Уже во втором часу ночи, когда мешок отощал, - там оставалось лишь на самом дне - Вадим Петрович Юрасов столкнулся с непредвиденным.
В квартире Яблоновских, где собралось многолюдное общество и где тоже все высыпали в коридор посмотреть на Деда Мороза, он вдруг увидел инженера Мареева, мужа Азы. Тот был, конечно, вдребезги пьян.
Они оказались лицом к лицу. Все притихли.
- А, Дед Мороз? Красный нос?.. - угрожающе осклабился Мареев. - Ну, а… Снегурка где же? Почему без Снегурки? Не положено…
И, согнув голову, кинулся на пришельца.
Его перехватили цепкие мужские руки, множество рук - вовремя, поскольку Дед Мороз уже занес свой посох.
Мареева увели.
Хозяин дома, технолог Яблоновский, сложил умоляюще руки:
- Вы уж извините, Вадим Петрович! Ведь знаете - с ним бывает. Какая досада. Извините… Вадим Петрович, а может быть, вы - ну, хоть на пять минут! Иначе Маша, жена, завтра будет плакать целый день. Я прошу вас.
- Да. Хорошо, - сказал Дед Мороз. - Но я ненадолго.
Вадим Петрович никак не мог допустить, чтобы его заподозрили в трусости. Чтобы об этом пошли разговоры. И он не желал оставлять поле боя сопернику.
Его посадили за стол на почетное место.
- Дорогие друзья, - сказал Яблоновский, - я предлагаю тост за нашего гостя - Вадима Петровича Юрасова! Мы все глубоко уважаем его за…
- Нет-нет, - перебил хозяина гость. - Ни в коем случае. Я - Дед Мороз.
- Тогда - за Деда Мороза!
- Штрафную ему, штрафную…
Налили штрафную, и Вадим Петрович единым духом осушил посудину. Он был настоящим мужчиной.
- А Снегурка где?.. - ехидно спросил Мареев.
На него зашикали.
Маша Яблоновская, хозяйка дома, подошла к Вадиму Петровичу, коснулась его шубы:
- Может быть, вы снимете это? И шапку… У нас такая жара.
- Нет, ни в коем случае, - сказал Дед Мороз. И объяснил ей на ухо: - Это просто невозможно. Понимаете, тут все… на живую нитку.
Он остался сидеть за столом в своей красной шубе, в белой шапке, в наклеенных усах. Ему было жарко, но он знал, что вытерпит.
Потом разлили шампанское, включили радио и все встали - все, кроме Мареева, который заснул, уронив голову на скатерть.
Сыграли куранты. И в Соснах встретили Новый год по Москве.
- Дорогие друзья! - воскликнул Яблоновский. - Только что…
Но тут зазвенел дверной звонок, Маша побежала в прихожую, а вернулась с Иваном Ивановичем Пападаки. Водитель ждал-ждал, а потом, учуяв неладное, поднялся на четвертый этаж - выяснить, в чем же дело. На лице его отразилось крайнее удивление, когда он увидел своего пассажира за праздничным столом: Дед Мороз кушал соленый огурец.
- Здравствуйте. С Новый годом, - сказал он чуть оторопело. - Вадим Петрович, а…
- Езжайте домой, - махнул рукой Дед Мороз. - Отдыхайте. Уже слишком поздно. Мешок здесь, со мной.
Иван Иванович Пападаки удалился.
- Друзья! - продолжил с воодушевлением Яблоновский. - Только что наступил семидесятый год. Се-ми-деся-тый. Отныне мы - люди семидесятых годов…
- Прошу прощения, - перебил Дед Мороз, утерев рот салфеткой. - Это очень распространенное заблуждение. Семидесятый год отнюдь не открывает семидесятые, а замыкает шестидесятые годы. Это - последний год шестого десятка.
- Но почему? - удивился и, кажется, даже обиделся Яблоновский. - Ведь семьдесят - это семьдесят?
- Вот именно. Такую же ошибку допустили, посчитав девятисотый год началом двадцатого века. А, между тем, он всегда лишь замыкал девятнадцатый. Поспешили радоваться… Давайте считать на пальцах… - Дед Мороз усмехнулся и растопырил пальцы: - Если иметь в виду условный отсчет лет от рождества Христова, то первый год будет первым в десятке, а десятый - замыкающим…
- Снегурка где? - спросил Мареев, оторвав от скатерти голову.
