Признаться по совести, Царев не питал нежных чувств к начальнику главка. И знал, что Зяблов тоже не имел к нему особого расположения. Случалось им ссориться: и с глазу на глаз и на людях. Впрочем, это были деловые ссоры. И сейчас не время вспоминать их - умер человек.
Из-за стены донесся телефонный звонок.
Звонил Лясковец, заместитель Царева.
- Здравствуй, Борис Яковлевич… Ночью… да вот, понимаешь, не удалось… Уже знаю - в газете прочел. Как случилось-то?.. Ну, это - хуже пули. И прямо на работе? Вот так, живешь-живешь… Уже сегодня? Во сколько?.. Я сейчас выезжаю. Венок заказать догадались?.. Ну, молодцы.
Машина стояла под окном.
Царев, одевшись, еще раз зашел на кухню. Поцеловал Женьку в затылок. Она обмякла, проводила его до двери.
2
Улица встретила Царева резким холодом, тотчас ожгла щеки и уши. Однако машина была всего лишь в трех шагах, а в самой машине, домовито урчащей на холостых оборотах, - теплынь.
Шофер Павел Иванович, коротавший ожидание за последними известиями "Маяка", выключил приемник, пожал протянутую начальством руку, и они покатили обычным маршрутом.
Хотя эта служебная машина была не персональной, а только закрепленной, Царев ездил на ней уже третий год, и с Павлом Ивановичем у него сложились вполне близкие и доверительные отношения. Этому способствовала еще и пытливая, любознательная натура водителя, который, черпая из "Маяка" различные важные сведения, имел обыкновение затем обсуждать их со своим ученым пассажиром.
- Так все же как, Дмитрий Николаевич: тарелка или нет?
- Какая тарелка?
- Ну та, что болгары засекли. Над городом София у них целый час висела. Летающая тарелка. Висела-висела - все видели…
- А-а. - Царев читал об этом в "Известиях" еще до командировки. - Ну, положим, там была другая терминология: неопознанный летающий объект, а не тарелка…
- Так это что было?
В предвидении красного светофора Павел Иванович сбавил скорость, и машина сейчас чуть плелась. При такой гололедице лучше не тормозить резко - занесет.
- Скорей всего - баллон, - сказал Царев. - Воздушный шар.
- А как же он - против ветра, если воздушный шар? Ведь по радио точно говорили: удалился против ветра… Как же?
- На разных высотах направление ветра различно, - терпеливо объяснил Дмитрий Николаевич.
Его подчас забавляла настырность этого уже пожилого человека. И ему льстило, что Павел Иванович всегда обращается за авторитетным разъяснением именно к нему: еще бы - доктор наук. Но, господи, когда же Павел Иванович поймет, что у него, у Царева - свой и весьма ограниченный удел в науке: поисковая геофизика. Что его широкие познания в этой области отнюдь не достигают чужих и далеких уделов, порой даже смежных. Как ему объяснить?.. Может статься, что помехой тут одно: будь шофер не закрепленным, а собственным, при институте, он, вполне вероятно, и сам бы понял, сколь далека поисковая геофизика от летающих тарелок… то бишь баллонов.
- А когда-нибудь они сядут, - убежденно сказал Павел Иванович.
- Кто?
- Они. - Водитель на миг воздел глаза к небесам. - Полетают, присмотрятся - и сядут…
Да. Трудный случай.
Но машина уже подкатила к подъезду института, осененному бетонным навесом, и Царев, похлопав по плечу старика, отшутился:
- А мы им водки поднесем.
Лясковец уже поджидал его на пороге кабинета.
Они облобызались, что в последнее время стало хорошим тоном среди сослуживцев, даже если разлука была и недолгой.
Дмитрий Николаевич сел за свой стол, с наслаждением крутанулся туда-сюда в вертящемся заграничном кресле (это, чтобы удобней было управляться с телефонами), торжествующе бросил кулаки перед собой:
- Ну, Борис Яковлевич, как говорится, "полный ажур". Ясногорские деятели в восторге: требуют счетные машины, специалистов - и готовы распространить наш метод на всю Сибирь… Не пора ли нам, дорогой коллега, скромно выставить свои кандидатуры на Ленинскую премию?
