Жилищно–эксплуатационная контора занимала несколько соединенных квартир первого этажа. В отличие от санкт–петербургского варианта, где "лестница была узенькая, крутая и вся в помоях, все кухни всех квартир во всех четырех этажах отворялись на лестницу и стояли так почти целый день", лестница была очень пристойная, а кухонь не имелось, разумеется, никаких. Но зато именно что "духота была чрезвычайная и, кроме того, до тошноты било в нос свежею, еще не настоявшеюся краской на тухлой олифе вновь покрашенных комнат".
Белоцветов толкнулся в одну дверь, в другую и наконец нашел то, что искал: в небольшой комнате с голыми стенами за столиками, похожими на школьные парты, заседала компания женщин, на лицах у которых застыли одинаковые томные выражения. Сначала Белоцветов наткнулся взглядом на старуху в очках, потом на юницу в вельветовых джинсах, потом на какое–то кроликовое манто и только после этого углядел Юлию Голову. Он кивнул ей, и она испуганно улыбнулась.
- Наконец–то хоть один мужчина к нам пожаловал, - сказала Белоцветову незнакомая дама в сером жакете, тонкая и бледная, как стеариновая свеча, - Присаживайтесь, товарищ!
Белоцветов смутился и присел на свободный стул.
- Таким образом, друзья, - продолжала дама, обращаясь уже ко всем, - треугольник Мережковский - Гиппиус - Философов - это треугольник необычный, поскольку его соединяла не только чувственная страсть, попритухшая, к слову сказать, в эпоху реакции девятьсот седьмого - девятьсот девятого годов и наступившего затем экономического бума, но и общие эстетические взгляды, общественно–политические концепции. На сегодня все. В следующий раз мы обратимся к треугольнику Блок - Менделеева - Андрей Белый.
Загремели стулья, и в одну минуту комната опустела. В коридоре Юлия Голова подошла к Белоцветову и спросила:
- Случилось чего–нибудь?
- Да нет, - сказал Белоцветов. -Ничего, кажется, не случилось. Я просто хотел с вами поговорить относительно привидения.
- А–а, - то ли разочарованно, то ли с облегчением протянула Юлия Голова.
- А странный, между прочим, у вас кружок, - заметил ей Белоцветов.
- Ничего в нем нет странного, кружок как кружок.
- Нет, просто я не понял, что вы в нем изучаете.
- Великие любовные треугольники. Самый интересный был треугольник Чернышевский - Ольга Сократовна - весь Саратов.
Белоцветов на это было весело улыбнулся, но тут же попытался спрятать свою улыбку, потому что Юлия Голова говорила более чем серьезно.
- Собственно, я хотел поговорить с вами насчет вчерашнего привидения. Скажите вы мне, Христа ради, как оно выглядело–то, это самое привидение?
- Да я, честно говоря, его толком не разглядела. Напугалась я очень, выхожу из кухни, а он стоит…
- Мужчина?
- Мужчина, но только старый, точнее будет, если я скажу: дед.
- А где именно он стоял?
- В прихожей перед зеркалом, но он в зеркало не смотрелся, а стоял к нему спиной и глядел на меня, как памятник.
Юлия Голова грациозно вздохнула. В ту самую секунду, как она грациозно вздохнула, с Белоцветовым произошла странная перемена: он засмотрелся куда–то вдаль, причем на лице у него обозначились сразу боязнь, негодование и брезгливость. Какое–то время он, видимо, находился во внутреннем борении, которое ёрники иллюстрируют присказкой: и хочется, и колется, и мама не велит, - но потом глаза его как–то решительно потемнели.
- Извините, Юлия, я оставлю вас на минуту, - нехорошим голосом сказал он и бросился на противоположную сторону улицы.
На противоположной стороне улицы возле винного магазина совершалась неприятная сцена: двое парней в черных ватниках, надетых поверх черных сатиновых халатов, отнимали у престарелого идиота авоську пустых бутылок - скорее всего парням было не на что опохмелиться, и они с горя нацелились на бутылки. Идиот что–то лепетал, свирепо гримасничая, и размахивал свободной рукой, но, несмотря на такое резвое сопротивление, было очевидно, что он вот–вот лишится своей авоськи.
