не знаю почему.
Я смотрю перед собой и вижу дрожащего мальчика. Он молодой, необстрелянный - новобранец. Кажется, позавчера прибыл. Он оборачивается и смотрит на меня, словно я могу ему помочь. На лице у него - чистый ужас. Мальчик вряд ли намного моложе меня, а может, даже и старше, но выглядит как ребенок и вроде бы даже не понимает, что он тут делает.
- Не могу, - говорит он с йоркширским акцентом. Голос умоляющий, тихий. Я прищуриваюсь и заставляю его глядеть мне в глаза.
- Можешь, - говорю я.
- Нет, не могу, - мотает головой он.
С обоих концов линии раздаются крики, а сверху падает тело - можно сказать, с небес. Тоже новобранец, я обратил на него внимание минут пять назад, у него преждевременно поседевшая копна волос. Теперь у него прострелено горло и из раны сочится кровь. Мальчик, стоящий рядом, вскрикивает и отступает на шаг, чуть не врезаясь в меня. Я пихаю его вперед. Почему я должен еще и на него тратить силы, когда моя жизнь вот-вот кончится? Это нечестно.
- Ну пожалуйста, - умоляюще говорит он, словно от меня тут что-то зависит.
- Заткнись, - рявкаю я, не желая с ним нянькаться. - Захлопни пасть и ступай вперед, понял? Выполняй свой долг.
Он снова вскрикивает, и я его опять толкаю. Он уже у подножия лестницы, стоит в ряду с десятком других солдат.
- Следующие! - кричит сержант Клейтон, и солдаты боязливо ступают на первую перекладину своих лестниц, опустив голову как можно ниже, чтобы подольше не видеть того, что ждет наверху.
Мальчик, на которого я кричал, стоит прямо передо мной. Он точно так же втягивает голову, но даже не начинает подниматься - его правая нога прочно прижата к земле.
- Вы! - кричит Клейтон, показывая на него. - Наверх! Сейчас же!
- Не могу! - кричит мальчик, заливаясь слезами.
Помоги мне Господь, с меня хватит. Если я должен умереть, то чем скорее, тем лучше, но этого не случится, пока не наступит моя очередь идти наверх, так что я подсовываю руку под ягодицы мальчика и пихаю его вверх по лестнице, чувствуя, как он всем весом давит на меня, в противоположном направлении.
- Нет! - умоляюще кричит он. Тело его не слушается. - Нет! Ну пожалуйста!
- Рядовой, наверх! - орет Клейтон, подбегая к нам. - Сэдлер, пихайте его наверх!
Я повинуюсь. Я даже не думаю о результате своих действий, но вдвоем с Клейтоном мы выпихиваем мальчика наверх, теперь ему некуда деваться, кроме как через бруствер и вперед, и он падает ничком - вернуться в окоп он уже никак не может. Я вижу, как он скользит вперед, его сапоги исчезают из виду, и я поворачиваюсь и смотрю на Клейтона, у которого в глазах светится безумие. Мы смотрим друг на друга, и я думаю: "Вот что мы сотворили", и Клейтон возвращается на место - сбоку от строя, - а я, уже не колеблясь, лезу вверх по лестнице, перебрасываю себя через бруствер и стою во весь рост, не поднимая винтовки, но лишь глядя на царящий вокруг хаос и думая: "Вот я. Ну давайте же. Стреляйте в меня".
* * *
Я еще жив.