Эти недовольны жизнью, те недовольны. Кто же тогда доволен?
Распахивал дверь настежь, широко вшагивал через порог, приветствовал зычно-весело, по-суворовски:
– Здравствуйте, граждане мелкие хулиганы, спекулянты и неповиновенцы!
Был он сытый, наливной, благодушно добрый, будто сейчас из-за богатого стола. И годы его не подъели, и служба не осилила, и обязанности не утомили: время к пенсии, а мужик в соку.
– Жалобы есть?
– Есть! Есть!..
– Слушаю вас внимательно.
Вопросы годами одинаковые.
И годами накатанные ответы.
– Товарищ майор, батареи холодные!
– Ребятушки, не у тещи.
– Обувь сушить негде!
– Сушилка у нас не предусмотрена.
– От духоты задыхаемся!
– Мы вас, дорогие, сюда не звали.
– Еда плохая! Свиньям лучше дают! Из сортира не вылазим!
– Плохая? – удивлялся. – Не знаю, не пробовал. Я вашу еду не ем.
Не напрягался, не спорил, не кричал: берег здоровье к пенсии.
– Граждане, на ваше питание отпущено 37 копеек в сутки. На 37 и кормим.
– Как так?! – орут. – А с нас по рублю в день вычитают! Остальные куда?
– Куда? – он широко улыбался, загибал пухлые пальцы: – За электричество, за отопление, за содержание, за охрану. – Хлопал себя по груди: – И дяде Васе – беседы с вами проводить.
– Товарищ майор, – встревал один из нас, – а вот Ленин в царской тюрьме делал из белого хлеба чернильницу, наливал туда молоко и писал свои знаменитые работы. О чем это говорит?
– О чем? – спрашивал майор.
– О том, что ему давали молоко и белый хлеб.
– Конечно, – соглашался. – Молоко ему нужно было, чтобы написать незаметно и обмануть царских ищеек. Еще жалобы есть?
Это нам он сказал, на дневной встрече, с глаза на глаз:
– Мы на ваш счет милицию инструктируем. Чтобы знали, с кем дело имеют.
И он же:
– Я к евреям хорошо отношусь. Меня самого часто принимают за еврея.
– Это плохо,– заметили мы.– Может помешать вашей карьере.
– Ха! – ухмыльнулся. – Да я уже на потолке. Мне на пенсию скоро...
Вот он всем доволен. Всем-всем.
Трык-трык – открыл камеру.
Трык-трык – закрыл...
Небылица седьмая
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Кто кого смог, тот того и с ног. Кто кого сможет, тот того и сгложет. На дурака у нас вся надежда, а дурак-то и поумнел.
Выгнали Полуторку с работы, написали в трудовой книжке невесть чего: пошел он по кадрам – не берут! Свои-то его знают: расточник, каких поискать, а чужие поглядят на морду на пропитую: "Это ты-то по шестому разряду? Иди гуляй!" А может, и сговорились они в кадрах, может, запись у них особая, им одним ясная: не брать!
Вот Полуторка побегал, побегал: одна ему дорога – в шараге токарить, заготовки обдирать. А он не идет, он по шестому разряду, у него гордость тоже имеется. Выйдем мы на скверик, по рублику скинемся, а он в сторонке мается: не привык пить на чужие.
Мы ему:
– Ладно, Васёк. Будут – поставишь.
Раз выпил на наши, два – пора ставить. А где их взять? Вот он повертелся, покрутился и говорит:
– Счас, ребяты! Я мигом.
И зашагал, будто журавль, только рукой отмахивает.
Полчаса не прошло – бежит Полуторка назад, в руках две подушки. И наволоки на них, как теперь помню, цветастые.
– Давай, – орет, – к Шурке!
– Ой, Васёк, тебя Кланька убьёт.
– Не ваша забота.
Не наша так не наша. Бежим к Шурке, в магазин. Торкнулись с обратного ходу, зовем ласково:
– Шур, а Шур...
Выплывает. Морда наглая, бока жирные, зад обвислый, ноги бутылками.
– Чего вам?
– Шур, а Шур, – говорит Полуторка. – Сколько дашь?
Пальцем в маникюре ткнула в подушку и говорит:
– Бутылку. За обе.
– Ты что?! – орем. – Побойся Бога! Они же пуховые, с наволоками, с цветастыми...
– А сколько вам? – спрашивает.
Полуторка сходу:
– Три литра. И пива.
А она дразнится:
– Пива... Ссать будешь криво.
– Шур! – орем мы. – Три – это он загнул. Чистая цена – два литра!
– Идите, – говорит. – У меня народ стоит.
– Шур! Куда ж мы пойдём?
– А в другой магазин.
Тут Полуторка говорит:
– Ладно уж... Хрен с тобой. Давай сколько дашь.
– Так бы и начинал. Подухи-то, небось, ворованные?
– Ты что! Свои собственные.
– Тогда с клопами.
Взяла подушки, унесла внутрь, двери затворила. Стоим – гадаем, чего вынесет, вслух сказать боязно.
Выплывает:
– Литр, – говорит и сует две бутылки. – И пачку "Прибоя".
– Ну, Шур! – орем. – Ай да Шур! Вот это Шур! Баба-золото! Понимает нашего брата!..
И лапать её. Кто за что горазд. А она стоит, улыбается довольная, зад под руки подставляет. А харя у нее – так бы и смазал кирпичом.
– Ну, – говорит, – все полапали?
– Все!
– Больше не желаете?
– Не, Шур! В другой раз.
– Тогда я пошла. У меня народ стоит.
И дверь затворила.
Серёга говорит:
– Вот бы ее к стенке...
Колюня говорит:
– И из карабина...
Иван:
– Из автомата...
Я:
– Из пушки... А то не прошибешь.
Полуторка:
– Вы чаво?.. Охренели? Пить пора!
А мы:
– Чаво, чаво – ничаво... Разливай!
Время прошло, дней пять, всё нам Полуторка не попадался. То ли на работу пошел, то ли уехал куда. И вот глядим: шагает по двору, вроде, без всякой охоты, через силу, ногами нетвердо перебирает, а по бокам идут Кланька с матерью, за руки его держат. И глаз у него пуганый.
Мы ему:
– Васёк, ты чего это?
А он:
– Сознаваться иду.
Мы:
– Это куда еще?
А Кланька:
– Куда, куда – никуда... Не ваше, – говорит, – собачье дело.
Они идут, а мы следом. Они через дорогу, и мы туда же. А со спины Полуторка весь перекособоченный, и руки трясутся заметно. Как с хорошего перепоя.
Пришли к магазину, к обратному ходу. Они встали, и мы вокруг. Серёга, Колюня, Иван да я.
– Здесь, – говорит Полуторка.
Кланька велит:
– Стучи.
Он:
– Тук-тук...
– Громче.
– Тук-тук.
– Кому сказано!
– Тук-тук-тук!
– Давай я, – говорит Серёга, да как вдарит каблуком – дверь с крючка! – Шур! Шура!..
Выплывает:
– Чего вам?
Кланька говорит:
– Она?
Полуторка голову опустил:
– Она...
Кланька с одного боку, теща с другого: цоп Шурку за руки! И в два горла:
– Ты что жа это, гнида наманикюренная, ворованное скупаешь?! В тюрьме давно не сидела? По мордам не получала?
А та сразу:
– А чего? Я ничего. Слыхом не слыхивала.
– Счас ты у нас услышишь! Счас услышишь!
Серёга говорит шепотом:
– Васёк, дуем!
Я говорю:
– Васёк, дёру!
А он:
– Ребяты... Ноги не ходют. Пять дён не жрамши.
Перемигнулись, подхватили его под руки – и бежать. Через дорогу, в скверик, в глухие кусты. А бабы и не заметили. Бабы орут в две глотки, Шурке руки обрывают.
Усадили Полуторку на пенек, сами вокруг расселись:
– Рассказывай.
А он:
– Ребяты... Пожрать ба. Кишки слиплись.
У Ивана в руках авоська с батоном. С утречка за хлебом вышел, до обеда в дом не попал. Заглотал Полуторка батон, отдышался да и запел:
– Володя! Коля! Сергуня! Иван! Чаво было-то у меня, чаво было! Кланька озверела за подухи. Мать ее, мымра мелкозубая, злобой задавилась. Куда подухи девал? Я молчу. Сказывай! Я спать иду. Ребяты! Они меня ночью связали! Бельевой веревкой. За руки, за ноги. Примотали к кровати – ни вздохнуть, ни охнуть! Куда подухи девал? Я молчу. Сказывай! Я никак. Они мне, ребяты, жрать не давали. Они меня ремнем били. Кому продал? Я молчу. Где искать? Я как партизан: пытайте – не выдам. Теща разбегалась, задом на грудь прыгала: ребра трещали. В ей, в теще, центнер с довеском. Больно – не вздохнуть. Днем – лежу. Ночью – лежу. Без подухи, на голом матраце... А они: кому продал? Куда подевал?
Мы говорим:
– Васёк, а в туалет-то как?
– А никак, – говорит. – Не ел жа. Не с чего.
Мы опять:
– Как же ты, Васёк, раскололся?
Голову опустил:
– Да они, – говорит, – бутылку выставили. Скажешь – твоя будет. Я и сказал.
Глядим: Кланька с тещей топают. И Шурка посередке, как под конвоем.
Мы из кустов:
– Шур, а Шур! Куда они тебя?
А Шурка:
– Куда, никуда – за подухами.
Мы:
– Шур, а Шур! Литр пускай назад отдают. И пачку "Прибоя".
А Кланька:
– Отдам, как жа! Я вас всех под статью подведу.
И дальше пошли. А Полуторка поглядел им вслед, нехорошо так скривился и говорит:
– Ну, Кланя... Ой, Кланя... Дождешься ты у меня, боевая подруга.
Мы ему:
– Эй! Ты чего удумал?
А он сурово:
– Чаво, чаво – ничаво... Живы будем – поглядим.
Неделя прошла, другая, ходит Полуторка смурной, чего-то, похоже, замышляет. А чего – не сказывает.
– Володя, – говорит, – пятерочку не одолжишь?
– Откуда, Васёк? Сам бы стрельнул.
– Надо, – говорит, – вот так! – И по горлу ладонью: – А взять негде.
Иван спрашивает:
– Чего покупать собрался?
– Бутылку, – говорит, – и цветы.
Мы хором:
– Цветы?
– Цветы. Мириться с Кланькой буду.
– Ой, – говорю, – врешь, Васёк! Ой, врешь!
– Вру – не вру, тебе что за дело?
И ушел.
А назавтра всё и раскрылось.
Стрельнул Полуторка пятерочку, бутылку взял, цветов веник. Кланька увидала, обомлела:
– Васенька! Сокол ты мой! Ястреб долговязый! Коршун!..
И бегом – постель расстилать.
А он:
– Кланя, погоди. Погоди, Кланя.
– Чего годить-то? Заждалася!
– Выпьем, Кланя, для почину.
Она рада, она на всё согласна: выпьем так выпьем! Сидят они за столом, друг против дружки, цветы посередке, а он ей и подливает, он подливает.
– Ой, – говорит, – Вася, я уже пьяная.
– Не, – говорит, – Кланя, еще нет.
– Ой, – говорит, – Вася, чего ж ты-то не пьешь?
– Я завязал, Кланя. Будет с меня. Попил.
– Ах, – говорит, – Вася, это ты правильно. За это я, Вася, выпью.
– Выпей, Кланя, за это выпей. Я еще налью.
– Ай, Вася, я уж совсем пьяная...
– Пьяная, Кланя, а надо бы допить.
Вот она бутылку опорожнила на радостях, за собой на постель тянет. Недотянула, повалилась поперек – спит.
Полуторка на лестницу вышел, соседку к себе привел.
– Видишь? – говорит.
– Вижу.
– Пьяная она?
– Пьяная.
– А я?
– Ты, вроде, трезвый.
– Во... Милиция придет – скажешь.
И к телефону:
– Это милиция? Приезжайте, заберите мою жену. Пьет, буянит, матерится по-чёрному.
Те, из милиции:
– А свидетели есть?
– Есть, – говорит. – Соседка.
– А побои, – говорят, – в наличии?
Полуторка не понял:
– На ком, – говорит, – побои?
– На тебе, на ком еще?
– А надо?
– Не помешает.
– Тогда в наличии.
– Жди – приедем.
Пошел он на кухню, думает: где взять побои? Не самому себя бить.
А на плите кастрюля стоит. А в кастрюле – борщ. Попробовал – прокисло. А что, думает, если борщом окатиться? Это тебе почище побоев. Пьет, буянит, обливает помоями.
Взял кастрюлю, пошел в комнату да и вылил себе на голову. А остатки по полу, по столу, по стене покропил, Сидит – милицию ждет.
А милиции нет да нет, нет да нет...
Кланька на кровати дрыхнет, самому зевается, да как ему в постель ложиться, когда весь в борще? Волосы от жира слиплись, штаны промокли, капустные листья на ушах висят.
А милиции нет да нет, нет да нет...
Вот он думает: хорошо бы еще для дела черепков вокруг накидать. И огрызков всяких. И мусора. Приволок из кухни картошку в кожуре, огурцов, хлеба: сидит, ест, по сторонам кожуру кидает, корки, огрызки, горчицей брызгается. Поел – дернул клеенку за угол: весь пол в черепках.
А милиции нет да нет, нет да нет...
С еды на дрёму потянуло, веки – не разлепишь. Дай, думает, в коридоре лягу, у двери. Милиция позвонит, я и услышу. Чего на стуле зевать?
Лёг у двери на коврик, свернулся калачиком – и провалился сразу, в момент. Пушкой не пробудишь!
Просыпается – толкают.
Светло кругом, утро на дворе: Кланька рядом стоит, теща – неизвестно откуда да два милиционера.
Кланька на него:
– Бандит! Хулиган! Пьянь косоротая! Чего с домом наделал?! Забирайте его в милицию!
Полуторка с пола встает, брюки отряхивает:
– Кого это – его? Тебя надо забирать. Ты у нас пьянь да буянь. Это я милицию вызывал.
А сам в борще, в цвете свекольном.
– Кого ты вызывал?! – кричит теща. – Это мы в милицию звонили! Заберите его! Он у нас дурак! Он уже в психушке сидел!
– Минутку, – говорит Полуторка, – имею свидетелей. Они подтвердят, что жена моя Кланя напилася, буянила, материлась по-черному. Борщ на мне – ее работа.
И к соседке:
– Подтверди, – говорит, – чего знаешь.
А соседка глаза прячет:
– Ничего, – говорит, – не знаю. Ничего не видала, ничего не слыхала. Я, – говорит, – рано спать ложусь. У меня сон крепкий.
Кланька ей:
– А утром чего видала?
– Утром, – говорит, – видала, как он на коврике спал. Будто собака. А больше ничего.
– Забирайте его! – орет теща. – В суд его! В тюрьму! Он нам ущерб нанес!
Полуторка к милиции:
– Как жа так, мужики? Я к вам раньше звонил. Чего ж вы раньше не ехали?
– Понимаешь, – говорит сержант, – мы, брат, ехали, да не доехали. У нас машина сломалась.
Полуторка им:
– А теперь чаво?
– Чаво, чаво – ничаво... Тебя брать будем. Она, брат, трезвая, а ты вон какой. Весь в борще, спишь на полу. Одевайся, пошли.
И пошли... И поехали... Тунеядец – раз. Хулиган – два. Свидетели – три. Не отвертишься – пятнадцать суток. В камере. На голой наре. В духоте с вонью. Без курева. Без выпивки. Без ничего. Еда – помои.
Сутки – не годы. Сутки – не месяцы. Отсидел и домой. Идет – мысли чёрные. Идет – кулаки сжатые. Идет – зубы стиснутые... Быть беде.
Пришел – Кланька на работе. Взял пилу, дверь в ванной пропилил, сделал окно-кормушку. Как в камере. Кланька домой воротилась, он ее хоп! – и в ванную. И дверь снаружи на щеколду.
Она ему:
– Вась, ты чего?
– Чаво, чаво – ничаво... Тут жить будешь.
– Вась, опомнись!
– Я те опомнюсь. Ты меня засадила, теперь я тебя.
Видит она – дело дрянь. Спрашивает через кормушку:
– Вась, ты меня на сколько?
– На пятнадцать суток.
– Вась, без суда-то негоже.
– Счас я тебе сделаю твой суд. Не хуже того.
Сел в коридоре на стул, взял газетку в руки, спрашивает:
– Фамилия?
А она из кормушки:
– Снегирёва. Клавдия Петровна.
– Где проживаете, Снегирёва?
