- Я о том, что Александра Сергеевна мне, может быть, пяти- юродная тетка, а я ей за всю дорогу слова приветного не сказал…
- И правда нехорошо, - согласился с ним Белоцветов.
- Если старуху действительно уходили, то я пить–есть не буду, а найду преступника и своими руками ему голову оторву!
- Только сначала нужно его найти, - сказал Белоцветов, выкатывая глаза. - А у нас пока ни одной зацепки.
- Ну почему? Таинственный телефонный звонок был? Был. Фондервякин обещал покойника? Обещал. Кто–то побывал у нас накануне исчезновения Александры Сергеевны? Побывал! А ты говоришь, ни одной зацепки…
- Могу добавить еще одну, хотя это опять же весьма двусмысленная зацепка. Я когда проник в комнату Пумпянской, то сначала нашел в буфетном ящике сорок телеграмм насчет дорогого покойника, а потом приметил одну странную вещь: справа от буфета, в том месте, где стена у Пумпянской увешана фотографиями, зияло пустое место; оно именно зияло, то есть среди фотографий бросался в глаза квадратик свежих, невыгоревших обоев. О чем это говорит? Это говорит о том, что одну фотографию увели.
- Гм! - промычал Чинариков и схватился рукой за челюсть.
- Что это была за фотография, кому она могла понадобиться, увели ее до или после исчезновения Пумпянской - это, разумеется, неизвестно.
- А заманчиво было бы выяснить, по крайней мере, что на этой фотографии было изображено.
Белоцветов сказал:
- Согласен.
- Ты как хочешь, а интуиция мне подсказывает, что в этой фотографии все и дело.
- Во всяком случае, ее нужно держать в виду. Только вот какая получается петрушка: все наши зацепки не цепляются друг за друга. Вот давай припомним, как события развивались: утром в пятницу Пумпянская жаловалась на здоровье; потом ей кто–то позвонил, но разговаривать отказался; потом Юлия Голова увидела это дурацкое привидение и взбудоражила всю квартиру…
- Причем Александра Сергеевна, - вставил Чинариков, - через некоторое время появилась в коридоре и спросила, что случилось, на что Митька ответил: "Привидение завелось".
- А минут за десять до этого, - продолжал Белоцветов, - я побывал на кухне и застал там Петьку Голову, который сидел на горшке и как бы читал газету.
- Кстати, нет ли какой–то связи между появлением призрака и Петькиным сидением на горшке?
- Это вряд ли. А впрочем, с Петькой нужно будет поговорить. Так… А что было дальше? Значит, Юлия увидела привидение…
- С ней тоже нужно будет поговорить, - вставил Чинариков.
- Обязательно. Увидела привидение, закричала, и весь наш муравейник высыпал в коридор.
- В заключение Александра Сергеевна ходила выключать свет- это я слышал собственными ушами.
- Все?
- Все…
Белоцветов в раздумье два раза прошелся от окна к двери, потом остановился посреди комнаты, взялся за переносицу и сказал:
- Ничего не понятно! Просто Пумпянская как в воздухе растворилась! Не знаю, как у тебя, Василий, - у меня версий нет.
- А что, если дело было так: кто–то из наших укокошил Александру Сергеевну, посреди ночи вывез потихоньку тело и где–нибудь закопал?.. Тогда остается только выяснить, кто из наших на такое способен, и дело в шляпе.
- А телефонный звонок? Ведь яснее ясного, что кто–то проверял, дома Пумпянская или нет.
- Хорошо, кто–то из чужих проник в квартиру посреди ночи, укокошил Александру Сергеевну, вывез тело и где–нибудь закопал.
- А привидение? Привидение–то к чему прикажете приобщить?
- Ну, привидение тут, может, и ни при чем. Ведь оно же Юльке одной явилось, да и явилось ли, или Юлька попросту полоумная - это еще вопрос. Короче говоря, профессор, у нас с тобой остается единственный ход, а именно: выясняем, кто из наших, а также известных нам не наших способен на кровавое преступление, и выжимаем из него явку с повинной.