Солнечным январским утром город спал беспробудным сном. На улицах были только дети. Они вышли пораньше, обрадовавшись яркой погоде, и катались на санках, на лыжах, на коньках. Некоторые из них баловались, валялись в снегу, грызли сосульки - но их никто не унимал. Потому что на улицах города в этот час невозможно было встретить взрослого человека. Даже казалось, что в городе вообще нет взрослых людей, что тут живут одни лишь дети. Такой удивительный город.
Но именно в этот утренний час, рассказывали потом, на катке близ Юбилейной улицы появился Дед Мороз в красной шубе и белой шапке, с бородой и усами. Он встал под огромной елью, что была посредине катка, встряхнул свой мешок и начал раздавать гостинцы детям - всем, любому, кто подойдет. Кому достался мандарин, кому конфета, а кому и пряник.
Угарный газ
- Беда… какая беда…
Зотов провел ладонью по глазам, будто бы силясь стереть с них то, что было столь же очевидным, сколь непоправимым.
Нет, ничего не стерлось.
Было утро. Был его кабинет. У стола сидел в кресле председатель шахткома Легошин, а в другом кресле - капитан Воронец, начальник поселковой милиции.
И было это страшное известие: несколько часов назад обнаружены трупы главного механика шахты "Дальняя" Карасева и нормировщицы Дорониной. Найдены в автомашине Карасева, стоявшей в его же собственном жестяном гараже.
- Вот, мы успели проявить… - сказал Воронец, доставая из папки несколько фотоснимков.
Зотов взял их - они еще были сыроваты на ощупь. Пригляделся, сощурясь. Какие-то пятна, какие-то полосы, сплетения, точки. Ничего не разобрать… Должно быть, снимки были сделаны из очень неудобного положения, через окошко, что ли, в странном ракурсе, в мгновенном свете блица. Он повернул снимок боком, вверх ногами - невозможно ничего разобрать. Как и невозможно понять случившееся… Нет, кое-что все-таки разобрать можно. Вот - распахнутый, даже будто разорванный в последней дыхательной судороге ворот мужской рубахи. Вот - длинные, растрепанные волосы лежащей ничком головы, круглое женское плечо, бретелька… А это что? Пустая бутылка. Черт…
Начальник шахты "Дальняя" отшвырнул снимки.
Легошин подобрал их и стал разглядывать.
- Ну, в общем, ясно… - сказал Зотов. - Я только одного не понимаю: какова прямая причина смерти?
Воронец посмотрел на него с откровенным удивлением. Ну, дескать, ладно, сам ты не автомобилист - тебя на казенной возят, можешь и не знать. Но ведь ты - инженер? Впрочем… тот был тоже инженер. Да еще и владелец машины. А вот, оказывается, не знал.
- Они заперли дверь гаража изнутри, - начал объяснять капитан. - А двигатель машины не выключили, чтобы работало отопление. Ночью было тридцать градусов мороза. Гараж у него холодный, но… вполне герметичный. И все выхлопные газы скапливались в гараже, постепенно. Потом проникли в машину… Они, наверное, сперва ничего не заметили, а потом уже было поздно. Боковое стекло оказалось приоткрытым, но это уже но могло помочь, наоборот даже… Надо было открыть дверь гаража. Единственная возможность… Но я думаю, они уже потеряли сознание.
- Угарный газ?
- Да, - кивнул Воронец. И скорей для того, чтобы щегольнуть своей ученостью, поправился: - Нет, там, конечно, не только окись углерода. Еще есть двуокись, окись азота… Выхлопные газы - сложная смесь.
Председатель шахткома Легошин все еще с плотоядным любопытством изучал милицейские снимки.
Зотов вырвал их у него из рук и отдал Воронцу.
- Послушайте…
Он опять потер ладонью лицо - но уже не глаза, а лоб.
- Послушайте, капитан. А нельзя ли как-нибудь это… ну, я понимаю, что официальные документы, протоколы - все это неприкосновенно. Я понимаю. И смерть - это смерть, ничего не изменишь. Но… есть две семьи. Две семьи… Если бы как-нибудь это представить иначе?
Воронец опять посмотрел удивленно на начальника шахты.
- Так ведь гражданка Карасева присутствовала.
- Как - присутствовала?.. Софья Ивановна?
- Она же и позвонила дежурному. В четыре часа утра. Ждала его, наверное, а потом пошла в гараж: посмотреть, на месте ли машина? Видит - замка нет, а изнутри закрыто. И мотор, услышала, работает… Позвонила нам. Мы сразу выехали. Взломали дверь. Вызвали скорую… А она тут же была. Потом увели домой.
Сергей Николаевич Зотов ударил ребром ладони по столу. Так, что самого передернуло от боли.
- Ну, ладно. А Доронин? Муж… погибшей. Лучший комбайнер шахты, учится на заочном. Понимаете?..
- И вообще, - уловив мысль Зотова, подался вперед Легошин. - Тут надо и общественность иметь в виду. Зачем это - чтобы на весь коллектив легло? Пойдет брехаловка по всем шахтам…
- Я не понимаю. - Воронец подобрался неприступно и строго. - А что вы предлагаете? Производственный травматизм? - В тоне его был оттенок насмешки.
- Ну, не это, конечно, - сказал начальник шахты.
Зажужжал селектор.
- Зотов слушает.
- Сергей Николаевич? Здравствуйте, это Филимонов… - голос, доносившийся из аппарата, был возбужден. - Вы уже знаете о…
- Знаю, - резко оборвал Зотов и отключил рычажок селектора.
Но тут же зазуммерило снова и зажглась другая лампочка.
Приоткрылась дверь кабинета, секретарша - лицо ее было очень взволнованно - доложила:
- Сергей Николаевич, к вам…
- Я занят.
Дверь захлопнулась поспешно.
- Ну, значит, уже весь поселок… - безнадежно махнул рукой Легошин.
- Как всегда, - согласился Воронец.
- Мне что-нибудь надо… подписать? - спросил Зотов капитана.
- Нет. - Но добавил на всякий случай: - Пока - нет.
Сергей Николаевич поручил заместителю провести наряд, а сам поехал на квартиру Карасевых.
Это было тяжко для него.
Не только потому, что подобные посещения - все эти соболезнования, утешения - вообще мучительны для любого. Ведь администратору такого огромного предприятия, как шахта, где работают многие сотни людей, нередко, увы, приходится заниматься этим. Или кто-то из своих, или у кого-то из своих. А несколько лет назад, когда еще Зотов не был начальником "Дальней", здесь взорвался загазованный штрек - и тогда весь поселок был в плаче и трауре.
Сергей Николаевич умел проявить чуткость к чужому горю, когда у самого голова разрывалась на части от всяких хозяйственных забот, умел найти минуту для личного разговора, умел найти слова: "Мужайся, друг…"
Но то, что стряслось нынче, имело особое свойство. Зотов знал Карасева давно, они вместе зачинали здесь "Дальнюю". Они были дружны домами. Всегда вместе - и Новый год, и октябрьские, и майские…
Беда. Какая беда.
Миссию Сергея Николаевича облегчало лишь то, что Софья Ивановна уже знала.
Машина подъехала к знакомому дому.
Зотов нажал кнопку у двери.
Почему-то он ожидал, что откроет кто-нибудь другой, не она, не Софья Ивановна.
Между тем, открыла она сама. И это было первой неожиданностью.
Кроме того, он заранее представлял себе, как она сейчас может выглядеть: ну, лицо, движения… Представлял и содрогался в душе.
Однако его ждала и другая неожиданность.
Она выглядела такой же, как в иные дни, когда встречала гостей у этой двери: тщательно одетой, гладко причесанной. Даже лицо ее не было бледно: наоборот, на щеках лежали пятна румянца. Только глаза были расширены больше обычного. Однако сухи.
Перешагнув порог, Зотов обнял ее за плечи с тем ласковым правом, которое дано давним приятелям приобнять жену друга, и тем печальным правом, которое диктовали обстоятельства.
- Софья Ивановна, Соня… мужайтесь, дорогая. Это такое для всех нас…
Но она высвободилась из его рук, сказала:
- Здравствуйте, Сергей Николаевич. Входите.