- На Государственную, - потупился замдиректора.
- А что? Но заслужили? - уже почти серьезно спросил Царев. - Не к чужому примазываемся.
Недавно научно-исследовательский институт, где директорствовал Царев, дал принципиально новый метод обработки данных сейсмической разведки. Применение электронных устройств позволяло с максимальной достоверностью, задолго до бурения скважин, определять залежи нефти и газа. И даже точно оценивать их запасы. Эта методика уже перешагнула стадию экспериментов. На Печоре была создана опытная партия, которая применила ее на практике. Нельзя сказать, что результаты превзошли ожидания, - они просто их подтвердили.
Институт направил министерству исчерпывающий материал о проделанной работе, предлагая внедрить его повсеместно. А Царев, не дожидаясь, покуда бумаги пройдут весь освященный порядком канцелярский путь, - снизу вверх, а потом сверху вниз, - вылетел в Западную Сибирь. Показать товар лицом. Заручиться согласием тамошних богов сейсморазведки.
- Слушай, Борис Яковлевич, - с воодушевлением продолжал директор. - Какие же там подобрались ребята, особенно молодежь - работяги, умницы. Сразу все поняли, все оценили. А ты представляешь себе, как это окупится там: на такой территории, при таком размахе поисков!..
Дверь отворилась. Галя, секретарша Царева, неслышно прошагав по ковру, положила перед ним ледериновую папку с надписью "Входящие" и так же неслышно, безмолвно удалилась.
Царев приоткрыл папку - она была набита битком: скопилось за время его командировки. Но сразу же отвлекся, обуреваемый впечатлениями от поездки.
- А живут пока нелегко. И с жильем и насчет снабжения. Этот самый Ясногорск - пока одно название… Борис Яковлевич, я вот, понимаешь, заинтересовался: откуда все эти "горски"? Ведь "горск" - не от слова "город", а от "горы". А там чистая плешь, равнина, болото. И вдруг - Ясногорск. Ну, "Ясно" - это… ясно. А вот "горск"? Неужели сидит тут какой-нибудь…
- Дмитрий Николаевич, - мягко прервал его Лясковец и, оголив часы на запястье, постучал по циферблату: - Пора. Ехать надо.
- Что?.. Ах, да, - сразу увял и немного смутился Царев. - Поехали.
3
Автобус, в котором везли венок и ехали остальные представители института, где-то поотстал в пути.
И Дмитрию Николаевичу с Лясковцом пришлось дожидаться у входа в клуб.
Подъезжали машины: грузные "Чайки", ухоженные "Волги", юркие "Москвичи". Подходил и пеший люд.
Завидев одного такого пешехода, Царев незаметно подтолкнул локтем своего заместителя.
Пешеходу было уже, наверное, под восемьдесят. Было заметно, как нелегки для него даже эти несколько ступенек, которые следовало преодолеть до входной двери. Одет он был в длинное драповое пальто с рублеными плечами. Под пальто колышутся широченные, что слоновьи ноги, штаны. Велюровая шляпа… Было в этом немодном одеянии нечто демонстративное: мол, вы там как хотите, - а я верен своему.
Подумать только, что еще совсем недавно при имени его вздрагивали небезвластные сами люди. Когда он звонил по телефону, многие навытяжку вставали за письменным столом…
И вот - топает пёхом от ближайшей станции метро.
- Крепок старик, - сказал Царев. - Он, поди, и нас с тобой переживет.
Лясковец загадочно усмехнулся.
А тут как раз подкатил "рафик". Сослуживцы осторожно просунули в дверцу огромный венок, повитый лентами. На лентах читались обрывки слов: "Дорогому… ловичу Зяб… коллектива…"
Царев и Лясковец взяли вдвоем этот колючий и жесткий зимний венок, остальные пристроились сзади, и они чинно двинулись к входу.
Зеркала и люстры в зале были, как положено, затянуты черной кисеей. Висела большая фотография Зяблова. Откуда-то, непонятно откуда, лилась тихая музыка - еще не шопеновский похоронный марш, а что-то камерное, вроде - Чайковский.
Гроб, приподнятый в изголовье, стоял пе в самом центре зала, а ближе к правой стене. Он был со всех сторон обрамлен корзинами цветов, обставлен венками. Царев с удовлетворением отметил, что тот, который несли они, - не меньше и не беднее других.
Он лишь мельком заглянул туда, в гроб, на белую подушку, на желтое лицо покойного: будто лишь затем, чтобы убедиться, что это на самом деле Зяблов и что он действительно умер.
Да, Зяблов. Умер.
Они возложили венок.
Лясковец и остальные присоединились к толпе, еще негустой и неплотной, выстроившейся полукругом.
А Дмитрий Николаевич направился к двери в глубине зала, в комнату, где снаряжали очередные смены почетного караула, где вообще собиралось руководство и можно было раздеться. Он уже не впервые присутствовал на подобных церемониях в клубе Управления Делами.
- Царев, - тотчас сказал кто-то, едва он переступил порог, и он заметил, как его фамилию записали в столбик.
Навстречу ему уже шел Башкатов - длинный, как жердь, в черном костюме, черном галстуке.
Они пожали друг другу руки - обеими руками, в четыре руки, крепко, горестно.
Башкатов был возбужден и заплакан.
Он был заместителем начальника главка, заместителем Зяблова.
Башкатов и Царев вместе учились в нефтяном институте. Правда, Дмитрий Николаевич был тремя курсами младше, но, все равно, их знакомство было давним - задолго до того, как оба выбились в люди, и это придавало цену их дружбе, их добрым отношениям.
Ни для кого не составляло секрета, что в последнее время у Башкатова были весьма натянутые отношения с ныне покойным начальником главка. Там, говорят, уже дело дошло до известной формулы "либо он, либо я", однако судьба разрешила эту альтернативу своим способом.
Можно было не сомневаться, что именно Башкатов займет освободившуюся должность: он был энергичен, знающ, с ним считались наверху, к нему доверчиво тянулись снизу.
Они все еще стояли, не разнимая рук.
Глаза Башкатова покраснели от слез:
- Какой мужик был, а!..
- Что поделаешь.
Башкатов устремился навстречу еще кому-то, появившемуся в комнате.
А к Цареву подошла миловидная девушка с густо начерненными ресницами и обернула его рукав красно-черной повязкой. Заколола булавками. Движения ее были легки и приятны.
- Прошу следующую смену построиться, - сказал распорядитель похорон Артемий Павлович. Бритоголовый, очень подвижный толстяк.
Четверо выстроились в затылок друг другу. В смене, кроме Царева, оказались республиканский министр, академик Мазаев и еще кто-то, кого Царев не знал лично, но грудь этого четвертого была так густо увешана орденами, что в душе Дмитрия Николаевича шевельнулось тщеславие: он оказался не в самой худшей смене.
- Значит, так, - стал объяснять распорядитель, - вы следуете за мной, обходите гроб по кругу. Первый останавливается в ногах слева, если смотреть отсюда, второй - слева в изголовье, третий…
- Артемий Павлович, он опять… - пожаловалась миловидная девушка, возникая подле распорядителя.
- Кто?
- Ну, этот…
- Ах, черт побери.
В комнате появился человек, при виде которого Царев невольно вздрогнул. В такой степени этот человек был похож на Зяблова. То есть, ему даже показалось, что это сам Георгий Михайлович Зяблов, вставший из гроба, - именно из гроба, поскольку он был похож не на того Зяблова, с которым встречался в жизни Царев, а на того, чье мертвое лицо он мельком увидел в гробу. Восковое, высохшее.
Человек протолкался к распорядителю, по-детски капризно вскинул подбородок, заявил:
- Вы не имеете права. Я тоже хочу… Я имею право.
Он дотронулся до красно-черной повязки на рукаве Царева.
Царев слегка вздрогнул.
- Товарищ дорогой, - умоляюще, однако непреклонно стал надвигаться на него распорядитель. - Я же вам сто раз объяснял: существует порядок. Это не полагается. Вы - родственник, и вы должны сидеть вместе с родственниками… Вы мне очень мешаете.
- А я хочу повязку, - упрямился человек с восковым лицом.
Артемий Павлович коротко переглянулся с миловидной девушкой, и она, подхватив человека под руку, новела его к двери, прочь из комнаты.
- Брат. Старший… - со вздохом объяснил распорядитель и выразительно повертел пальцем у виска. Затем посмотрел на часы, скомандовал: - Пошли.
Все обошлось без малейшей заминки. Они остановились каждый на своем месте, повернулись к гробу, а те, которых они сменили, гуськом проследовали за распорядителем.
В зале заметно прибавилось народу: подступал назначенный час гражданской панихиды. Прибавилось и венков. По краю гроба лежали букетики живых цветов. По-прежнему текла печальная, не имеющая видимого источника музыка.
Цареву повезло. Ему достался пост в почетном карауле, с которого лица покойника не было видно, а виделись только ноги - странно раскинутые ступни, покрытые алым шелком. После того мимолетного и косвенного взгляда, брошенного им при возложении венка, Дмитрий Николаевич уже сознавал, что для него было бы сущей мукой дольше смотреть на это лицо. И не потому, что он столь уж любил Зяблова и так уж его жалел.
Но с той позиции, которая ему досталась и которую он теперь не мог покинуть в течение положенного срока, именно отсюда его глазам предстала картина, может быть, еще более тягостная…
Близ гроба, рядком, сидели родные Зяблова. Царев никого из них не знал лично, они не были знакомы домами, им не доводилось встречаться. Но он сразу догадался, что вот эта, еще сравнительно молодая и красивая женщина, голова которой покрыта черным кружевным платком, та, которой вот только что медсестра, стоящая за стулом, наклонившись, дала понюхать какой-то флакончик, - что это жена. А две другие женщины, уже не первой молодости, как две капли воды похожие друг на дружку, - это дочери Зяблова. Двое мужчин позади них, положившие им на плечи руки - это, по всей вероятности, мужья. Еще дети, должно быть, внуки, и какие-то старухи, и этот, уже известный Цареву, требовавший повязку, чокнутый, - брат.
Но из всех лиц, маячивших за гробом, взгляд Царева приковывали лишь три женских лица: жены и дочерей Зяблова. Он понял, почему все три показались ему одинакового возраста, - просто эти лица были одинаково бледны и опухши от слез и бессонницы, от нашатыря и валерьянки. Они были одинаковы в своем отчаянии и неподдельном горе.
Против воли, не сумев предостеречь мысль, он вдруг представил себе на этом месте три других лица: Женьки, Наташи, Верочки…
Его пошатнуло. Он сжал кулаки, собрался, отвел взгляд. Перед глазами теперь был какой-то букетик - тюльпаны, что ли - и он сосредоточил внимание на этих тюльпанах.
Не то чтобы это был страх. Нет, не страх. Дмитрий Николаевич считался и на самом деле был человеком неробкого десятка. Он был настоящим мужчиной.
Однако всей его здоровой натуре было чуждо это. Смерть. Мысль о смерти.
Так уж счастливо сложились обстоятельства, что ему почти не доводилось встречаться с этим. На фронте он не был: его призвали в сорок пятом - и тотчас кончилась война. Родня его не отличалась многочисленностью, что и сокращало возможность подобных печальных событий. Сам он здоров, как бык, и его сорокалетний возраст покуда никак не располагал к философским размышлениям. Женька, дети - здоровы и цветущи. Мамаша держится молодцом. Отец же Дмитрия Николаевича покинул семью, когда Димка бегал в пацанах, и возникшее при этом отчуждение свело почти на нет весть о его позднейшей кончине.
Вот почему это никогда не занимало мыслей Царева.
Впрочем, нет. Однажды это явилось к нему во всей своей неумолимой и жестокой ясности. И странно - ему тогда было всего лишь пять или шесть лет отроду.
Дмитрий Николаевич с предельной отчетливостью запомнил, как это случилось. Он проснулся в своей детской кровати - неожиданно рано. В доме все спали. Было слышно, как похрапывает за дверью отец (тогда он еще был с ними). В комнате, где спал Дима, висели большие стенные часы с римскими цифрами, которых он еще не знал, а другие, обыкновенные, уже знал. Мерно ходил из стороны в сторону маятник, отбивая секунды времени… И вдруг он, совсем еще маленький мальчик, впервые понял это. Что люди обязательно умирают. Что все умрут. И он сам когда-нибудь тоже умрет. Это внезапное открытие так глубоко потрясло, что он заревел - отчаянно, в голос. В соседней комнате всполошились, вскочили… Но он не признался в причине своего плача. Схитрил, сказал, что приснился медведь. А, умываясь, уже был беззаботен и весел, твердо решив, что к той поре что-нибудь изобретут. Обязательно изобретут.
…Как же медленно тянется время, когда стоишь у гроба. И сколько нужно стоять: три минуты, пять? Царев позабыл, сколько полагается стоять в почетном карауле.
Да, что-нибудь должны изобрести. Непременно. Ведь наука работает. Последние статьи Амосова. И этот, из Кейптауна - доктор Барнард…
Послышались мягкие шаги, кто-то тронул плечо Царева, и он, быстро повернувшись, двинулся за распорядителем, стараясь попасть в ногу.
4
В штабной комнате было накурено до жути. Толпились те, которые уже отстояли почетный караул. А те, кому еще предстояло, выстроились цепочкой, и миловидная девушка прикалывала им повязки, и в конце этой длинной очереди стояли уже самые крупные тузы: они, как и положено, должны были нести последнюю вахту.
Башкатов ходил, пожимая руки. Глаза его были по-прежнему красными.
Дмитрий Николаевич закурил тоже, прислонясь к столику с телефоном. Он уже решил, что на кладбище не поедет, - это значило бы потерять весь день, а в институте уйма дел, вспомнить хотя бы ту папку "входящих", куда он даже не успел заглянуть.
Последний долг Зяблову был воздан, и следовало заняться насущным.
Надо было теперь отыскать Лясковца и улизнуть вместе с ним. Но как его сыщешь в этом столпотворении?..
Однако искать не пришлось.
Лясковец сам шел к нему, да еще не один. Ба, Овсюк… Лишь вчера они расстались в Ясногорске. Главный инженер геофизического треста.
- Какими судьбами? - поразился Царев.
- Буквально следующим самолетом, - объяснил Овсюк. - Только проводили вас - приносят телеграмму… Ей-богу, даже домой заскочить не успел. Прямо на аэродром. А тут еще рыскал все утро, искал венок - тоже, оказывается, проблема. Пришлось без надписи…
За спиной Дмитрия Николаевича прозвенел телефон. Он обернулся, снял трубку:
- Алло.
- Позовите Надю, - сказал в трубке юношеский робкий басок.
- Какую Надю?
Трубка затаила дыхание, потом послышались короткие гудки отбоя.
- Вот так встреча, - все еще не мог прийти в себя от изумления Царев. - Ведь только вчера виделись. Три тысячи километров…
- Двадцатый век! - улыбнулся Овсюк.
- А когда обратно?
- Завтра.
Пребывая в Ясногорске, Дмитрий Николаевич имел удовольствие гостить в доме Овсюка. Там собралась славная компания, был хороший коньяк, добытый неисповедимым способом (в Москве такого не достать), крутили на магнитофоне новейшие песенки Адамо - в общем, он провел там весьма приятный вечер. Безусловно, следовало ответить гостеприимством на гостеприимство. Но успеет ли Женька подготовиться к этой внезапности?
Снова зазвонил телефон.
- Алло.
- Позовите, пожалуйста, Надю…