– С тобой с дураком, где еще?
– Нехорошо, Снегирёва. Суд обижаете.
Пошуршал газеткой и говорит:
– Есть у нас, Снегирёва, заявление на вас. Пили, буянили, обливали мужа помоями,
– Да не было этого, Вася. Вот те крест!
– Кому я должен верить, Снегирёва? Вам или свидетелям?
– Да стала бы я на тебя, дурака, борщ тратить! Пол портить. Посуду бить.
– Всё ясно, Снегирёва. Вы неисправимы. Пятнадцать суток.
И кормушку заткнул.
Вот он держит ее в ванной, хлеб через кормушку передает, соль, кипяток, через день – горячее: суп-баланда, жидкая кашка. Она – кричать: он ее горячего лишает. Она – ногами стучать: он ее без кипятка держит. Смирилась Кланька, срок отбывает. Поскребется – в туалет пустит. Еще поскребется – радио ей включит, последние известия. Стал ее на работу выводить, в комнату: пол помыть, пыль стряхнуть, картошки почистить. Отработает урок – и в камеру. В ванную, то есть.
В выходной день тёща в гости пришла. С утра пораньше.
Отворила своим ключом, смотрит – Полуторка на кровати спит, развалился, будто барин, а Кланька в ванне лежит, как в гробу глазуревом, скрючилась в три погибели, и вода из крана на нее каплет. Она ей через кормушку:
– Клань, а Клань! Ты чего?
А та со смирением:
– Срок отбываю.
– Какой такой срок?
– Пятнадцать суток. Хлеб да вода – чем не еда?
– Это кто ж тебя посадил?
– Кто, кто... Судья. Снегирёв Василий Павлович.
– А ты, дура, не спорила?
Кланька в ответ:
– А чего спорить? Нечего спорить. Раньше сядем – раньше выйдем.
Тут теща как заорет, как затопает ножищами – и в милицию!
Взяли Полуторку, отвезли куда надо, заварили новое дело. И получил он за хулиганское самоуправство свой срок. В лагерях общего режима.
Не умничай. И поумнее тебя по тюрьмам сидят.
Когда приговор зачли, встал он со скамьи и говорит в зал:
– Кланя, ты меня слышишь?
– Слышу, Вася, я слышу.
– Ты у меня, Кланя, сколько отсидела?
– Восемь дён, Вася.
– Ворочусь – еще семь отсидишь.
И ушел по этапу.
ОТСТУПЛЕНИЕ НЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Да простят автора миллионы российских мучеников!
Простят страдальцы всяких времен, именитые и безымянные!
Простят души загубленные, тела искалеченные, мысли замордованные!
Простят певцы каторжной, тюремной и ссыльной жизни!
С неким сомнением в поставленной задаче приступал автор к документальному описанию данного предмета. Дилетант по срокам, дилетант по ощущениям, кого удивит кратким своим изложением, сможет ли добавить хоть малую кроху к завалам фактов из российской лагерной жизни?
15 дней – разве это срок?
15 дней – это отдых.
А место это – разве не пансионат?
Пансионат "Березка" с обыском при входе.
Тут всё невсерьез, всё ненадолго. Будто свезли людей на огороженное место, избавили от забот о ночлеге, пропитании и развлечении: отдыхайте, мужики, вы это заслужили.
Только отчего стонет-задыхается по ночам переполненный барак?
Только зачем повадилась сюда что ни день "скорая помощь"?
Кто это валяется на голых досках, в жаре, тесноте и духоте, грязный, потный, рваный и простуженный? Кто так яростно чешет немытую голову, дерет ногтями зудящее тело? Курить нельзя. Книги нельзя. Еду из дома нельзя. Переписку тоже нельзя. Бани нет – есть карцер. Воздуха нет – есть право на наручники и связывание. Сна тоже нет: по семь человек на наре и шестеро на полу. Кашель. Хрип. Сморкание. Порча воздуха. 35 человек на 20 квадратных метрах! Жара. Холод. Сырость. Насекомые. Грязные ноги торчат рядами, вонючие носки, несвежее белье, немытые тела. Кто это? Крепостной Демидова? Нет. Раб Салтычихи? Тоже нет. Сатин с Бароном? Нет, нет и нет!
Так кто же?!
Строитель коммунизма, вот кто.