Третье - Боткин был уютный, как домашний кот. Уютный, приятный, весь какой-то комфортный. В качестве подчиненного он, конечно же, раздражал иногда своей оригинальной неповторимостью, а вот сейчас, в нерабочей обстановке, вызывал только положительные эмоции. И в постели он, наверное, ласковый… не "спортсмен". "Спортсменами" Ольга Борисовна называла любовников, делавших свое дело - бесстрастно и методично, словно заведенные, то есть неживые. По большому счету, от вибратора "спортсмен" мало чем отличается, разве что самомнением. Непомерным и необоснованным. Все "спортсмены" считают себя суперскими любовниками, и ни фига их не переубедишь…
По итогам аналитического разбора Боткин получил твердую четверку. "А что? - подумала Ольга Борисовна, благосклонно глядя на своего кавалера. - Почему бы и нет?"
Лет восемь назад она вряд ли смогла всерьез воспринять Боткина. Но, как сказал Есенин, "года меняют лица - другой на них ложится свет". Опять же, прожитые годы добавляют ума и убавляют число возможных кандидатур.
- В стекольной мастерской при нашем доме народных ремесел работает совершенно уникальный мастер, - увлеченно рассказывал Боткин, совершенно не догадываясь о том, что в это самое время его, можно сказать, раскладывают на атомы, изучают, оценивают и в итоге одобряют. - Может выдуть из стекла все, что угодно…
- А как правильно называются жители Мышкина? - перебила Ольга Борисовна, отвлекаясь от своих дум.
- Мышкинцы, - немного удивленно ответил Боткин. - Мышкинец или мышкинка. У нас просто, не то что в Угличе.
- А что в Угличе? - заинтересовалась Ольга Борисовна.
- По-правильному тамошние жители называются угличанами, но некоторые путают и называют их то угличами, то угличцами, - объяснил Боткин. - Если нет уверенности, то, на мой взгляд, проще сказать "жители. Углича", по крайней мере, никому обидно не будет.
За кофе Боткин спросил:
- Вы… ты… - переход на "ты", судя по всему, дался ему нелегко, и он все никак не мог привыкнуть, - поэзию любите?
- Иногда, - честно ответила Ольга Борисовна, совсем не считавшая себя любительницей поэзии, - если к месту.
- К месту, к месту, - закивал Боткин. - Сейчас, например, вот это, из Северянина, очень к месту: "Ты ласточек рисуешь на меню, взбивая сливки к тертому каштану. За это я тебе не изменю и никогда любить не перестану. Все жирное, что угрожает стану, в загоне у тебя. Я не виню, что петуха ты знаешь по Ростану…"
О поэте Северянине Ольга Борисовна что-то слышала. Серебряный век, футуристы и все такое. И еще в его честь назвали платформу, что недалеко от шестьдесят пятой больницы. А может, и не в его честь?
- "…И вовсе ты не знаешь про свинью. Зато когда твой фаворит - арабчик подаст с икрою паюсною рябчик, кувшин Шабли и стерлядь из Шексны. Пикантно сжав утонченные ноздри, ты вздрогнешь так, что улыбнутся сестры, приняв ту дрожь за веянье весны…"
Ольга Борисовна нашла стихотворение совершенно неуместным, тем более что сегодня она позволила себе добрый кусок мяса, запеченного с грибами, хотя, конечно, всего жирного, что угрожает стану, она старалась избегать. По возможности. Не столько для того, чтобы похудеть, сколько для того, чтобы не поправиться. Набрать легко, сбросить трудно - это все знают.
Но в целом стихи отлично вписывались в программу первого свидания. В меру романтично и совсем не пошло. В один момент Ольгой Борисовной овладело искушение прочесть что-нибудь в ответ, но она быстро взяла себя в руки. Хотя бы потому, что навскидку могла прочесть лишь "Отговорила роща золотая березовым, веселым языком…" или "Я помню чудное мгновенье". Первое было бы уместно под расставание, а второе могло читаться только от мужского имени.