Он снял пальто, шапку, проследовал за нею.
- Садитесь.
Софья Ивановна притворила дверь смежной комнаты, но Зотов успел увидеть, что там - дети: дочка и сын Карасевых, они, кажется, увлеченно рисовали.
"Стало быть, ничего не знают, - догадался он. - И в школу не пустила, чтобы они не узнали там".
- Соня… это для всех нас…
- Сергей Николаевич, - прервала она. - Я уже звонила вам. Только что.
- Значит, я был в пути.
- Да. Сергей Николаевич, у меня к вам есть просьба. Договоритесь, пожалуйста, на станции, чтобы мне оставили три билета на вечерний поезд. Из брони.
Он смотрел на нее, озадаченно моргая.
- Если можно - мягкий или купейный вагон.
- Что?
Зотов только сейчас заметил, что дверцы орехового гардероба, стоявшего в комнате, были распахнуты настежь - шкаф был почти пуст: в нем висели на плечиках лишь два или три мужских костюма да пестрый пучок галстуков. А на полу, там и сям, лежали чемоданы - уже замкнутые и еще раскрытые.
- Мы уезжаем сегодня, - сказала Софья Ивановна. - Но с билетами трудно. Помогите, пожалуйста. Ведь вам не откажут.
- Куда? - он не смог сдержать изумления.
- К маме, в Луганск. К моей маме.
- Но…
- Сергей Николаевич, вы можете это сделать?
- Да, разумеется. Но… Софья Ивановна, послушайте, это… совершенно невозможно. Я имею в виду ваш отъезд. Ведь… - его язык отказывался ворочаться во рту. - Ведь будут похороны! Нужно… хоронить.
Она встала, выпрямилась:
- Я ничего не знаю. Я ничего не знаю и не хочу знать. В том числе - никаких похорон… Меня это не касается. Делайте сами, что хотите. Мы сегодня уезжаем.
Красные пятна вспыхивали и гасли на ее щеках, странно меняясь местами.
- И они… - она выбросила руку в сторону, указывая на смежную дверь. - Они никогда не будут знать этой могилы. Ни я, ни они!
- Соня, сядьте. - Зотов платком отер пот со лба. - Образумьтесь. Я, конечно, все понимаю… Но так нельзя.
- Что? Нельзя?! - в голос крикнула она, и сама же прикрыла ладонью рот.
Продолжила шепотом. Но этот шепот был страшнее и громче крика:
- Нельзя?.. Да-да, мне нельзя. А ему можно? Ему - можно?.. Мерзавец, скот. Вы думаете, что я раньше не знала об этом? Я все знала. И об этой грязной твари, с которой весь поселок… И я говорила ему, я предупреждала, а он, не-го-дяй, клялся детьми… Так ему и надо. Поделом. Обоим, обоим!
- Софья Ивановна, ради бога…
- Нет! Я теперь скажу все, все до конца. Я хотела быть выше этого. Вы бывали у нас в доме, и вы никогда не замечали, чтобы у нас были какие-нибудь… ну, трения. Потому что я умела держать себя в руках, делать вид, что все у нас в порядке, что ничего не происходит. Но вы!.. Ведь вы, наверное, об этом тоже знали. Конечно, знали! Ведь в этом проклятом поселке каждому все известно обо всем. Бабьи языки, бабьи уши… Как же вы могли пройти мимо этого, не принять никаких мер? Ведь это - ваша прямая обязанность…
Зотов сидел, низко склоня голову.
Так он, бывало, сидел на бюро райкома, когда там разбирались какие-нибудь неприятные и сутяжные вопросы, связанные с шахтой "Дальней". Они возникали время от времени, и они разбирались. "Дальняя" - очень большая шахта. И он всегда в таких случаях чувствовал себя виноватым лично.
И сейчас он чувствовал себя виноватым. Сидя в этой комнате, перед этой стоящей женщиной. Хотя он, вопреки тому, что она утверждала, на самом деле не знал ничего. Но, вероятно, должен был знать.
На какое-то мгновенье он даже потерял из виду, о чем идет речь. Ему вдруг почудилось, что речь идет о заурядном семейном скандале, об очередной супружеской ссоре, какими ему тоже немало приходилось заниматься и которые поначалу всегда казались безысходными, а потом, с его помощью или даже без нее, все-таки утрясались…
Но он вспомнил, что главный механик шахты Карасев лежит в морге.
- Софья Ивановна, я прошу вас не уезжать. Останьтесь хотя бы на два дня.
- Нет. Мы уедем сегодня.
Зотов поднялся и пошел в переднюю.
- Сергей Николаевич, вы поможете с билетами?
- Да.
Она протянула ему руку.
- До свиданья, Сергей Николаевич. Мы вряд ли еще встретимся.
- Но как же…
Он повел глазами вдоль стен.
- Квартира? Можете ею распорядиться. Ведь у вас очередь.
"Но здесь мебель, ее нужно продать, и машина…" - хотел сказать Зотов, однако именно из-за машины не посмел.
Но она его поняла.
- Я пришлю кого-нибудь. Все это… ликвидировать.
В приемной начальника шахты сидели двое: Легошин и Доронин.
Сергей Николаевич направился прямо к комбайнеру. Тот встал навстречу начальству, Зотов возложил ему руки на плечи. И ощутил, как дробно затряслись эти плечи. Парень отвернулся, из глаз его потекли слезы - черные. Он был в ночной смене. Его срочно вызвали на-гора. Он успел переодеться, успел принять душ, но, видно, очень спешил и волновался, не зная, зачем вызывают и уже предчувствуя сердцем недоброе, - в глазницах осталась неотмытая угольная пыль, и теперь эта сажа стекала по лицу, бороздя скулы.
- Пойдем, - сказал Зотов, открывая перед ним дверь кабинета.
Усадил в кресло. Легошин опять устроился напротив. И первым заговорил:
- Сергей Николаевич, нужно оформить ему отпуск - дня три-четыре.
- Да. Пусть заготовят приказ. И выделите пособие от шахткома. Позаботьтесь насчет…
Доронин мотнул головой.
- Не надо. Этого не надо.
- Почему же? - спросил Зотов. - Мы выделим пособие на похороны. Как обычно.
- Не надо, - повторил Доронин. - У меня есть на сберкнижке. Много там.
Да, у горных комбайнеров "Дальней" деньги были. Зотов знал об этом. И гордился этим. Но он не помнил случая, чтобы кто-нибудь даже из числа руководителей шахты, выезжая, скажем, на курорт, отказывался от лечебных, от бесплатных путевок и прочих щедрот. Он и сам не отказывался.
- Я о другом вас попрошу, Сергей Николаевич, - сказал Доронин. - Чтобы девочку нашу куда-нибудь взяли в интернат. Тут нету, в поселке. Нельзя ли в город устроить? Как же ей - без мамки…
- Родных нет?
- Никого у нас нету.
- Хорошо. Устроим.
- Я ее буду брать оттуда. По выходным…
Он снова отвернулся, приник к спинке кресла, обтянутой полотняным чехлом, и опять его угловатые плечи мелко затряслись.
Зотов налил из графина стакан воды, поднес.
- Выпей, Гриша. Ну, успокойся… Что поделаешь?
Зубы парня цокали о стакан.
- Несчастье какое… - выговорил он. - Жалко. Ведь молодая совсем - двадцать шесть лет…
Сергей Николаевич поймал себя на том, что вот уже целое утро пытается вспомнить лицо нормировщицы Дорониной - и не может. А он должен был ее видеть на шахте, встречать в поселке. Но не знает, не помнит. И даже милицейский фотоснимок не подсказал ему этого лица: растрепанные волосы лежащей ничком головы, бретелька…
Очень много людей работает на "Дальней".
Доронин уже как будто оправился. Встал.
- Сергей Николаевич, - он замялся, на лице его была нерешительность. - Я еще вас хочу попросить…
- Да, пожалуйста, - сказал Зотов.
- Насчет оркестра.
- Чего?
- Насчет оркестра. Чтобы на похоронах оркестр был. Ну, наш, шахтинский…
- А-а… Конечно. Обязательно будет.
Зотов повернулся к Легошину:
- Ты там распорядись в клубе…
Легошин смотрел на него во все глаза. И что-то в этих глазах не понравилось Зотову. Но он повторил:
- Будет оркестр.