-- Это невозможно по двум причинам. Первая: из не наших мы знаем только Саранцева и Кузнецову, а может быть, есть какой–нибудь Иван Иванович Душ кии, который нашу старуху и укокошил. Вторая: на кровавое преступление, по идее, способен каждый. Уж на что, кажется, я безвредное существо, а и то чувствую за собой, так сказать, убийственную потенцию. А какие в другой раз мысли приходят в голову!.. Если бы ты, Василий, знал, какие мне другой раз мысли приходят в голову, то бы со мной здороваться перестал.
- Мысли - это одно, а дело ~ совсем другое, - произнес Чинариков и застеснялся обиходности своих слов.
- А дело–то как раз! в том, что сидит в нас зверь, ох сидит!
- Ну, не знаю, - сказал Чинариков. - Я, после того как побывал "за речкой" и посмотрел на войну, какие они бывают, муху и ту прибить не могу. Потому что, Никита, я такое видел, что в добрые времена человеку видеть не полагается.
- Нет, конечно, в ком–то зверь сидит, в ком–то посиживает, а в ком–то от него только дух остался. Но за редчайшими исключениями звериный дух присутствует во всяком здоровом теле, а иначе и быть не может, потому что родила нас фауна, даже флора, и два миллиона лет - это не срок, чтобы из инфузории–туфельки развилось богоподобное существо. Со временем звериный дух из нас выветрится, конечно, но нынешнее поколение советских людей до этого праздника много не доживет.
- Счастливый ты человек, Никита, - сказал Чинариков и протяжно вздохнул. - Тут в двух шагах от тебя злодейски убивают безвинных старушек, в трех шагах от Кремля можно встретить избитую женщину в разных ботинках, за стеной живет юный неандерталец в лице Митьки Началова, а ты развиваешь оптимистические теории…
- Да с чего ты взял, что Митька неандерталец? Ты с ним хоть раз по душам–то поговорил?
- Не о чем мне с ним говорить, - пробурчал Чинариков, - у него одни глупости на уме.
- Откуда мы с тобой знаем, что у него на уме; может быть, у него как раз марксистско–ленинская философия на уме?
Чинариков нехорошо улыбнулся и предложил:
- Это можно легко проверить. Давай пойдем к нему и спросим: "А скажи–ка, братец, что у тебя на уме?"
На лице у Белоцветова проскочила легкая нерешительность, но в следующее мгновение он согласно кивнул Чинарикову, и они вышли из комнаты в коридор.
Поскольку в двенадцатой квартире Пумпянская испокон веков отвечала за электричество, никто из жильцов не удосужился зажечь свет, и в коридоре было темно, как зимним утром, часу в девятом. Возле входной двери, ближе к старинному зеркалу, стояла тень, достаточно приметная в полумраке, потому что она была намного его темней.
Увидев тень, Чинариков с Белоцветовым оторопели и оба застыли в неловких позах. Прошло, может быть, с полминуты, прежде чем Чинариков взял себя в руки и спросил не то чтобы своим голосом:
- Вы кто будете–то, товарищ?..
- Я? - переспросила тень вполне по–земному. - Ну, положим. Душкин Иван Иванович. Еще вопросы есть?
Чинариков сказал:
- Есть.
- Примерно в то время, как Белоцветов с Чинариковым договорились до идеи всечеловеческого родства, двенадцатая квартира мало- помалу начала просыпаться. Зашумела вода в ванной комнате и туалете, бодро загремела на кухне посуда, послышались шаги, кашель, поскрипывание дверей. Когда в стороне Солянки над кособокими крышами взошло солнце и ударило в окна светом нежно–розового оттенка, какой бывает на шляпках у сыроежек, в кухне уже присутствовали Лев Борисович Фондервякин, который, пристроившись у окна, пил молоко из синей кружки с золотым ободком, почему–то прозванной им бокалом, Генрих Валенчик, который лепил какие–то особенные пельмени, Вера Валенчик, которая за ним наблюдала, Анна Олеговна Капитонова, которая жарила яичницу у плиты, Митя Началов, который не делал решительно ничего, и Юлия Голова, которая курила, сидя на табурете.