Папку со счетом, принесенную официантом, Боткин схватил так проворно, словно боялся, что Ольга Борисовна его опередит, но если и боялся, то напрасно. Ольга Борисовна не относилась к женщинам, привыкшим всегда и везде расплачиваться за себя самостоятельно, она придерживалась другого принципа, согласно которому платит тот, кто пригласил. Да и сумма была невелика - около полутора тысяч. Ольга Борисовна всегда автоматически подбивала итоговую сумму во время изучения меню. Жизнь научила, потому что так, как в Москве, наверное, нигде не обсчитывают. Не десять-двадцать-тридцать процентов к счету, а в два-три раза. И верно - какой смысл мелочиться? Обсчитывать так обсчитывать!
После ужина немного прогулялись взад-вперед по Чистым прудам. Боткин "загусарил" - попытался отвезти Ольгу Борисовну домой на такси, но она наотрез отказалась и, взяв под руку, увлекла его в метро.
- Прямая ветка, и от метро два шага, - сказала она. - Не выдумывай.
- Как скажешь, - согласился Боткин.
В метро он большей частью помалкивал, не желая разговаривать под шум поезда. Смотрел то на Ольгу Борисовну, то на ее отражение в стекле напротив и улыбался без конца.
"У тебя есть два способа испортить впечатление, - подумала Ольга Борисовна, глядя на Боткина. - Если попытаешься напроситься в гости и если спросишь, будет ли продолжение. В обоих случаях рискуешь больно получить по носу".
По носу Боткин не получил. Проводил до подъезда, сказал, что все было замечательно и что не было у него в Москве лучшего дня. Ольга Борисовна могла бы сыграть ревность, сказав: "А не в Москве, значит, был", но воздержалась. Ответила, что ей тоже очень понравилось, пожелала спокойного завтрашнего дежурства (у Боткина шел "частокол" - сутки через сутки три раза подряд) и, перейдя на официальное "вы", сказала:
- Надеюсь, вы, Алексей Иванович, понимаете, что личное никоим образом не должно влиять на служебное? Мухи отдельно - котлеты отдельно.
- Такое неожиданное сравнение… - улыбнулся Боткин, но враз посерьезнел и заверил: - Конечно же понимаю, Ольга Борисовна.
- Мы должны хранить нашу тайну! - Ольга Борисовна прижала указательный палец к губам и перешла на шепот: - Это же так интересно, когда есть тайна…
Войдя в квартиру, она разулась и, не включая света, прошла на кухню, где выглянула в окно. Боткин, то и дело оборачиваясь, шел по двору мимо детской площадки, только шел не по направлению к метро, а совсем в обратную сторону.
Телефонограмма
- Кто обокрал страну? Я?
- И ты в том числе!
- Я вообще-то профессор! Невропатолог! Я лечу людей, а не обворовываю их!
- Лечит он, ну-ну! Тот, кто лечит, так не шикует! Небось за деньги от армии отмазываешь или левые аборты делаешь!
- Какие аборты? Я же невропатолог!
- Ну и что?
- Вы хоть представляете, чем занимается невропатолог?
- Представляю, и очень хорошо. Жулик ты! Вор темный!
Профессор кафедры нервных болезней Курмачев не имел привычки ввязываться в дискуссии с пациентами, тем более на отвлеченные темы. Он тихо-мирно проходил через приемное отделение с небольшой группой студентов, когда услышал: "Вот такие жуки и обокрали страну". Чтобы не осталось сомнений в том, кто именно жук, сутулый мужик с трехдневной щетиной на лице ткнул заскорузлым пальцем в Курмачева. И это на глазах у студентов, двух москвичей и пяти индусов (Курмачев работал в Российском университете дружбы народов, некогда носившем имя Патриса Лумумбы и многим до сих пор известным под "историческим" названием "лумумбарий"). Вот профессор и не сдержался…
Конец дискуссии положил вернувшийся с перекура охранник. Мгновенно и верно оценив ситуацию (любой охранник в совершенстве владеет этим искусством), охранник вытолкал сутулого мужика за дверь.
- Что вы себе позволяете?! - попробовал возмутиться тот. - Может, я больной? Может, мне помощь нужна?
- Сейчас полицию вызову - поможет, - пообещал охранник, показывая скандалисту кулак.
На волосатых пальцах охранника зеленели полустертые татуировки-перстни, свидетельствовавшие о том, что доблестный страж порядка когда-то давно этот самый порядок нарушал, и, кажется, с последствиями.
- С демагогами невозможно вести конструктивный диалог! - сказал профессор студентам и пошел дальше.
Студенты гуськом потянулись за ним.
Из смотровой выплыла в коридор необъятная дама с тремя подбородками в небрежно накинутой на плечи норковой шубе. В руках дама сжимала объемистую лакированную сумку ослепительно красного цвета. Степенно оглядевшись по сторонам, для чего ей пришлось поворачиваться всем корпусом, дама строго посмотрела на охранника и спросила басом:
- Где мой мудозвон?
Тон у нее был требовательным, таким, словно охрана ее, с позволения сказать, мудозвона входила в число обязанностей охранника.
- На улице, - вежливо ответил охранник. - Дышит свежим воздухом.
- Сейчас я ему подышу! - пообещала дама.
Надев шубу в рукава и ни на секунду не выпустив при этом из рук сумку, дама проследовала на улицу.
- Не госпитализировали, доктор? - спросил охранник у вышедшего в коридор Боткина.
- Отказалась, - развел руками тот. - В терапии у нас отдельных палат с телевизором и холодильником нет, а на другое она не согласна.
- Не гостиница… - хмыкнул охранник.
- А это вы зря, - укорил Боткин. - В отдельной палате лежать приятнее. Ничего, когда-нибудь у нас все палаты будут отдельными…
- С телевизором и холодильником, - поддел охранник.
- И с кондиционером, - ответил Алексей Иванович. - Микроклимат очень важен.
- А я слышал, что кондиционеры распространяют инфекцию. Смертельную.
- Не совсем так! Лет сорок назад, на съезде американских ветеранов, вдруг разразилась вспышка непонятной инфекции…
Уличная дверь резко распахнулась, впуская нетвердо стоящего на ногах человека. Дубленка нараспашку, шапка набекрень, окровавленное лицо, шаткая походка, интенсивный запах спиртного… Алексей Иванович подбежал к вошедшему, подхватил, довел до ближайшей кушетки, осторожно усадил, так же осторожно снял с головы шапку и ахнул:
- Николай Николаевич!
Заместитель главного врача по гражданской обороне и мобилизационной работе Николай Николаевич Дубко мотнул головой и громко икнул.
- Что с вами случилось?
- Ничего, - прохрипел Дубко, потирая ладонью грудь. - Ничего особенного, только что-то мне нехорошо. Тошнит, мутит, в груди давит. Наверное, семгой малосольной отравился…
- А что у вас с лицом? - спросил Алексей Иванович.
С лицом у Дубко было нехорошо - левая бровь рассечена, правда, кровотечение уже остановилось само собой, на левой скуле наливался багрянцем внушительный кровоподтек, из угла рта сбегала вниз тонкая струйка крови.
- Лицо - это пустяки, - отмахнулся Дубко. - Это я… упал. Мне внутри нехорошо.
- Помоги-ка перенести в смотровую, пожалуйста, - попросил охранника Боткин.
- Я сам! - Дубко попытался встать, но не смог, потому что ноги его разъехались в стороны.
- Не геройствуйте, - предостерег Боткин, подхватывая Дубко под мышки…
Человеку нужны друзья, ну хотя бы один друг или одна подруга. Чтобы было с кем поговорить по душам, пообщаться, порадоваться, взгрустнуть, а возможно, даже и выпить. В компании с другом пить приятнее, чем в одиночку.
Николай Николаевич Дубко, прозванный в больнице за любовь к армейской форме и по созвучию фамилии "Дубом зеленым", был человеком общительным и компанейским. Но в то же время и разборчивым, дружбой своей дарил не всякого и каждого, а только достойных этого дара, людей серьезных, солидных и с положением. С другой стороны, окружающие не особо рвались сходиться поближе с Дубко. Многие находили его, мягко выражаясь, в некоторой степени ограниченным, а некоторые даже считали, что фамилия Дубко для Николя Николаевича не просто фамилия, а прямо-таки индикатор интеллекта. Злые желчные люди всегда найдут к чему придраться, о что почесать свои змеиные жала.
Так и вышло, что в шестьдесят пятой больнице был у Николая Николаевича всего один друг - Вячеслав Никитич Ващенко, но зато какой! Верный, закадычный, все понимающий. И с определенным положением в обществе - был Вячеслав Никитич доцентом кафедры травматологии.
Москву украсили новогодней "амуницией" (как обычно - задолго до Нового года), и по дороге на работу Николай Николаевич почувствовал настоятельную потребность "вздрогнуть". Не в прямом смысле этого слова (нервы у отставного подполковника медицинской службы были крепкими, как канаты), а в переносном, иначе говоря - выпить после работы в узком дружеском кругу. Желанию способствовали и обстоятельства. Во-первых - пятница, сам бог, как говорится, велел оттянуться. Во-вторых, боевой конь Николая Николаевича (черная "Хендай Соната" 2005 года выпуска) находился в автосервисе. Во вторник Николай Николаевич крайне неудачно разъехался во дворе с соседом - "жестянка" потянула на полторы штуки баксов, хорошо еще, что платила страховая компания. В-третьих, сегодня исполнилось три года работы Николая Николаевича в шестьдесят пятой больнице. Хил юбилей, да другого под рукой нет, поэтому приходится довольствоваться тем, что имеем.
Доцент Ващенко никогда не отказывался поддержать компанию. Если Николай Николаевич "вздрагивал" время от времени, то его друг не отходил ко сну без стакана водки. Справедливости ради надо отметить, что наполнял он свой стакан на три четверти, до краев не наливал. Опять же, пятница, и к тому же добрый курсант (кафедра травматологии занималась усовершенствованием врачей) из Волгограда презентовал доценту Ващенко пакет с вяленой чехонью в качестве искупительной платы за пропуски занятий. Семь великолепных янтарных рыбин с прямой, как стрела, спиной не требовали, а просто молили: "Закуси мною, закуси!"
- Гренадеры! - восхищенно выдохнул Ващенко, заглянув в пакет. - Киты!
- Не мальки, - скромно сказал курсант, довольный восхищением, которое вызвало его подношение. - Лавливал я и больших. Вот таких…
Он развел ладони больше, чем на метр, и с затаенной гордостью посмотрел на Ващенко.
Рыбака, как водится, хлебом не корми, а соврать дай. Богатырские особи чехони могут достигать в длину сантиметров шестьдесят-шестьдесят пять, ну пусть даже семьдесят, но никак не метра с гаком. Ващенко, не искушенный в подобных тонкостях и ловивший рыбу исключительно на магазинных лотках, уважительно гукнул.
В половине третьего (а что - конец рабочего дня у умных людей наступает, когда все дела переделаны, а не по часам) друзья засели в небольшом, но прекрасно приспособленном для посиделок кабинете Ващенко. Полюбовались чехонью, открыли банку с маринованными огурцами, нарезали ветчину и хлеб, очистили несколько зубчиков чеснока и "вздрогнули" по первой.
Пошло как по маслу, а это означало, что надо поскорее повторить. Да и народная мудрость гласит, что "между первой и второй перерывчик небольшой", а народ он ведь зря не скажет.
Выпив по второй, заговорили о футболе. Оба болели за "Спартак", хотя можно было ожидать от Николая Николаевича, чтобы он, как кадровый офицер, болел за ЦСКА, но Николай Николаевич прежде всего был москвичом, а уже потом - военным, и потому болел за "Спартак" даже в годы службы, что порой приводило кое к каким, правда, не очень серьезным, осложнениям с боевыми товарищами.
Очень скоро разговор съехал на любимую тему - о приглашении зарубежных футболистов. Николай Николаевич был против подобной практики, считая, что "каждый должен играть на родном поле". Вячеслав Никитич против иностранных игроков не возражал, лишь бы на пользу шло.