Белоцветов подоспел на помощь идиоту, как говорится, в самый кульминационный момент, когда тот удерживал авоську последними двумя пальцами, и неприятная сцена немедленно разрослась в целое уличное происшествие. Впрочем, исчерпано оно было в считанные секунды; идиот ни с того ни с сего упал, и его бутылки раскололись об асфальт тротуара, а парни в ватниках и халатах согласно набросились на заступника, точно они только его и ждали, точно побить его было для них важнее, чем даже опохмелиться; они с молниеносной быстротой отлупили Белоцветова и бросились наутек.
Минуты две–три Белоцветов стоял еще возле винного магазина под неодобрительными взглядами прохожих, поскольку у нас если кому при любых обстоятельствах не сострадают, так это битым, а затем медленно, точн* из последних сил вернулся к поджидавшей его Юлии Голове.
- Так на чем мы остановились? - нарочито серьезно сказал Белоцветов и, морщась от боли, потрогал бровь.
Юлия неприязненно пожала плечами.
- Мы с вами остановились на том, - ответил за нее Белоцветов, - что привидение стояло спиной к зеркалу и смотрело на вас, как памятник. Кстати, вы не разглядели, как оно было одето?
- Одет он был странно, - не сразу ответила Юлия Голова, - это я помню точно.
- Что значит странно? Не по моде, что ли?
- Да нет. не то чтобы не по моде. Просто странно, то есть не по- современному. Вообще, по–моему, он был в форме, потому что я отлично помню светлые металлические пуговицы и еще то ли орден, то ли медаль…
- Чудные дела твои, господи! -проговорил Белоцветов и на некоторое время замолк.
На этих словах они тронулись в обратном направлении, так как за разговором пропустили свой поворот.
- А знаете, на кого смахивает нарисованный вами портрет? - спросил Белоцветов некоторое время спустя. - На прапорщика Остроумова, который застрелился у нас в квартире!..
Юлия от неожиданности даже сбавила шаг, а затем немного подумала и сказала:
- Послушайте, Никита, неужели вы серьезно верите в привидения?
- Да я бы рад в них не верить, но ведь вы–то видели что–то в этом роде, да еще в мундире старинного образца!..
- Это могло быть и не привидение вовсе, а просто чужой человек, который забрался в нашу квартиру. Даже это могло быть не привидение и не чужой человек, а обморок на ногах.
- Прежде чем забраться в квартиру, чужому человеку совсем необязательно было облачаться в старинный мундир. Что же касается обморока на ногах, то, думаю, видение ваше было слишком живописно для обморока на ногах.
- Что да, то да: я его прямо как сейчас вижу - стоит в надменной позе, смотрит, как памятник, и молчит.
- Вот этот момент я совсем выпустил из виду: он так ни одного слова и не сказал?
- Нет, - ответила Юлия и вздохнула. - Тишина в тот момент, когда я его увидела, была исключительная, но зато в этот самый момент я почувствовала какой–то противный запах…
- Час от часу не легче! А какой именно это был запах, вы, случайно, не разобрали?
- Вот если жарить яичницу из несвежих яиц, то будет очень похоже.
- Ну, конечно, как и следовало ожидать, это была жженая сера!
- Жженая сера, это к чему?
- Жженая сера к нечистой силе. Или вы, Юля, меня морочите, или привидения - это такая же горькая реальность, как пьяные наглецы.
- Кстати, зачем вы с ними полезли драться? Вам что, приключений недостает?
- Приключений как раз хватает, - сказал Белоцветов и снова потрогал бровь. - Чего действительно не хватает, так это дела. Я клоню к тому, что между убеждением и поступком у нас почему–то образовалась целая государственная граница.
- К чему вы все это говорите? - перебила его Юлия Голова.
- К тому, что я решил порвать все промежуточные связи между словом и делом и наладить прямую связь по принципу: слово - дело. Вот я решил третьего дня, что буду вгрызаться в любое зло, в каком бы виде оно мне ни встретилось, - и вгрызаюсь!..