Фондервякин ни с того ни с сего сказал:
- А чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов - филателист.
- Ну и что? - спросила его Юлия Голова.
- Ничего, Просто филателист.
- Я буду искренне говорить, - вступил в разговор Валенчик, - по мне, что филателия, что шахматы- все едино. Я что имею в виду? Я имею в виду, что чемпион мира по шахматам с гуманистической точки зрения - это то же самое, что чемпион мира по стоянию на башке. А с ним носятся как я не знаю с чем, как французы с Наполеоном. Вот, скажем, петух - тоже интересная игра, но вы представляете себе чемпиона мира по петуху, с которым все носились бы, как французы с Наполеоном?
- Все–таки, Генрих, дикий ты человек! - провозгласил Фондервякин. - Ведь шахматы - это не просто игра, это, так сказать, умственное искусство,
- Искусство я попрошу не трогать, - нервно сказал Валенчик.
- Ты, Генрих, только, ради бога, не волнуйся, - сказала Вера. - А то на тебе лица нет.
- Ну почему? - вступил Митя. - Очень даже есть, и не просто лицо, а лик. Вы, Генрих Иванович, когда сердитесь, то у вас делается прямо царственное лицо,
Генрих Валенчик расслабился и сказал:
- Ты знаешь, Дмитрий, мне тоже иногда кажется, что лицо у меня необычное, какое–то не такое. Особенно если сравнивать со старорежимными физиономиями, так сказать, царской еще чеканки. Вот видел я вчера у Петьки фотокарточку какого–то допотопного мужика - ну, олигофрен по сравнению со мною, полный олигофрен!
- Погодите, Генрих Иванович, - заинтересованно сказал Митя, - о какой это фотокарточке вы говорите?
- Повторяю: обыкновенная фотокарточка, на ней - мужик в форме, а физиономия, как говорится, кирпича просит. Она еще была порвана на четыре части и скотчем склеена кое–как…
Как раз в эту минуту Чинариков с Белоцветовым увидели в темной прихожей тень.
Чинариков спросил странного посетителя:
- А как ты, Ваня, сюда попал?
- Так я же первостатейный слесарь, - лукаво ответил тот, - передо мной все двери открыты, как перед песней.
Глаз уже приноровился несколько к темноте, и Белоцветов узнал давешнего слесаря, который взламывал дверь Пумпянской.
- Я вам звонил, звонил, ни одна собака не отпирает! - добавил слесарь. - Пришлось употребить свое редкостное искусство…
- А сколько ты раз звонил? - спросил его Чинариков и выразительно кивнул Белоц1етову.
- Двадцать четыре раза по три звонка.
- Тогда понятно. Три звонка - это Пумпянской, у прочих на три звонка ухо не реагирует, как, скажем, на ультразвук.
- Будем иметь в виду. Ну, я пошел смотреть освободившуюся жилплощадь.
- А на каких это основаниях? - остановил его Белоцветов.
- Официально оснований нет никаких, но если комната мне понравится, я с вами, товарищи, поживу. Еще вопросы есть?
Белоцветов с Чинариковым промолчали, а слесарь равнодушно прошел между ними и скрылся за поворотом.
- Фантастика какая–то, честное слово! - прошептал на одном выдохе Белоцветов. - И как только я этого слесаря вычислил, не пойму. Ведь я с полчаса тому назад так, помнится, и сказал: "…а может быть, есть какой–нибудь Иван Иванович Душкин, который нашу старуху и укокошил"! Ты тоже хорош, ну почему ты мне не открыл, что у вас в ЖЭКе имеется такой слесарь?
- А я и не знал, что он Душкин Иван Иванович! Его у нас все попросту называют: слесарь Ваня и слесарь Ваня…
- Нет, ну я–то каков провидец! - сказал Белоцветов, блестя глазами. - Прямо в самое яблочко угодил! И ты знаешь, что я тебе скажу: он нашу старушку и укокошил. Отпер отмычкой входную дверь, проник в комнату Александры Сергеевны, тюкнул ее по темечку чем–нибудь и через черную лестницу уволок…
- Только в тот вечер он приходил дважды, - поправил Чинариков. - Сначала он столкнулся с Юлькой и дал, наверное, стрекача, а чуть позже явился снова.