Немного поспорив после пятой рюмки, друзья выпили шестую за согласие и взаимопонимание, после чего перешли к обсуждению жен. Николай Николаевич ласково называл свою супругу "пилой", а Вячеслав Никитич не менее ласково именовал свою "сверлом". Впрочем, это совсем не означало, что мадам Дубко только пилила своего супруга, а мадам Ващенко только сверлила своему мозг. Обе они были универсальными специалистами широкого профиля - пилили, сверлили, зудели, бухтели, а мадам Дубко, разгневавшись, могла и руки в ход пустить. Точнее, не просто голые руки, а с зажатыми в них скалками, сковородками, швабрами и т. п. Но о том, что любимая женщина время от времени его поколачивает, Николай Николаевич предпочитал не распространяться, стесняясь подобных интимностей.
Перемыв косточки женам, стоя выпили за мужчин (стоя, потому что тост торжественный и очень важный), и вот с этого момента разговор свернул не туда и очень скоро завел друзей в дебри непонимания и взаимных обид да претензий.
- Все-таки, что ни говори, а настоящие мужики только в армии остались! - заявил Николай Николаевич, закусив хлебной корочкой. - Армия делает из человека мужика!
Всю закуску, кроме хлеба и чехони, друзья-сотрапезники уже смолотили. Смолотили бы и чехонь, да соленая она, без пива очень много не съесть.
- Почему обязательно армия? - обиделся Ващенко, знакомый с воинской службой только по одномесячным лагерным сборам (впечатления были не очень-то приятными, и развивать их не хотелось). - Что, если я в армии не служил, то, значит, не мужик?
Николай Николаевич изобразил на лице смесь недоумения и сомнения - поднял брови, скосил глаза вбок и иронично ухмыльнулся. Ващенко ухмылка показалась издевательской, глумливой. Собственно, именно такой она и была, ведь от иронии до издевки и глумления всего полшага.
- Не понял! - взвился Ващенко. - Юмора не понял! Значит, если я в армии не служил, то я не мужик?!
- Не совсем мужик, - уточнил Николай Николаевич.
- Это почему же?! - недобро прищурился Ващенко. - Это с каким же атрибутом мужества у меня непорядок? Что у меня, борода не растет? - Он провел рукой по выбритому лицу. - … не стоит? Или, может, я слову своему не хозяин? Ты отвечай, отвечай, раз начал, не отмалчивайся!
- Все у тебя хорошо. - Дубко попытался погасить пламя, разгорающееся в душе собутыльника. - Все нормально! Ты в порядке, Славик! В полном порядке! Но ты не мужик! Ты - самец!
С пьяными так бывает - начнут за здравие, да незаметно закончат за упокой. Что на уме - то и на языке. Ужас-ужас-ужас…
- Я не мужик?! - задохнулся от ярости Ващенко. - Я - самец?!
Николай Николаевич кивнул, увы, дружище, так оно и есть, и потянулся к бутылке. Ващенко успел схватить бутылку первым.
- Погоди пить, - сказал он, - сначала внеси ясность. Объясни, почему я не мужик.
- Потому что ты пороху не нюхал! - ответил Дубко, безмятежно глядя на собутыльника, совсем недавно бывшего его другом, а теперь понемногу превращающегося во врага. - Пороху, понимаешь?
- А ты нюхал? - недоверчиво поинтересовался Ващенко.
- Нюхал! - Николай Николаевич зажмурил глаза, наморщил нос-картошку и потряс головой, словно показывая, до какой именно степени нанюхался он этого пороха. - Ой, нюхал! До сих пор в носу свербит.
- Где? - уточнил Ващенко.
- В носу, - повторил Николай Николаевич. - Свербит.
- Да мне по…, где у тебя свербит! - рявкнул Ващенко. - Я спрашиваю - где ты его нюхал? Ты же ни в одной "горячей точке" не служил!
Николай Николаевич действительно не служил в "горячих точках", и нельзя сказать, что он хоть сколько-то переживал по этому поводу. Плевать, что в "горячих точках" выслуга идет в три раза скорее, лучше так, тихой сапой, месяц за месяц, год за год, но зато спокойнее.
- А может, и служил, - хитро прищурился Дубко, - но рассказывать каждому встречному-поперечному не имею права. Может, я подписку давал. О неразглашении.