К тому времени, когда были сказаны эти слова, они уже стояли возле своего дома. Юлия взялась за ручку двери, холодно посмотрела в глаза Белоцветову и сказала:
- Теперь я понимаю, почему вы живете холостяком.
Воротившись в двенадцатую квартиру, Белоцветов только на минуту заглянул к себе в комнату, чтобы скинуть пальто, и сразу направился к Чинарикову,
Чинариков лежал на своем канапе и читал "Феноменологию духа". Белоцветов несколько раз прошелся от окна к двери, то трогая разбитую бровь, то ероша волосы, то потирая руки. Василий сел, отложил книгу в сторону и спросил:
- Ну и с чем тебя можно поздравить?
- Можешь поздравить с тем, что меня избили возле нашего винного магазина. Двое пьяных наглецов обижали какого–то дурачка, я за него вступился, и мне надавали по физиономии, чего, конечно, и следовало ожидать.
- Завтра ты мне покажешь этих гадов - я им головы оторву!
- Ну вот еще! Нам только вендетты недоставало! Ты вот лучше послушай, что мне удалось узнать…
И Белоцветов коротко пересказал Василию то, что он вызнал о привидении, явившемся в пятницу Юлии Голове.
- Значит, это был все же не Ваня–слесарь… - с разочарованным видом сказал Чинариков в заключение белоцветовского рассказа.
- Во всяком случае, не похоже, чтобы это был он.
- Вообще–то любой дурак мог переодеться в прапорщика Остроумова, чтобы народу нервы пощекотать. Например, Митька Началов, который способен на что угодно…
- Нет, с прапорщиком я дал маху. Ведь в революцию он, по- моему, был совсем молодой человек, а Юлия видела старика. Стало быть, Василий, ей кто–то другой явился…
- Ты, Никита, не взыщи, но версию с привидением я решительно отметаю. Ты что, осатанел?! Ну какие под занавес двадцатого века могут быть привидения?! Просто вечером в пятницу Юлька натолкнулась в прихожей на мужика, который проник в квартиру, чтобы нашу старушку кокнуть и уволочь. Я вот такую версию выдвигаю: кто–то, кому было угодно, чтобы Пумпянская исчезла с лица земли, сначала выяснил по телефону, что она дома, потом как–нибудь устрашающе приоделся, чтобы сразу вогнать ее в нервный шок, потом проник в квартиру, отперев дверь ключом, который не так уж мудрено подобрать, но тут натолкнулся на Юльку и был таков… А час спустя он явился снова.
- А запах жженой серы? - спросил Белоцветов.
- Да иди ты со своей серой! Ты, в конце концов, материалист или деревенская бабка?
- Я–то материалист. Но главное убеждение, которое я вынес из этой жизни, заключается в том, что возможно все. Боюсь, в нашей жизни нет ничего такого, что было бы в принципе невозможно…
- Значит, ты деревенская бабка, а не материалист, - твердо сказал Чинариков и закурил свою грубую папиросу. -Впрочем, это сейчас не важно; сейчас важно как–то выйти на зловещего старика, а с твоей мировоззренческой ориентацией мы позже как–нибудь разберемся. Стало быть, похоже на то, что злоумышленник - человек преклонного возраста, можно сказать, старик.
- Или человек среднего возраста, который загримировался под старика.
- Или человек среднего возраста, который загримировался под старика… Да нет! Ну с какой стати убийца будет разыгрывать оперетту, если он идет на кровавое преступление? Это был именно что старик, а стариков у нас на всю квартиру, между прочим, один Лев Борисович Фондервякин!.. Он на другой день и вел себя как–то странно: нажрался с утра пораньше, тело ребятам из "скорой помощи" обещал…
- Я вот только сомневаюсь относительно кровавого преступления, - сказал Белоцветов и сел рядом с Чинариковым на диван. - Если бы убийство точно совершилось в комнате у Пумпянской, то должны были остаться следы борьбы, по крайней мере какой–нибудь непорядок. А у старушки, если ты помнишь, было прибрано, как накануне Октябрьских праздников. Разве что на стенке зияло пустое место да валялась на буфете початая коробочка седуксена…
- Во–первых, преступник мог Александру Сергеевну сначала чем–нибудь оглоушить или выманить из квартиры и убить, скажем, на черной лестнице. Во–вторых, у него было достаточно времени для того, чтобы прибраться, вообще замести следы. В–третьих, ты мне про седуксен раньше не говорил.
