- Ну, выбора-то у него не было: я или ничего, тем более что другой доктор ни шиша не помог.
- Это верно. Счастливчик ты. Мне пора. Алмаз и Розина присматривают за малышами.
- Хема?
- Что?
- Ты бы мне помогла, возникни у меня осложнения?
- Нет, мне просто захотелось ноги размять… - В глазах у нее мелькнула искорка. - Болван. Сам-то как думаешь?
В устах Хемы даже сарказм звучал как подарок. Гхош чуть не запрыгал на месте, будто шаловливый щенок, уже забывший недавнюю затрещину.
- Вчера я проезжала мимо того места, где вешали, и думала об этом. - Хема задумчиво глядела на Гхоша. - Ты что-нибудь ел сегодня?
Только сейчас он заметил: его возлюбленная, его незамужняя мадрасская красавица стала еще курпулентнее. Между сари и блузой появились сочные складки, да и намек на второй подбородок стал бросаться в глаза.
- Я ничего не ем с тех пор, как ты укатила в Индию. (Что было почти правдой.)
- Ты похудел. Тебе не идет. Идем покушаем. Еды масса, целые тонны. Каждый приносит что-нибудь съестное.
И Хема направилась к выходу. Гхош смотрел, как плавно колышутся у нее ягодицы, какие у нее мягкие, округлые движения. Любимого тела стало больше. Не время, конечно, но Гхош почувствовал возбуждение.
Одеваясь, он все думал про операцию. Может, стоило зафиксировать сигмовидную кишку на брюшной стенке, чтобы больше не заворачивалась? Он же видел, как Стоун это делает, - колопексия, так, кажется, этот прием называется. Стоун предостерегал его против колопексии или, напротив, рекомендовал? Надеюсь, все тампоны удалили. Взглянуть бы еще разок, пересчитать, проверить, не кровоточит ли какой сосуд. Он вспомнил слова Стоуна: "Когда брюшная полость вскрыта, она под твоим контролем. Но стоит тебе ее зашить, под контролем оказываешься ты".
- Теперь я понимаю, что ты имел в виду, Томас, - пробормотал Гхош.
Уже поздним вечером больничный персонал собрался у отверстой ямы, стенки которой были укреплены досками. Времени терять не следовало, ибо по эфиопской традиции, пока тело не предано земле, никто не вправе съесть ни кусочка. То есть у медсестер и стажерок маковой росинки во рту не было. По тропинке, по которой санитары пронесли гроб, сестра Мэри частенько прогуливалась, в этой рощице сидела на скамейке. Хема шла за гробом со служанкой Стоуна Розиной и с Алмаз, служанкой Гхоша; женщины по очереди несли двух спеленутых крох.
Гроб поставили на краю могилы и сдвинули крышку. Те, кто еще не видел тело, столпились вокруг, слышались всхлипы и сдавленные рыдания.
Медсестры облачили сестру Мэри в наряд Христовой невесты. Скапулярий призван был свидетельствовать, что ее есть Царствие Небесное, символизировал, что она умерла для мира, но в сгущавшейся мгле больше не казался символом. Накрахмаленный нагрудник походил на детский слюнявчик, белая ряса была препоясана плетеным белым шнурком. Ее руки были сложены на груди и покоились на Библии и четках. Босоногие кармелитки и вправду изначально не носили обуви, но орден сестры Мэри Джозеф Прейз разрешал сандалии. Все-таки матушка велела ничего не надевать ей на ноги.
Матушка решила не посылать за отцом Делароза из церкви Святого Иосифа, потому что он вечно был чем-то недоволен, а уж в Миссии и подавно бы нашел к чему придраться. Монахиня чуть было не пригласила Энди Мак-гвайра из англиканской церкви, человека добродушного и легкого в общении, но в конце концов пришла к заключению, что лучше всего будет, если сестру Мэри проводит в последний путь ее семья - персонал Миссии. Тот же инстинкт подсказал матушке распорядиться, чтобы Гебре подготовил краткую молитву, и обрадовалась, увидев, как польщен оказался Гебре поручением. Сестра Мэри всегда относилась к Гебре с уважением, хотя обязанности сторожа и садовника мешали ему исполнять пастырский долг.