- В общем, если Юлия его разглядела и ее описание совпадет с приметами Душкина, то, значит, он Пумпянскую и убил!..
Чинариков постучал указательным пальцем в дверь Юлии Головы. Приглашения не последовало, но они вошли.
В комнате, убранной на современную ногу, то есть украшенной очень большим ковром, занимавшим почти всю торцовую стену, напольной лампой под шелковым абажуром, двумя низкими креслами на колесиках и того рода твердой мебелью, в которой есть что–то антигуманное, канцелярское, во всяком случае слишком геометрическое, хозяйки они не застали, а застали всю квартирную молодежь. Петр Голова был привязан бумажным кордом к ножке стола и смотрел исподлобья, на шее у него почему–то висело легкое махровое полотенце. Напротив Петра спиной к двери сидели на стульях Любовь и Митя.
- Краснознаменное воспитание, - говорил Митя.
- И откуда что берется, - поддакивала Любовь. - Ну ты, давай отвечай, когда старшие тебя спрашивают!
Петр одухотворенно молчал.
- Чего это вы тут делаете, ребята? - спросил компанию Белоцветов.
Митя с Любовью обернулись на голос и одинаково улыбнулись.
- Они меня пытают, - сердито объяснил Петр.
Чинариков попросил показать, как именно это делается, и Митя с готовностью показал: затянул рот Петру полотенцем, и у мальчишки сразу выкатились глаза.
- Это называется "воздух по карточкам", - прокомментировала Любовь.
- Ничего себе у вас игры! -проговорил Чинариков и помотал задумчиво головой.
- Послушай, Василий, - сказал ему Белоцветов, - а ведь мы с тобой собирались о чем–то Дмитрия расспросить.
- Мы собирались спросить, что у него на уме.
- Вот именно. А скажи–ка, брат Дмитрий, что у тебя на уме?
Этот вопрос произвел на Митю Началова неприятное впечатление- лицо его как–то осунулось, губы сжались, глаза загорелись было, но сразу начали затухать.
Чинариков попытался ответить вместо него:
- Судя по забавам, марксистско–ленинской философией тут не пахнет.
- Ну почему же, - возразил Митя, - я нашу теорию разделяю. Теоретически я совершенно согласен с тем, что наживаться на чужом труде - это безобразие, что бытие определяет сознание, что построение коммунистического общества - вопрос времени, что мир познаваем, а бога нет.
Белоцветов сказал:
- С теорией все в порядке. А с практикой как нам быть?
- На практике дело обстоит так, - Ответил Митя, растягивая слова, - жизнь - это одно, а философия - это совсем другое.
- А ты, Митька, циник! - с чувством сказал Чинариков.
- Я не циник, я просто трезво смотрю на вещи.
- Погоди, Дмитрий, - заговорил Белоцветов. - А что же великая русская литература? Неужели и она тоже - это… совсем другое?
- Великая русская литература, Никита Иванович, - это просто–напросто вредное чтение, особенно в начале жизненного пути.
- Ну ты даешь! - воскликнул в изумлении Белоцветов.
- Понимаете, какое дело, - задумчиво сказал Митя, - великая русская литература - это великая обманщица молодежи, потому что она настраивает и мобилизует на такую жизнь, которой просто не может быть. В результате получается, что если я буду жить по примеру, скажем, Пьера Безухова, то мне в скором времени нечего будет есть.
- Да… - выговорил Белоцветов. - Невысокого ты, Дмитрий, мнения о нашей жизни.
- Ну почему, - как–то нехотя сказал Митя, - жизнь как жизнь, нормальная жизнь…
- Ты в нее еще попросту не врубился, - заметил Чинариков, - вот в чем дело.
- Вот именно, - подтвердил Белоцветов. - Нет, то прискорбное обстоятельство, что честь и совесть на Руси вот–вот изведут, как стеллерову корову, - это, как говорится, факт. И тем не менее, милый Митя, у нас такая удивительная страна, что в другой раз шагу нельзя ступить, чтобы с Пьером Безуховым не столкнуться. Я не знаю, почему у нас так сложилось, но это тоже факт, факт тонизирующий, бодрящий. Может быть, величайшая загадка нашей жизни состоит как раз в том, что она - прекрасная гадость, или, если угодно, мучительное наслаждение. То есть, с одной стороны, вроде бы жизни нет от случайных несчастий, мерзавцев и дураков, ан глядь - за стенкой выдумывают теорию всеобщего благоденствия, кто–то последние штаны высылает в район стихийного бедствия, кто–то над стихами сидит и плачет, а то просто подойдет к тебе прекрасная женщина и скажет: "Милый, родной, ну чего ты хочешь? Хочешь, я повешусь, если тебе будет от этого хорошо?"
- Я не знаю, Никита Иванович, где вы сталкиваетесь с Пьерами Безуховыми, - сказал Митя, - мне все больше попадаются иудушки головлевы. Но я вам честное слово даю: покажите мне одного святого, покажите мне один благородный поступок--и я перейду в вашу блажную веру. Только ничего вы мне не покажете, потому что нечего показать. Да чего там далеко ходить: вот стоит Васька Чинариков, который интересен тем, что он не пропустит ни одной юбки. Ведь ты, Вась, ни одной юбки не пропустишь, ты даже беременными не брезгуешь, ты даже к Любке подбираешься, скажешь, нет?
Любовь сжала губки и отвернулась, впрочем, показывая всем своим видом, что это так, а Чинариков, нахохлившись, произнес:
- Молод ты еще на меня критику наводить…
Петр по–прежнему ковырял в ухе, но это для отвода глаз, на самом деле он алчно вслушивался в разговор.
- Ладно, Митя, договорились, - сказал Белоцветов, - насчет святого не знаю, а поступок я тебе гарантирую. Мне, Митя, больно, что ты не веруешь в нашу литературу и холодно относишься к нашей жизни. Ради того, чтобы вернуть тебя в истинное лоно, я, если хочешь знать, последнего здоровья лишусь, но душу твою спасу. Ты только пойми одну элементарную вещь: ты потому недружественно настроен по отношению к нашей жизни, что ты ее просто не понимаешь. А не понимаешь ты ее, в частности, потому, что не веришь в великую русскую литературу. Ты думаешь, это сказки, но это, милый Митя, отнюдь не сказки, а самая русская жизнь в истинном ее виде, просто она у нас действительно сказочная немного… Вот тебе доказательство: в настоящей жизни и в настоящей литературе все держится на правде, совести и любви.
Митя снисходительно улыбнулся и незаметно подмигнул Любе.
Люба сказала:
- А вот моя мама говорит, что главное в жизни - это знать, где что лежит.
- Кстати, - сказал Чинариков, - где твоя богоспасаемая мамаша?
- Она в ЖЭКе, - ответил за сестру Петр. - У них там какой–то кружок. Кройки и шитья, что ли…
Чинариков с Белоцветовым переглянулись и вышли вон. В прихожей Белоцветов сказал, взяв Чинарикова за рукав:
- Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Что, может быть, впервые за всю историю русского народа у нас явилось поколение людей, у которых нет никаких нравственных ориентиров, которые просто не знают, что хорошо, а что плохо, что нужно, а чего нельзя.
Чинариков промолчал.
- В общем, такое чувство, как будто со временем что–то произошло и они первые на земле. Библия, Христос, римское право, Спиноза, энциклопедисты, "свобода, равенство, братство" - это все впереди…
- Я же тебе говорил, что Митька На чалов - неандерталец.
- Ты тоже хорош, как я погляжу! Неужели это правда, что ты, старый кобель, нацелился на Любовь?
- А что я могу с собой поделать? Что я могу поделать, если у меня не кровь, а жидкое электричество?
3