- Да я на него и внимания–то сначала не обратил. Я только сегодня вспомнил, что на буфете лежала початая коробочка седуксена.
- Это деталь! Это деталь, которая говорит о том, что Александра Сергеевна сильно разволновалась. Или ее разволновало само появление зловещего старика, или он ей что–то такое сообщил, что ее сильно разволновало.
- Я, знаешь, что думаю, - сказал Белоцветов и вытер лицо ладонью, - как это вообще милиция обнаруживает преступников! Тут вроде бы и зацепки есть, и мотивы прощупываются, а кто, что, когда - это покрыто мраком. И не мудрено: все–таки восемь миллионов москвичей плюс гости столицы…
- Надо с Петькой поговорить, - предложил Чинариков. - Может быть, он, когда на горшке сидел, что–нибудь интересное заприметил.
С этими словами он поднялся с канапе и отправился за Петром, Не прошло и минуты, как он ввел его в комнату, усадил в кресло, обитое штофом, и полез в джинсы за папиросой.
- Послушай, Петр, - сказал Белоцветов. - Ты когда в пятницу вечером на горшке в кухне сидел, случайно, ничего интересного не приметил?
- А это кто, дядя Вась? - спросил Петр, указывая пальцем на бюст поэта Апухтина.
- Вопросы задавать будешь потом, - строго сказал Чинариков,
- Ничего я интересного не приметил. Сидел себе и сидел. И кто был в ванной, я тоже не видел.
- А разве кто–то в это время был в ванной комнате? - изумился Белоцветов и посмотрел на Чинарикова, который от неожиданности даже сломал приготовленную папиросу.
- Не знаю, - лениво ответил Петр. - Просто Митька меня спрашивал, видел я, кто был в ванной, или не видел.
- Он когда тебе "воздух по карточкам" устраивал, именно этим интересовался? - спросил Чинариков и политично присел на корточки.
- Нет. Это он хотел, чтобы я ему одну фотографию показал.
- Какую еще фотографию? - спросил Белоцветов.
- Которую я вчера нашел во дворе. Только она порванная была, Я ее подобрал и склеил.
- А ну покажи, - потребовал Чинариков, и голос его дрогнул от нетерпения.
Петр было призадумался над тем, следует ли ему безропотно выполнить чинариковское требование, и даже по этому поводу сунул в рот указательный палец, но тут Белоцветов сказал:
- Я тебе разрешаю поджечь мою дверь, скормить собакам новые сапоги, разрисовать акварельными красками мою куртку, но фотокарточку ты, пожалуйста, покажи…
И Петр уступил, видимо всерьез загоревшись такой занимательной перспективой: он снял левую тапочку и вытащил из нее вчетверо сложенную фотокарточку.
На ней был запечатлен серьезного вида старец в штатском мундире, на котором виднелся крестик - вроде бы Станислав.
Чинариков сказал:
- Ну и какие будут соображения?
- Соображения на первых порах будут такие, - откликнулся Белоцветов. - Это та самая фотокарточка, которая висела в комнате у Пумпянской, а затем при загадочных обстоятельствах испарилась.
- Например, -добавил Чинариков, - Александра Сергеевна могла ее взять с собой, когда она в пятницу вечером навсегда покидала нашу квартиру. Пришел зловещий старик, велел ей собираться - тут–то она карточку и взяла. Между прочим, из этого следует, что Александра Сергеевна знала, что она покидает нашу квартиру именно навсегда.
- Хорошо, а зачем она тогда эту фотокарточку порвала?
