Что ж - протянутую для перемирия руку отталкивать грех.
Тем более что Московский университет снова закрыт.
Любительские театральные кружки рассыпались.
И нет средств к существованию.
Молодые супруги едут во Владикавказ. Поселяются в доме Вахтанговых и даже устраиваются работать в контору при фабрике, чтобы не "сидеть на шее" Багратиона Сергеевича теперь уже вдвоем.
Конечно же, Евгений с увлечением режиссирует и играет в спектаклях и концертах Владикавказского музыкально-драматического кружка, не забывая при этом регулярно "позорить фамилию".
Представьте такую картину: на одной стороне Александровского проспекта красуется внушительных размеров вывеска "Табачная фабрика Б. С. Вахтангова. Существует с 1869 года", а на противоположной висят афиши, приглашающие всех желающих в помещение цирка на спектакли музыкально-драматического кружка с участием господина Вахтангова.
- Ты бы выбрал себе псевдоним, что ли, - как-то раз сказал Евгению отец. - Я слышал, что в театральной среде так принято.
- Неплохая идея! - оживился Евгений. - Например, Багратионов. Звучно, оригинально и немного аристократично!
Более отец о сценических псевдонимах не заговаривал. Добило его саркастическое "немного аристократично".
- Сколько же можно ходить в любителях, в подмастерьях? - однажды задумался Вахтангов и принял поистине судьбоносное решение.
В августе 1909 года Евгений Вахтангов поступает учеником на драматические курсы актера Московского Художественного театра Адашева в Москве.
Цель драматических курсов проста и ясна - подготовка молодых актеров на основе принципов Художественного театра. На курсах преподают актеры Художественного театра: А. И. Адашев, Н. Г. Александров, В. И. Качалов, В. В. Лужский, Л. М. Леонидов.
Выбор сделан. В 1909 году Вахтангов еще сдает экзамены в университете, но очень скоро совсем перестает там бывать.
- Рубикон перейден! - заявляет он друзьям.
Стоит ли сомневаться, что деспотичный отец воспринял решение сына в штыки.
- У меня нет больше сына, - сказал он.
Евгений пропустил эти слова мимо ушей. Привык уже.
На Адашевских курсах учиться было весело. Да и не учились там в академическом смысле этого слова. Скорее - творили. Сообща. Изо всех сил.
"Пока вы не сделаете хорошо, я вас не выпущу со сцены!" - эти слова могли бы стать лозунгом драматических курсов, только до наступления эпохи лозунгов оставалось еще долгих восемь лет.
Можно сказать без всяческих сомнений - без Московского Художественного театра не было бы того Вахтангова, которого все мы знаем.
Был бы еще один "энтузиаст сценического дела", каких десятки тысяч. Конторский служащий или даже присяжный поверенный, не пропускающий ни одной премьеры. Неизменный исполнитель роли Ученого Кота или Серого Волка на семейных рождественских утренниках.
Вахтангов неотделим от Москвы так же, как Шекспир от Лондона.
Щедра Москва талантами. И местными, и пришлыми, но всегда - своими, московскими.
Четвертого марта 1911 года Евгений Вахтангов, без пяти минут профессиональный актер, встретился с директором Художественного театра Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко.
Встреча происходила в крохотном и уютном директорском кабинете.
Первый же вопрос поставил Вахтангова в замешательство своей откровенностью.
- Ну-с, что же вы хотите получить у нас и дать нам? - спросил Немирович-Данченко.
Вахтангов ответил искренне:
- Получить все, что смогу. Дать? Об этом никогда не думал.
- Чего же вам, собственно, хочется?
- Научиться работе режиссера, - не раздумывая, ответил Вахтангов.
- Значит, только по режиссерской части? - прищурился Владимир Иванович.
- Нет, я буду делать все, что дадите, - ответил Вахтангов.
Вахтангова уже решено было принять в труппу, но директору хотелось поближе присмотреться к нему. Они недолго побеседовали о биографии молодого актера, а потом Владимир Иванович предложил Вахтангову оклад в сорок рублей, который был безоговорочно принят.
Неделей позже, одиннадцатого марта, Вахтангов был представлен своему кумиру - Константину Сергеевичу Станиславскому.
- Я много про вас слышал, сказал Станиславский с неподдельным интересом взирая на своего собеседника.
Двенадцатого марта 1911 Вахтангов кончает драматические курсы А. И. Адашева, а пятнадцатого марта его зачисляют в труппу Московского Художественного театра.
В тот же день он внимательно слушает одну из первых лекций-бесед Станиславского для молодых актеров Художественного театра.
Записывает каждое слово, прислушиваясь к их внутреннему смыслу, как к музыке. Ведь не всегда важно, что говорят, но важно, как говорят, и каждое слово стоит ровно столько, сколько тот, кто его произносит.
- Постарайтесь, господа, понять все, что я скажу. Не только умом… Постарайтесь почувствовать. Понять - значит почувствовать…
Полгода спустя занятия по "системе" Станиславского с актерами начинает вести Евгений Вахтангов…
Двадцать третьего сентября того же года Евгений Вахтангов впервые играет перед публикой на сцене Московского Художественного театра. Дают "Живой труп" Л. Н. Толстого. Вахтангов - цыган.
- Мало играть образ, надо еще выразить отношение к нему! - говорил актерам Вахтангов. - И… долой поверхностное подражание жизни. Театр имеет свой собственный реализм, свою собственную театральную правду. Театральная правда - в правде чувств, которые на сцене передаются с помощью фантазии и театральных средств. Все должно быть донесено до зрителя исключительно образными театральными приемами.
Точнее и не скажешь, не так ли?
Кстати, последний поставленный Евгением Вахтанговым спектакль идет на сцене театра его имени и поныне. "Принцесса Турандот", по пьесе Карло Гоцци. Сам автор называл свою пьесу "театрально-трагической китайской сказкой". Вахтангов превратил ее в яркое, красочное, завораживающее действие.
Посмотрите этот, можно сказать, "вечный" спектакль, если еще не видели его.
Вы получите огромную порцию удовольствия!
Юрий Олеша
Мои творенья хвалят книгочеи,
А вот иные рыцари пера
Поносят их. Но на пиру важнее,
Что скажут гости, а не повара.
Джон Харингтон. (Перевод В. Е. Васильева)
Мальчик жил на Карантинной улице, в народе называемой Карантинным спуском. Не спешите искать эту улицу на карте Москвы - дело было в Одессе.
Мальчик учился в гимназии на одни пятерки, увлекался новомодной игрой в футбол, любил читать книги и писал стихи.
…И конюхи выводят тонконогих
И злых коней в пурпурных чепраках.
Они клянутся чертом и мадонной,
Но слов таких от них я не слыхал…
"Папа хотел, чтобы я стал инженером. Он понимал инженерствование как службу в каком-то управлении. Воображалась фуражка и говорилось: как господин Ковалевский…
Ты хочешь, папа, чтобы я стал инженером. Так вот это ж и есть инженерия!
Я говорю тебе о волшебнейшей из инженерий, а ты не слушаешь меня.
Я говорю тебе об инженере, изобретающем летающего человека, а ты хочешь, чтоб я был инженером подзеркальников фуражек и шумящих раковин…".
Как вы думаете - о чем напишет свою первую книгу человек, работающий в органе Центрального Комитета Союза рабочих железнодорожного транспорта с прозаическим названием "Гудок"? Человек, подписывающий свои заметки железнодробительным псевдонимом "Зубило"?
О паровозах? Не угадали.
Об отдельных недостатках (в то идеальное время недостатки могли быть только отдельными) на железной дороге? Опять мимо.
О тяжелом труде этих самых рабочих железнодорожного транспорта? Боже вас упаси от таких вредительских мыслей! На дворе был 1924 год. Двор был московским. Труд уже семь лет не был тяжелым и изнуряющим - он стал радостным и созидательным. Прямо с того момента, как стрельнул холостым выстрелом из носового орудия один легендарный крейсер. Как сказал классик: "Зима тревоги нашей позади, к нам с солнцем Йорка лето возвратилось!"
Нет - человек пишет книгу о революции.
О той революции, которая изменила все к лучшему.
О той революции, которая вырвала его из родной Одессы и забросила в Москву, в ту самую редакцию газеты "Гудок". Редакция эта была своеобразным клубом пишущих одесситов, так много их там собралось.
Справедливости ради заметим, что не одна лишь революция была причиной, вынудившей Юрия Карловича Олешу покинуть город, в котором он родился.
Да - в послереволюционной Одессе было серо, голодно и бесперспективно. Но, скорее всего, Юрий Карлович в любом случае уехал бы в столицу. Такова традиция - традиция покорения столицы молодым дарованием из провинции.
Дарование было молодым, но… простите мне сей неуклюжий каламбур - действительно одаренным.
На съездах железнодорожников Юрий Олеша любил демонстрировать свое мастерство поэта-импровизатора. Один из сотрудников "Гудка" разделял делегатов съезда по среднему проходу в зале на две половины - правую и левую. Правая половина называла слово, а левая - подбирала к нему рифму. Или же левая половина называла слово, а правая - подбирала рифму, это не важно.
Получался такой вот самый невероятный "стихотворный ряд", строчек из двадцати:
Кошка - окрошка.
Дружок - пирожок.
Зуб - сруб и так далее.
Пока называют рифмы, Олеша где-нибудь в сторонке чиркает карандашиком по бумаге. Но как только названа последняя рифма, он перестает писать, выходит на сцену и начинает читать только что написанные стихи, основанные точно на тех рифмах, которые предложил зал.
Эффект этот номер имел ошеломляющий.
Была О. Н. Фомина - опытная журналистка с дореволюционным стажем.
В коридорах редакции все чаще стал появляться невысокого роста, слегка сутуловатый молодой человек в поношенном пальтишке.
"Одессит, поэт, живой человек, пишет стихотворные фельетоны. Талантище из парня так и прет", - говорила про Юрия Олешу одна из матерых журналисток.
Олешу прославили две его первые книги. Или - первая и вторая, кому как нравится. Мне кажется более удачным выражение "две первые", поскольку "Три толстяка" были написаны раньше "Зависти", но вышли в свет немногим позже.
Прославили заслуженно, ибо читались они (и читаются по сей день) на одном дыхании.
"Три толстяка" - одна из лучших книг о революции.
Это сказка, в которой почти нет вымысла.
Это видение автора, выплеснутое на бумагу. Его личный опыт, его судьба, его мечты…
В то время, когда создавались "Три толстяка", Олеша жил в маленькой комнатенке при типографии родного "Гудка". "Веселые были времена! Рядом с моей койкой был огромный рулон газетной бумаги. Я отрывал по большому листу и писал карандашом "Три толстяка". Вот в каких условиях иногда создаются шедевры".
В "Трех толстяках" есть все, что должно быть в любой уважающей себя революции: угнетенные и угнетатели, невежественная солдатня, служащая своим классовым врагам, и сознательные солдаты, встающие на сторону народа, вожди этого самого народа, буржуи-угнетатели, рядовые обыватели, аресты, пожары, перестрелки… И конечно же - неизбежная, как восход солнца, победа трудящихся. Интересно - каким бы было продолжение "Трех толстяков", вздумай Юрий Олеша его написать?
"Зависть" сильно отличалась от "Трех толстяков". Ну очень сильно…
Романтики в ней не было, да и какую романтику хотите вы найти в произведении, начинающемся фразой: "Он поет по утрам в клозете". Романтики в клозетах не поют, они вообще избегают подобных приземленных мест.
"Зависть" Олеши - это искусная арабеска из драмы, иронии, быта и гротеска на тему "Интеллигент и Советская власть". Интеллигент и мечтатель, поэт Николай Кавалеров противопоставлен в "Зависти" целеустремленному и успешному колбаснику Андрею Бабичеву, энергичному "красному менеджеру". В Кавалерове легко угадывается сам автор "Зависти". Пока Бабичев строит фабрику-кухню, суля всем женщинам освобождение от кухонно-прачечной каторги, Кавалеров пьет и спит под открытым небом. На водосточном люке вместо подушки.
Произведения Олеши невелики по объему - он умел писать метко, емко и кратко. Как здесь не вспомнить чеховское: "Краткость - сестра таланта".
"Три толстяка" и "Зависть" прославили Юрия Олешу, а фельетоны в "Гудке" прославили своего автора - Зубило. Фельетоны Зубила даже издавались отдельными сборниками. У Зубила была толпа подражателей и даже двойники из числа аферистов.
Предоставим слово самому Юрию Карловичу:
"Это было в эпоху молодости моей советской Родины, и молодости нашей журналистики, и моей молодости.
Когда я думаю сейчас, как это получилось, что вот пришел когда-то в "Гудок" неизвестный молодой человек, а вскоре его псевдоним "Зубило" стал известен чуть ли не каждому железнодорожнику, я нахожу только один ответ. Да, он, по-видимому, умел писать стихотворные фельетоны с забавными рифмами, припевками, шутками. Но дело было не только в этом. Дело не в удаче Зубила. Его фамилия была Юрий Олеша.
Дело было прежде всего в том, что его фельетоны отражали жизнь, быт, труд железнодорожников. Огромную роль тут играли рабкоры. Они доставляли материалы о бюрократах, расхитителях, разгильдяях и прочих "деятелях", мешавших восстановлению транспорта, его укреплению, росту, развитию. Вместе с рабкорами создавались эти фельетоны…
Зубило был, по существу, коллективным явлением - созданием самих железнодорожников. Он общался со своими читателями и помощниками не только через письма. Зубило нередко бывал на линии среди сцепщиков, путеобходчиков, стрелочников. Это и была связь с жизнью, столь нужная и столь дорогая каждому журналисту, каждому писателю".
Связи с жизнью писатель Юрий Олеша не терял никогда. Некоторые из современников почему-то изображали его оторванным от жизни мечтателем, но они были не правы - смотрели слишком поверхностно. Юрий Олеша не был оторван от жизни, он сознательно отстранялся от некоторых явлений, с которыми не желал иметь ничего общего.
Олешу нельзя было спутать с кем-то, настолько приметной была его наружность: коренастый, невысокий, большеголовый, немного величественный, возносящийся над действительностью. Борис Ливанов однажды назвал Юрия Карловича "королем гномов".
А еще его называли "королем метафор".
А еще Олеша утверждал, что его, как исконного шляхтича, могли бы избрать королем Речи Посполитой, и тогда бы звался он "пан круль Ежи Перший" - "король Юрий Первый", или даже "пан круль Ежи Перший Велький" - "король Юрий Первый Великий".
"Я присутствовал при том, как Олеша разговаривал с начинающим писателем", - вспоминает Лев Славин - одессит, драматург, писатель, работавший, как и Олеша, в редакции "Гудка". "Это было поучительное зрелище. На такие беседы следовало приводить студентов Литературного института, как, скажем, студентов Медицинского института приводят на операции выдающегося хирурга.
Олеша взрезал каждую фразу и препарировал каждое слово.
- Вот вы описываете осень так, - говорил он: - "Деревья погрузились в золотой сон о весне". Хорошо это сказано или плохо? Сейчас разберемся.
Тот начинающий парень уже еле дышал от волнения.
- Вам самому этот образ, вероятно, очень нравится? - продолжал Олеша своим звучным голосом, и слова вкусно скатывались с его языка, отточенные и веские, как камешки одесского побережья. - Что же вам нравится в этом образе? "Золотой" - цвет осени? "Сон" - то есть не смерть, а спячка?
Парень облегченно вздохнул и благодарно посмотрел на Олешу. Он плохо знал его.
- Но, - продолжал Юрий Карлович, уставившись на юношу и как бы подвергая его гипнотизирующему действию своих маленьких, глубоко утопленных, синих, неумолимых глаз, - разве вы не чувствуете, что это образ ложный, что в нем есть слащавая красивость, что он жеманный, вычурный и в общем пошловатый?"
Олеша был большим оригиналом. Так, живя в Москве, он предпочитал творить не дома, а в грузинском ресторанчике, некоем подобии классического тифлисского духана, расположенного на Тверской улице, напротив Центрального телеграфа. Олеша не только обедал там, но и работал.
Рассказывает Василий Комарденков, театральный художник и профессор Вхутемаса, познакомившийся с Олешей в двадцатых годах прошлого века в Москве.
"По-видимому, Юрий Карлович выбрал это место потому, что там редко бывали люди искусства и ему не мешали работать. Духан помещался в полуподвале со сводами. Справа от входа несколько кабин отделялись яркими занавесками от общего небольшого зальца. В первой кабине, превращенной в импровизированный рабочий кабинет, часто сидел и работал Юрий Карлович Олеша, обложенный тетрадями и пачками бумаги. Обстановка ему не мешала работать, хотя здесь иногда раздавались тихие звуки зурны. Иногда и сюда заглядывали знакомые проведать его.
В те дни, когда ему писалось, Олеша предлагал бокал белого вина и, не вступая в разговор, протягивал руку, говоря:
- До следующего раза…
…О подвале-духане он сказал:
- Здешние посетители во многом помогают мне как типаж, и они отдаленно напоминают мне итальянский театр масок. И хозяин ко мне привык и не отказывает в кредите, когда это нужно".
Юрий Карлович был настоящим эрудитом, казалось, что он знает все на свете. И впрямь - Олеша легко мог поддержать разговор практически на любую тему с человеком любой профессии, и при этом никогда не казался дилетантом. Он любил и ценил общение, порой, быть может, и в ущерб творчеству. Вот как вспоминал о Юрии Олеше С. А. Герасимов: "Он приезжал с намерением писать, писать, писать, но писал мало, потому что вокруг было столько друзей и искушений. Спуститься в ресторан… где подавали вкуснейшие киевские котлеты… где можно было сидеть не торопясь… и говорить, говорить…".
Но на самом деле писал Олеша много. Он любил и умел работать. Только вот… никак не мог уложиться в рамки цементно-оптимистической литературы того времени. Великие стройки, грядущий передел мира, рождение нового человека - все это мало интересовало Юрия Карловича, хотя он одно время изо всех сил старался "соответствовать" духу эпохи. Правда, очень быстро понял, что у него ничего не получится.
Все чаще и чаще советовали ему начать работу над произведением о действительности, о новых людях - бодрых и правильных, о великих свершениях… Олеша прислушивался, внимал советам, старался как мог и выдавал совсем не то, что от него требуется.
Попробовал бы кто заказать великому Страдивари сколотить несколько ящиков для хранения яблок. Уверен, что ящики вышли бы, мягко говоря, никакие. Ведь каждый может делать только то, что он может делать.
Со временем Олеша стал писать меньше. "Просто та эстетика, которая является существом моего искусства, сейчас не нужна, даже враждебна - не против страны, а против банды установивших другую, подлую, антихудожественную эстетику", - писал он жене.
Жернова революции не останавливаются никогда. В них угодили многие друзья Юрия Карловича: Мейерхольд, Стенич, Бабель… Олеше еще повезло - его не стали арестовывать.
Всего лишь запретили печататься.