Воздух был холоден и неподвижен. Матушка воздела руки: - Сестра Мэри Джозеф Прейз сказала бы: не печальтесь обо мне. Во Христе мое спасение. Во Христе и наше утешение.
Тут матушка потеряла мысль. Что там еще было? Она кивнула Гебре, который был в кипенно-белом облачении до колен, дополненном брюками и тугим тюрбаном на голове. Это была его парадная экипировка, надеваемая только раз в году, на праздник Крещения, Тимкат. Богослужение Гебре проводил на языке геэз, древнем библейском языке церкви. Читал он с выражением и был краток. Медсестры и стажерки подхватили любимый гимн сестры Мэри, которому она сама их научила и который они исполняли по утрам в часовне общежития:
Христос воскрес, и смерти нет!
Христос принес нам счастья свет!
Когда б остался мертвым Он,
Мир был бы в скверну погружен.
Он преградил дорогу злу,
За то поем Ему хвалу!
Аллилуйя!
Все подались вперед, чтобы бросить последний взгляд на покойную. Гебре потом говорил, что сестра Мэри сияла, лицо ее дышало умиротворением, земные мучения для нее закончились. Алмаз настаивала, что, когда крышку сдвинули, запахло сиренью.
Гхошу сестра Мэри, казалось, говорила: не теряй зря времени. Не носись попусту со своей неразделенной любовью. Оставьте земли свои ради меня.
Хема, стоя у гроба, молча поклялась сестре Мэри, что не оставит нас, как будто мы ее родные дети.
Кули на веревках опустили гроб в могилу. Высокий по эфиопской традиции возложил тяжелые камни на крышку, чтобы гиены не добрались до тела.
Двое мужчин закидали могилу землей, и погребение завершилось. Рыданиям конца-края не было видно.
Шиву и меня, для кого все было в новинку, причитания напугали. Мы открыли глаза и принялись всматриваться в этот мир, уже оказавшийся несовершенным.
Глава четвертая
Слово искупителя
Наутро после похорон Гхош поднялся рано. Для разнообразия его первая мысль при пробуждении была не о Хеме, а о Стоуне. Приведя себя в порядок, Гхош отправился на квартиру к Стоуну, но никаких признаков его возвращения не обнаружил. Расстроенный, он явился в кабинет к матушке. В ответ на ее вопрошающий взгляд Гхош отрицательно покачал головой.
Ему не терпелось осмотреть прооперированного. Это чувство поразило его. Наверное, Стоуна, опытного хирурга, такое предвкушение первого осмотра навещало регулярно.
- Еще пристрастишься, пожалуй, - пробормотал он, ни к кому не обращаясь.
Полковник Мебрату сидел на краешке кровати, брат помогал ему одеться.
- Доктор Гхош! - воскликнул Мебрату с улыбкой человека, у которого нет на свете никаких забот. Хотя явно побаливало. - Докладываю о своем состоянии здоровья. Вчера ночью отошли газы, сегодня появился стул. Завтра из меня пойдет золото!
Он явно привык очаровывать окружающих и прямо-таки лучился обаянием. Для человека, которому меньше суток назад сделали операцию, он выглядел замечательно. Рана была чистая, без осложнений.
- Доктор, - продолжал полковник, - я должен вернуться в свою часть в Гондар сегодня. Не могу долго отсутствовать. Понимаю, это слишком скоро, но у меня нет выбора. Если я не явлю свой лик, подозрения усугубятся. Вы же не для того спасли мне жизнь, чтобы меня повесили? Внутривенные вливания мне могут сделать дома, все, что вы скажете.
Гхош открыл было рот для протеста, но понял, что не вправе настаивать.
- Ладно. Но есть опасность, что у вас разойдутся швы, если будете напрягаться. Я дам вам морфий. Перевозка в лежачем положении. Внутривенные вливания мы сделаем. Завтра можете пить водичку, потом жидкую пищу. Я все вам напишу. Через десять дней надо будет снять швы.
Полковник кивал в знак согласия.
Бородатый брат хлопнул Гхоша по руке и низко поклонился, бормоча слова благодарности.
- Вы поедете с ним? - спросил Гхош.
- Да, разумеется. За нами приедет фургон. Как только у него все образуется, я отправлюсь в Сибирь на новую должность. В ссылку.
- Вы тоже военный? - спросил Гхош.
- В данный момент нет, доктор. Меня нет. Я никто.
Полковник Мебрату положил руку брату на плечо:
- Мой брат - скромный человек. Между прочим, получил в Колумбийском университете степень магистра по социологии. Его императорское величество направил его в Америку. Старик очень огорчился, когда брат присоединился к движению Маркуса Гарви, и не разрешил ослушнику защищать докторскую диссертацию. Вызвал его обратно и назначил на должность провинциального администратора. Лучше бы дал закончить обучение.
- Нет, нет, я вернулся по собственной воле, - возразил брат. - Я желал помочь своему народу. И за это я еду в Сибирь.
Гхош ждал продолжения.
- Скажи ему, за что конкретно, - предложил полковник. - В конце концов, это связано со здравоохранением.
- Министерство здравоохранения построило больницу в нашей бывшей провинции. Его императорское величество прибыл перерезать ленточку. Половину моего бюджета ухлопали на то, чтобы навести лоск по маршруту следования. Покраска, заборы, даже бульдозер, чтобы сровнять с землей хижины. Как только император отбыл, больницу закрыли.
- Почему?
- Денег не хватило. Все потратили.
- И вы не протестовали?
- Конечно, протестовал! Но ответа не получил. Министр здравоохранения клал мои жалобы под сукно. Тогда я открыл медицинский центр вторично. Сам. Потратил на это около десяти тысяч быров. Раз в неделю приезжал доктор-миссионер из города, расположенного в пятидесяти милях. Перевязки делала армейская медсестра на пенсии, появилась акушерка. Поставками занимался я. Люди меня любили, а министр готов был убить. Император вызвал меня в Аддис-Абебу.
- А откуда вы раздобыли деньги? - поинтересовался Гхош.
- Взятки! Люди приносят большую корзину инжеры, а там денег больше, чем инжеры. Стоило мне направить взятки на благую цель, как мне стали давать еще больше: люди испугались разоблачения.
- Вы рассказали об этом его величеству?
- А! Штука сложная. Каждый нашептывает ему на ухо. Ваше величество, сказал я, когда удостоился аудиенции, медицинскому центру нужен бюджет для продолжения работы. И моя просьба не осталась без внимания.
- Он знал, - вставил полковник.
- Он выслушал меня. От этих глаз ничего не ускользает. Я закончил. Его величество шепчет что-то на ухо Аба Ханна, министру финансов. Аба Ханна записывает. А другие министры, вы их видели? Они пребывают в постоянном ужасе. Они ведь не знают, в милости они или уже попали в опалу.
Его величество благодарит меня за службу и т. д. и т. п., а я кланяюсь и пячусь к двери. У выхода меня догоняет министр финансов и вручает триста быров! Мне нужно тридцать тысяч, если не целых триста. Насколько я знаю, император вел речь о ста тысячах, а Аба Ханна оценил вопрос в триста быров. Или эту сумму ему император подсказал? У кого спросишь? На аудиенции уже другой проситель, и министр финансов рысью мчится на свое место рядом с повелителем. Я хотел закричать во всю глотку: "Ваше величество, министр, наверное, ошибся?" Друзья меня оттащили.
- Иначе бы тебе не довелось рассказать нам об этом, - заметил полковник, - мой безрассудно храбрый брат.
Он помрачнел, перевел взгляд на Гхоша и взял руку врача в обе свои ладони.
- Доктор Гхош. Как хирург вы лучше Стоуна. Один хирург на месте лучше двух, которых нет.
- Нет, мне просто повезло. Лучше Стоуна никого нет.
- Благодарю вас вот еще за что. Всю дорогу из Гондара сюда меня терзала мучительная боль. Обратная дорога будет куда легче. Боль такая… я знал, еще чуть-чуть - и она убьет меня. Но мне было к кому обратиться. И когда вы мне сказали, что если такая беда стрясется с кем-нибудь из моих соотечественников, он просто-напросто умрет…
Лицо у полковника сделалось суровым, и Гхош не знал, гнев это или сдерживаемые слезы.
- Преступление - закрыть медицинский центр моего брата. По пути в Аддис-Абебу на встречу с моими… коллегами я готовился слушать. Но уверенности во мне не было. Можете сказать, что мои мотивы подозрительны. Если я желаю стать частью перемен, чисты ли мои помыслы? Или я просто стремлюсь к власти? То, о чем я говорю, не следует передавать никому, доктор, вы это понимаете?
Гхош кивнул.
- Моя поездка, моя боль, моя операция… - продолжал полковник, - Господь показал мне страдания моего народа. Это был знак. Вот как у нас относятся к простым людям, вот какая судьба постигнет крестьянина, случись у него заворот кишок, вот она, мера нашей страны. Не истребители, не танки, не новый дворец императора. Вас мне послал Бог.
Потом, когда они уехали, Гхош понял, что как ни был предубежден против полковника Мебрату, в каких бы черных красках тот ему ни рисовался, свершилось обратное, и император предстал перед ним в куда менее благостном виде, чем ему, иностранцу, прежде представлялось.
Мистер Эли Харрис был одет неподобающим образом. Это первое, что бросилось матушке в глаза, когда он, прикрыв за собой дверь, подошел к ее письменному столу и представился. У Харриса были веские причины для раздражения: он два дня подряд приезжал в Миссию и так и не встретился с матушкой. А он, напротив, казалось, был рад ее видеть и извинялся, что отнимает время.
- Я понятия не имела, что вы прибудете, - раздельно проговорила матушка. - При любых других обстоятельствах я бы приняла вас с превеликим удовольствием. Но, видите ли, вчера мы похоронили сестру Мэри Джозеф Прейз.
- То есть… - Харрис сглотнул, пошевелил губами. В глазах у матушки была такая печаль, что он смутился, как не заметил этого сразу. - То есть… юную монахиню из Индии?.. Ассистентку Томаса Стоуна?
- Ее самую. Что касается Томаса Стоуна, он пропал. Я очень за него волнуюсь. Он потерял рассудок.
У Харриса было приятное лицо, добрые карие глаза, но слишком длинная верхняя губа и неровные передние зубы не добавляли ему красоты. Он пошевелился на стуле - явно не терпелось спросить подробности, - но промолчал. Матушка сообразила: он из тех людей, кто, даже будучи хозяином положения, не считает возможным настаивать на своем и драться за свои права, и прониклась к нему симпатией.
И она рассказала ему все - поток простых фраз, гнущихся под тяжестью передаваемых событий. А под конец произнесла:
- Вы посетили нас в самую тяжелую годину. - Она высморкалась. - Слишком многое из того, чем мы занимаемся в Миссии, крутилось вокруг Томаса Стоуна. Он был лучшим хирургом в городе и понятия не имел, что нам многое позволяют только потому, что он прооперировал кое-кого из членов царствующего дома и правительства. Правительство заставляет нас платить колоссальный ежегодный сбор за предоставление права оказывать медицинские услуги, можете себе представить? Если захотят, они нас попросту закроют. Даже тем, что вы, мистер Харрис, направляли нам средства, мы обязаны его книге… Наверное, Миссии пришел конец.
Пока матушка говорила, Харрис все сильнее вжимался в свой стул, словно кто-то толкал его ногой в грудь, и нервно теребил вихор у себя на голове.
На свете есть люди, над которыми тяготит проклятие всюду оказываться не вовремя, подумала матушка. Они попадают в аварию по дороге на собственную свадьбу, их отпуск в Брайтоне безнадежно портят непрерывные дожди, день их личного триумфа приходится на день смерти короля Георга VI, и все помнят эту дату только как кончину короля. Они достойны сожаления, ибо помочь им нельзя. Никакой вины Харриса в том, что сестра Мэри умерла, а Стоун исчез, нет. И все-таки эти события совпали с его приездом.
Если Харрис потребует документально подтвердить, что деньги были потрачены на то-то и то-то, матушке нечего ему предъявить. Финансовые отчеты спонсорам она направляла только при крайней необходимости, да и то в них отражались по большей части пожелания филантропов, а не реальные нужды Миссии. Она всегда сознавала, что однажды этот день настанет.
Харрис закашлялся. Теребя носовой платок, исподволь перешел к делу. Но тема оказалась для матушки совершенно неожиданной.
- Вы оказались правы относительно нашего плана открытия миссии в Оромо, матушка, - начал Харрис, и монахиня смутно припомнила какое-то письмо. - Доктор в Волло направил мне телеграмму. Полиция заняла здание. Губернатор пальцем не пошевелит, чтобы выселить их. Имущество распродается. Местная церковь выступает против нас, обзывает дьяволами! Мне пришлось приехать, чтобы расставить все по местам.
- Простите за тупость, мистер Харрис, но как вы могли выделить средства за глаза? - Ее кольнула совесть, ибо в Миссии Харрис также не побывал ни разу. - Насколько я помню, я написала, что это неразумно.
- Это моя вина, - стиснул руки Харрис. - Я убедил руководящий комитет моей церкви… Я их еще не поставил в известность… - Он опять закашлялся. - Мои намерения - надеюсь, комитет это поймет - были самые благие. Мы… Я надеялся донести слово Искупителя до тех, кто его еще не познал.
Матушка раздраженно вздохнула.
- Вы полагаете, что все они - огнепоклонники? Или поклоняются деревьям? Мистер Харрис, они - христиане.
Учение об искуплении грехов им нужно так же, как вам - средство для выпрямления волос.
- Но я чувствую, что это ненастоящее христианство. Язычество какое-то. - Он погладил себя по макушке.
- Язычество! Мистер Харрис, когда наши, предки-язычники в Йоркшире и Саксонии использовали черепа своих врагов в качестве посуды, здешние христиане уже пели псалмы. Они верят, что ковчег Завета покоится в одной из церквей Гондара. Не палец руки святого или ноги Папы, а ковчег! Эфиопские верующие надевают рубахи людей, умерших от чумы. Они видят в чуме верное и ниспосланное Богом средство получить вечную жизнь, спастись. Вот до какой степени, - она постучала по столу, - они жаждут новой жизни. - И не смогла удержаться: - Скажите мне, у вас в Далласе прихожане тоже так истово стремятся обрести спасение?
Харрис побагровел и завертел головой, словно подыскивая, где бы спрятаться. Но не сдался. Люди вроде него стойко отстаивают свои заблуждения, ибо это все, что у них есть.
- Вообще-то в Хьюстоне, а не в Далласе, - произнес он мягко. - Но матушка, духовенство здесь почти неграмотно, Гебре, ваш привратник, не понимает молитв, которые произносит, поскольку они на языке геэз, на котором никто не говорит. Если он придерживается доктрины монофизитов, что в Христе только божественная ипостась, а человеческой нет, то…
- Остановитесь! Прошу вас, мистер Харрис, остановитесь! - воскликнула матушка, закрывая уши. - Как меня это возмущает!
Она поднялась из-за стола, и Харрис отпрянул, словно испугавшись, что она надерет ему уши. Но монахиня всего лишь подошла к окну.