- Да, это, конечно, нонсенс… Тогда, наверное, зловещий старик решил эту фотокарточку уничтожить, потому что она могла навести на след.
- Самое интересное то, - как–то проникновенно сказал Белоцветов, - что скорее всего этот старик в мундире и явился в пятницу Юлии Голове. Погоди, я сейчас…
И Белоцветов вышел из чинариковской комнаты, спрятав фотокарточку в нагрудный карман рубашки.
Петр попросил:
- Дядя Вась, расскажи что–нибудь про войну,
- Не.
- Ну расскажи, чего тебе стоит!..
- Ну ее! Лучше я тебе спою военную песню…
Петр весело кивнул в знак согласия, а Чинариков опечалился, подпер кулаком голову и запел:
Только эхо разнесется в горах, И душа моя домой полетит, У него за каждым камнем аллах, А меня кто, сироту, защитит…
- Так я и знал! -сказал по возвращении Белоцветов. - Она, бедняга, даже побледнела, когда я ей фотокарточку показал…
- Прекрасно! - воскликнул Чинариков. - Значит, мы, по сути дела, вышли на преступника, которого остается только найти и взять!..
- Интересно, как ты его возьмешь, когда он по меньшей мере дет сорок лежит в могиле?..
- Но ведь не с того же света он заявился?
- В том–то всё и дело…
Чинариков рассеянно замолчал, и на лице у него образовалось то огорченно–нелепое выражение, какое можно наблюдать у детей, нечаянно проникших в некоторые тайны взрослого бытия.
Ас чего ты, собственно, взял, что этот старик - покойник? - несмело возразил он.
- Давай посчитаем, - предложил Белоцветов. - Самое позднее эта фотокарточка была сделана в восемнадцатом году, потому что в девятнадцатом такие мундиры, да еще со Станиславом, уже не носили; в это время старику как минимум стукнуло пятьдесят, хотя он выглядит много старше; значит, к сегодняшнему дню ему было бы сто восемнадцать лет.
- Ну и что? Разве невозможно прожить сто восемнадцать лет?
- Прожить–то, конечно, можно, но на мокрое дело человек в таком возрасте не пойдет.
- Это еще бабушка надвое сказала.
- Послушай, Василий, ну ведь глупый получается разговор!
Чинариков посмурнел, но по всему было видно, что с этим определением он согласен.
- Тем не менее, - сказал он, - хорошо бы навести справки обо всех стариках, которым перевалило за сто двадцать лет, - это все–таки ниточка, как ты хочешь.
- По крайней мере нужно показать фотокарточку Кузнецовой и Алеше Саранцеву - вдруг они знают этого старика…
Чинариков уже собрался как–то откликнуться на предложение Белоцветова, но тут дверь комнаты приоткрылась и в проем просунулась Митина голова.
- Чего тебе? - недовольно спросил Чинариков.
- У меня чрезвычайное сообщение, -сказал Митя и не по–доброму скосил глаза на Петра. - Только я его не могу сделать в присутствии малолетних.
Чинариков бесцеремонно выпроводил Петра и с нетерпением в голосе произнес:
- Ну?
- Дело в том, что в нашем почтовом ящике я только что обнаружил письмо, адресованное Пумпянской.
И Митя протянул Чинарикову конверт.
Конверт был обычный: с четырехкопеечной маркой, портретом академика Вернадского и адресом, написанным почтовыми фиолетовыми чернилами.
Чинариков повертел конверт в пальцах и посмотрел на Белоцветова глазами, которые, кажется, говорили, что–де хотя и не пристало воспитанному человеку читать чужие письма, а делать нечего, надо конверт вскрывать, на что Белоцветов пожал плечами, как бы отвечая, что, дескать, спору нет, этика вещь хорошая, но в сложившихся обстоятельствах, конечно, не до нее. Тогда Чинариков вскрыл конверт.
Внутри его оказалась узкая полоска бумаги, вырезанная из школьной тетради в клетку. На ней были наклеены довольно крупные буковки, которые составляли следующую надпись: "Вернешь документы в среду. Иначе - смерть".
Чинариков передал записку Белоцветову и спросил: