Голос тот же. Паренек предположил, что ошибся номером, и теперь перезванивает. Явно из автомата - слышен уличный шум. Но какую Надю? И где ее взять? Или Надя - это та самая миловидная девушка, которая прикалывала повязки? Любопытно, что у них тут помещается, в этой комнате, когда обычные дни. "Надю…"
- Послушайте, молодой человек, - с назидательной суровостью сказал в трубку Царев. - Здесь похороны, понимаете? По-хо-ро-ны. Человек умер… А вы - Надю.
Трубка испуганно клацнула.
- Вот что, отец, - Дмитрий Николаевич дружески взял за пуговицу Овсюка. - Нынче в "Арагви". В семь часов. Я закажу столик. - И Лясковцу: - Ты тоже, с супругой.
- Всегда готов, - учтиво склонился Овсюк.
- Пока.
Царев с Лясковцом выскользнули из комнаты, прокрались по залу.
Музыка смолкла. Начиналась гражданская панихида.
Прошамкал микрофон.
- Товарищи, сегодня мы провожаем в последний путь…
Уже у выхода Царев, приподнявшись на цыпочки, посмотрел на оратора.
"Мать-перемать, даже это по бумажке…" - мысленно выругался он.
5
Полдневное солнце было так ярко, как бывает оно на исходе зимы, при морозной незамутненной синеве неба. Да еще в сочетании с белизной снега на крышах, деревьях, у обочин улицы. Ни в какой весенний, ни в какой летний день не может быть света пронзительней и чище.
Царев долго жмурился, выйдя из полутьмы траурного зала на этот свет.
Павел Иванович, прежде чем тронуть машину, опустил защитные козырьки.
Они промчались по Манежной площади.
Они пронеслись мимо дома Пашкова, реющего над городом всеми своими тремя этажами.
Им сверкнула навстречу колоннада Музея изобразительных искусств.
Они затормозили перед красным светофором у въезда на Метростроевскую.
Лясковец, сидевший позади, тронул Царева за плечо и указал на боковое окошко.
Рядом с их машиной на тротуаре стояла старуха в черном салопе, в черной облезлой каракулевой шапчонке, с черной же муфтой, свисающей на шнурах, в башмаках с галошками. Типичная арбатская старуха, из тех, которые, все еще в невероятном множестве выползают на белый свет изо всяких Староконюшенных, Спасопесковских, Могильцевских, Каковинских, Зачатьевских и прочих переулков.
Старуха истово крестилась на противоположную сторону улицы.
Царев, чуть отстранив Павла Ивановича, выглянул в другое окошко.
Что за чушь?
На противоположной стороне улицы, в том самом месте, на которое крестилась арбатская старуха, был бассейн "Москва". Дмитрий Николаевич не раз приезжал сюда купаться с Наташкой и Верочкой.
Вровень с землей распласталась громадная чаша, и оттуда, из этой чаши, валил крутой пар. Плотные клубы пара, отделяясь от воды, смешивались, тучнели, наплывали один на другой, громоздились, росли, поднимались в небо, и там, уже вверху, они превращались в округлые купола, позлащенные зимним солнцем…
А старуха все стояла и крестилась на купальный бассейн "Москва".
- Ну и ну, - подивился Царев, хотя он и видывал немало сумасшедших старух.
- Так ведь здесь раньше храм был, Христа-Спасителя, - объяснил Павел Иванович. - Снесли его.
- Невидим град Китеж, - с обычной своей загадочной усмешкой отозвался позади Лясковец.
Двинулись.
- Что, Дмитрий Николаевич, - продолжил беседу водитель, - скоро поедем рыбку ловить? В Пирогово.
- Поехать-то поедем, - вздохнул Царев, - да не скоро. Сколько еще до лета!
- Скоро, - убежденно сказал Павел Иванович. И, помолчав, добавил: - А вот, говорят, на Оке щуку поймали с двумя головами. Щука одна, а головы две… Это как, Дмитрий Николаевич, если разобраться по науке: из-за радиации?
Царев поморщился. Опять эти смежные отрасли! Но ответил:
- Видишь ли, Павел Иванович, то, что с двумя головами - не чудо. А то, что в Оке еще ловятся щуки - вот уж, правда, чудо из чудес!
Обернулся к Лясковцу: оценил ли заместитель?
Заместитель оценил.
6
Дмитрий Николаевич, наказав Гале, чтобы никого не пускала, не соединяла ни с кем, уселся за письменный стол и придвинул к себе толстую ледериновую папку.
Но тут же вспомнил об Овсюке, о сделанном приглашении. По своему личному, минующему секретаршу, телефону он позвонил Степану Васильевичу, метру "Арагви", договорился насчет столика. Потом позвонил Женьке и сказал, чтобы к половине седьмого была во всей красе - он заедет за ней.
И раскрыл папку.
Бегло, но, вместе с тем очень дотошно, быстро вникая в смысл и так же быстро находя решения, он прочитывал бумаги и размашисто, наискосок писал резолюции: "Тов. Лясковцу Б. Я. Подготовьте приказ". "Отделу кадров. Разберитесь и доложите". "Тов. Капустину И. П. Повторный запрос. Почему задержались с ответом?"
В уголке очередной бумаги стоял хорошо знакомый Цареву гриф начальника главка.
"На Ваш № 281/II от…"
Так. Так… Что?!
Царев почувствовал, как липкий пот мгновенно покрыл лоб.
Он прервал чтение на полуфразе, вынул из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся дымом - все это очень медленно, будто стараясь выиграть время у самого себя.
И так же медленно начал читать снова.
"Начальник Главного Управления… Директору института тов. Цареву Д. Н… На ваш № 281/II… детально рассмотрев представленные институтом предложения о широком распространении метода обработки данных сейсмической разведки с помощью машинно-счетных установок и специализированных партий, считает нецелесообразным и преждевременным… ввиду неизбежного удорожания, в связи с этим, общих разведочных работ, необеспеченности кадрами специалистов по электронно-вычислительной технике, а также отсутствия помещений, приспособленных…"
Царев придавил окурок в пепельнице так, что стало больно ногтям.
"…наряду с тем считает, что разработанная институтом методика имеет серьезное научное значение в перспективном плане".
"Г. Зяблов" - отпечатано в конце бумаги. И перед этими машинописными буквами - знакомая, крохотная, как вензель на перстне, закорючка: "Зябл".
Живая подпись живого Зяблова. Того самого, которого он только что видел мертвым, лежащим в гробу, с раскинутыми врозь ступнями ног и сложенными на груди восковыми руками. Одна из этих рук вывела привычную закорючку. Теперь она была мертва и смиренна, рука. Закорючка оставалась живой и неумолимой.
Нет, это немыслимо. Какая-то чертовщина…
Царев нажал кнопку.
В дверях появилась Галя.
- Когда вы получили это?
Секретарша подошла к столу, заглянула в бумагу.
- Вчера, Дмитрий Николаевич. С курьером.
Вчера. А Зяблов умер третьего дня. Значит, мог подписать еще во вторник. Или даже в среду - в тот же день, когда прямо в кабинете его наповал прострелил тромб. Может быть, даже в тот же час, в тот же момент. Он повалился на стол, его унесли, а на столе осталась лежать подписанная бумага. Потом ее отправили в канцелярию, и там она прокантовалась еще денек, потом ее зарегистрировали в "исходящих", вручили курьеру.
И если бы этот тромб вырвался из вены секундой раньше, бумага осталась бы неподписанной. И тогда можно было бы надеяться…
Надеяться? При чем тут надежда! Ведь все, что здесь написано, в этой бумажке, - глупость, идиотизм. Даже останься Зяблов жив, Царев, не колеблясь, ринулся бы в бой. А тут всего-навсего предстояло схватиться с мертвецом…
- Бориса Яковлевича, - приказал Царев секретарше.
И когда тот вошел, сунул бумагу ему под нос - как фигу.
- М-да, - сказал Лясковец, прочтя. - Вы, кажется, соглашались на Государственную?
- А что? - грозно навис над ним Царев.
- Ничего… - Борис Яковлевич спокойно и грустно посмотрел ему прямо в глаза. - Это - каюк.
- Каюк?
- Да.
- Увидим, - тяжело задышал Царев. И снова ткнул кнопку звонка. - Галя, соедините с Башкатовым.
Лясковец вяло махнул рукой.
- Ты что машешь? Башкатов поддерживал наше предложение?
- Поддерживал.
- А кто теперь будет начальником главка?
- Башкатов.
- Ну?..
Вошла секретарша.
- Дмитрий Николаевич, Башкатова нет на месте.
- Как нет?
- Нет.
- Позвоните в приемную министра. Вероятно, он там.
- Я звонила. Нету. Министра тоже нет. Никого нет.
- Что за ерунда!.. - возмутился Царев и сам потянулся к телефону.
Но Лясковец остановил его жестом.
- Не надо, Дмитрий Николаевич. Они все - там.
- Где там?
- На Новодевичьем. Ведь похороны.
- Ах, да…
Царев в досаде заскреб подбородок. Но тут же, найдя решение, сказал Гале:
- Вызовите машину.
- Дмитрий Николаевич… - Лясковец одной рукой остановил в дверях секретаршу, а другой умоляюще, миротворчески осенил уже вскочившего из кресла шефа. - Не надо. Завтра.
- Завтра суббота. Выходной.
- Ну, в понедельник.
Царев, недобро раздувая ноздри, склонился к своему заместителю, заговорил вполголоса:
- А что я сегодня скажу Овсюку? Ты знаешь, как они ухватились за это!.. Что мы ему скажем вечером? Или будем анекдотами пробавляться?
И уже категорически распорядился:
- Машину.
7
Павел Иванович с трудом нашел место для стоянки, еле втиснулся. Одна сторона улицы, где кладбищенские ворота, была сплошь уставлена похоронными автобусами и все теми же "Чайками" и "Волгами". А вдоль другой бровки выстроились друг за дружкой импозантные "Мерседесы", хвостатые "Шевроле", горбатенькие "Фольксвагены", изящные "Таунусы". Но эти приехали не на кладбище, а к расположенному напротив Новодевичьего магазину с вывеской "Berioska". В этой "Бериозке", как знал Царев, располагая свободно конвертируемой валютой, можно было купить все: от русского птичьего молока до японского лысого черта.
Царев перебежал улицу, миновал ворота, торопливо зашагал по заснеженной аллее кладбища.
Справа и слева теснились гранитные и мраморные надгробья. Самые искусные и дорогие были спеленаты на зиму целлофаном.
Издали донеслось:
- "…мы провожаем в последний путь…"
Ему почудилось, что не только эти слова, но именно этот же голос он уже слышал два часа назад.
Однако это оказалось не началом речи, а концом.
Многоголосо и тягуче рявкнули трубы военного оркестра. И теперь это уже был тот самый шопеновский похоронный марш, мелодия которого всегда и пленяла слух, и приводила в смятение душу Дмитрия Николаевича.
Он поневоле замедлил шаг. Может быть, и вправду не следовало приезжать сюда?..
"Трам-там-та-там… та-ам-татам-татам-татам… Трам-там-та-там…"
Он ощутил, как гнетущая тяжесть сразу навалилась на его плечи.
Но в это мгновенье бой барабана вдруг сломался, разрушился, а в слаженный аккорд труб врезался фальшивый и дикий звук.
По эстакаде Окружной дороги, расположенной за кладбищем, несся громыхающий состав. Бесконечный состав нефтяных цистерн. Пронзительно сигналил тепловоз.
Царев встряхнулся, распрямил плечи.
Слева, с площадки, отведенной для прощальных митингов, потянулась процессия.
Он подошел ближе, встал на повороте. Теперь все двигались мимо него, и это было гарантией, что он не упустит Башкатова.
Чередой плыли венки. На красных подушечках несли ордена. Появился гроб - открытый, но поднятый так высоко, что покойника не было видно. Родные. Вот жена Зяблова в черном кружевном платке - ее поддерживают с двух сторон. Следом идет министр, заместители, академик Мазаев, с которым Дмитрий Николаевич стоял нынче в почетном карауле.
Башкатов. Длинный, на голову выше остальных.
Царев шагнул вперед и оказался с ним рядом. Тот посмотрел на Царева, глаза его были по-прежнему красны.
Дмитрий Николаевич почувствовал, как притихшая было злость вновь закипает в нем.
Он полез в карман, вытащил бумагу, которую прихватил с собой, развернул.
- Володя, что это?
Башкатов покосился на бумагу.
- А что?
- Я спрашиваю: что это?
- Как - что?
Они разговаривали почти шепотом, но в тоне Башкатова послышалось раздражение.
Процессия остановилась - впереди произошла какая-то заминка.
Они повернулись лицом друг к другу.
- Ты знал об этом? Визировал?
- Ну, допустим.
- Так как же…
- Товарищи, товарищи, - послышалось сзади.
Оказалось, что процессия снова тронулась и они оторвались от идущих впереди. Догнали.
- И ты согласен?
- Да, - ответил Башкатов.
Царев судорожно глотнул морозный воздух. Он был ошарашен. Он мог ждать чего угодно и от кого угодно - но услышать это от Башкатова? Ведь не далее как три недели назад, когда Царев докладывал ему о результатах применения новой методики на Печоре, тот выслушал все это с нескрываемым удовольствием, восхищенно ерзал в кресле, причмокивал губами…
Царев, понурясь, машинально переставляя ноги, шел в общем потоке людей. Теперь у него был именно тот вид, с которым человеку положено шагать за гробом.
Лясковец был прав. Не следовало ехать сюда. Надо было выждать пару дней, подробней разузнать обстановку, выработать тактику и с холодным сердцем, сжав зубы - в бой… Лясковец был прав. Этот мудрый Лясковец.
Но что же он, Царев, скажет нынче вечером Овсюку? И что Овсюк, вернувшись домой, расскажет людям, с которыми Царев встречался в Ясногорске?
Шествие опять остановилось. Теперь они пришли к месту.
Отсюда, из-за чужих спин и голов, не было видно могилы. Но долговязый Башкатов, что-то разглядев поверх всех, вдруг вполне миролюбиво подтолкнул в бок Царева. И глазами, глазами направил его внимание…
Дмитрий Николаевич увидел чуть в стороне памятник, прочел на мраморе: "Выдающийся русский революционер-демократ, поэт Николай Платонович Огарев. 1813–1877". Да, ведь его прах недавно перевезли сюда из Лондона.
Башкатов украдкой подмигнул Цареву: дескать, неплох сосед у Зяблова!..
Еще в институте Башкатов зарекомендовал себя среди студенческой братии очень интеллигентным, всесторонне развитым человеком. Поговаривали, что он, вроде бы, даже писал стихи.
Нет, это просто невероятно.
- Володя, - сказал Дмитрий Николаевич, - ты отменишь распоряжение Зяблова. Тем более, что есть повод для пересмотра…
- Оно останется в силе.
- Но почему?
- Потому что ты смотришь со своей колокольни, - а колокольня твоя, извини, мала.
- То есть?
- Одно дело Печора, а другое - Сибирь. Там ваши гениальные идеи нужны, как рыбе зонтик. Сейсморазведка вполне справляется обычными методами. И где ни ткни - нефть… Ты сам это прекрасно знаешь. Обойдемся пока без электроники.
- Пока?.. - вскипел Царев. - А потом?
- Вот потом и займемся.
- Но…
- Тише, товарищи, - обернулся стоящий перед ними человек в бобровом воротнике. - Неудобно, все-таки.
С новой силой взрыдали трубы. Должно быть, опускали гроб. Но отсюда этого не было видно. Маячила лишь фигура гробовщика, взобравшегося на горку вырытой земли, - с лопатой и почему-то в танкистском шлеме.
- Сними шапку, - подсказал Башкатов.
Дмитрий Николаевич сдернул шапку. Он только сейчас заметил, что все вокруг давно стоят с обнаженными головами, потирая мерзнущие уши.
- И еще одной детали вы не учли, братцы, - тихо, но язвительно продолжил Башкатов. - Согласно требованиям, электронно-вычислительные машины должны иметь постоянную загрузку на две с половиной смены. Семнадцать часов в сутки. А всю вашу цифирь они прожуют в полчаса… Кто ответит за простои? Ты? Или я?
Он уже говорил "я".
Похоронный марш оборвался. Траурная церемония подходила к концу. Оркестр заиграл гимн.
Башкатов вытянулся во весь рост. Царев застыл в молчании…
Будто бы сам он, Царев, не знал этого! Когда он, Царев, прилетел в опытную партию на Печоре и заявился прямо в зал, где стояла новехонькая ЭВМ, он обнаружил, что машина работает вхолостую: она басовито гудела, светилась цветными глазками, а операторы подле забивали "козла" - они, стервецы, просто грелись у компьютера, как у печки…
И не раз доводилось ему же, Цареву, читать объявления в столичной "Вечерке": дескать, продается организациям машинное время электронно-вычислительной станции… продается время… Бред.
Значит, прав был по-своему Зяблов, избавившийся теперь навсегда от земных хлопот? И, значит, прав Башкатов, который заранее вот решил поберечь себя от хлопот излишних?
Или же все-таки прав он, Дмитрий Николаевич Царев, правы они - Овсюк и те очкастые, коротко стриженные ребята из Ясногорска, которым он выложил на стол, может быть, завтрашнее, но уже сделанное дело, и они тотчас жадно въелись в него, как в хлеб насущный - даждь нам днесь!..
И не в том ли главная суть, что кому-то неохота видеть дальше собственного носа, а кому-то (вот сейчас и позарез!) нужно, непременно нужно видеть все и своими глазами дальше собственного срока…
Прямо перед глазами Дмитрия Николаевича была стена, сложенная из красного кирпича с оштукатуренной верхней кромкой.
Он лишь сейчас заметил, что от свежих могил, заваленных венками, подле которых они стояли, до этой новой стены - такой бесконечно далекой еще год назад, когда он тут кого-то хоронил - сейчас осталось метров сто.
И ему показалось вдруг, что именно там, за этой стеной - бессмертие.
Погожий день
1
Еще в полусне Володя Патрикеев осознал, что ненастье кончилось. Дождь лил две недели: то тише, то пуще, то срываясь в ливень, но не иссякая ни на час. Травы поникли, глинозем взбух. Деревья стояли сырые и вислые. В озере сильно прибыло воды.
Можно было давным-давно сбежать в Москву, пересидеть там всю эту муть, а затем вернуться посуху. Но что-то удерживало его в Тишунине. То ли он поддался этой безвыходности, смирился с нею, приспособился к жизни в дожде, как, например, приспосабливаются люди жить среди безводных пустынь. То ли он просто понимал, что ненастье не может длиться вечно, что обязательно - как смена ночи и дня, зимы и лета - после непогоды приходит погода, устанавливается ведро.
И вот сейчас, очнувшись, еще не раскрывая глаз, Володя Патрикеев не только услышал, что дождевые капли больше не стучат в крытый рубероидом скат веранды, но всем существом своим сразу учуял, что - баста, что мир изменился.
Он рывком вскочил с постели. Торопливо почистил зубы, ополоснул лицо.
Выбрался огородами на берег.
Да, ненастье кончилось. Верней, оно уходило - предметно и зримо: на востоке лежал плотный, будто спрессованный пласт дождевых туч. Он обрывался резко, без околичностей, как государственная граница. А все остальное небесное пространство было наполнено синевой и солнцем. Там, вереща, носились стрижи, подергивались жаворонки. Чайки домовито сидели на покойной озерной воде.