И присутствующие отметили (в который уже раз) умение городского головы на равных общаться с народом.
– Извините, не узнал, – Каюмов стоял с отверткой в руках и глядел куда-то вкось, слегка переминаясь, будто ему не терпелось продолжить прерванную деятельность.
– Ты, говорят, от Доски почета отказываешься? – спросил Любимцев.
– Не то что отказываюсь, а просто – зачем она мне?
– Неправильно, брат, рассуждаешь, – приятельски упрекнул мэр. – Это не только тебе, но и другим. Чтобы смотрели и гордились. Вот ты делаешь ящики – не для себя же?
– Ясное дело.
– Ну вот. И на доске висеть не для себя. Ящиками твоими, а ящики хороши, молодец, люди пользуются, они их уважают и думают что?
– Что? – не сумел догадаться Каюмов.
– Они думают: не перевелись еще у нас честные мастера! Они начинают гордиться, что и в нашей стране умеют хоть что-то делать. В результате гордятся страной. А это как называется?
– Как? – опять не осилил догадаться Каюмов.
– Патриотизм! – уважительно произнес мэр, и все приосанились, словно услышали гимн родной страны, исполняемый на государственном торжестве.
До Каюмова, похоже, начало что-то доходить. Он задумался. Мэр смотрел на него отечески, уверенный в правильном сыновнем ответе.
И свита, и женщины-работницы чувствовали, как тепло разливается в их душах. Любимцев и Каюмов стояли друг перед другом, как два помирившиеся брата (которые, впрочем, и не ссорились), вот-вот, казалось, они сойдутся в крепком мужском объятии, похлопают друг друга по плечу и скажут что-нибудь вроде:
– Вот так-то, брат!
– Да, брат, вот так-то!
Одна из работниц даже всхлипнула и утерла глаза уголком платка.
– Что ж… – сказал Каюмов.
И тут в ворота влетела Валя.
Не разобравшись, кто пришел и зачем, она сходу закричала:
– Вы когда от мужа отстанете, в конце-то концов? Проходу не дают! Я сказала, не будет он нигде висеть курам на смех! Мы живем, ни к кому не лезем, и вы к нам не лезьте! Знаю я, как это бывает, телевизор смотрим, слава богу! Как только кто начинает мелькать, начнут про него бла-бла-бла, какой он хороший, только и жди потом, что объявят: и проворовался, и за границей недвижимость, и связи с оппозицией, и на квартире у него пять миллионов долларов в сахарнице откопали! Нет уж, спасибо! Пошли отсюда все сейчас же!
Все растерялись.
Все, кроме Любимцева.
Он, указывая рукой на Валю, сказал с гордостью:
– Вот! Вот правильная русская женщина! Грудью за семью, за мужа стоит! Только вы, извините, не знаю вашего имени-отчества, сначала войдите в принцип вопроса…
Валя из сказанного мэром уцепилась только за одно слово, которое ей показалось оскорбительным:
– Какой еще грудью, ты чего тут несешь, не проспался, что ли? Да еще пальцем в меня тыкает, вы гляньте!
Может показаться невероятным, что наша отечественная женщина не распознала высокую персону, обычно у нее, напротив, чутье на серный дух начальства даже острее, чем у отечественного мужика, она осторожнее, опасливее. Но такова была Валя, она, и в этом Любимцев попал в точку, за семью и мужа вставала горой, ей гневом застилало глаза, и все равно ей было, кто перед ней, бог, царь или герой.
– Юр, ты чего стоишь? – крикнула она. – Твою жену тут почем зря полоскают, а он рот раскрыл!
Это замечание было несправедливым: рот Каюмова был не открыт, а крепко сомкнут. И желваки играли. А вот после слов жены он его раскрыл. И, раскрыв, произнес:
– Вы это, в самом деле… При всем уважении… Езжайте уже, пожалуйста, и не надо сюда больше… Мне работать надо.
И отвернулся, и начал что-то там ковырять своей отверткой.
Все боялись глянуть на мэра.
Поэтому история не сохранила сведений о том, каково было его выражение лица. Догадайтесь сами.
Любимцев молча повернулся и пошел к машине.
И уехал.
В тот же день на производство Каюмова нагрянули инспекции налоговая, санитарная, природоохранная, архитектурная, пожарная, а заодно, конечно, и представители правоохранительных органов. Что они там делали, как вел себя Каюмов и как бушевала Валя, описывать не хочется, потому что ничего в этом художественного, к сожалению, нет.
Забегая вперед, скажем, что в считанные недели Каюмов остался без своего бизнеса, а также и без денег, потому что пришлось выплачивать большие штрафы, он залез в долги, семья продала дом и купила на остаток средств скромную двухкомнатную квартирку. Юра от огорчения начал, увы, выпивать, но на выпивку при этом добывает деньги не попрошайничеством, как некоторые, а честно, подрабатывает грузчиком на рынке. Валя же, достав старую бабушкину швейную машинку, взялась шить и перешивать всякое барахлишко для своей школьной подруги, хозяйки магазина сэконд-хенда, тем и кормит семью.
А Доску почета открыли, как и было назначено, шестнадцатого марта две тысячи тринадцатого года. Как выкрутились? Да просто: сработал опытный ум Пряжинцева: вернули ту женщину, которую убрали, заменив нехорошее, не позитивное слово. Получилось: "Воспитательница детского учреждения". Надпись стала длиннее и мельче, но, в конце-то концов, смотреть не на нее будут, а на человека, который важнее любой надписи.
10.03.13. Саратов
Жизнь трудна, но интересна
Когда у жены Лидии, еще вполне крепкой шестидесятипятилетней женщины, случился инфаркт, Разоев почувствовал, кроме печали, что-то вроде удовлетворения. Жизнь последних лет была слишком легка и беззаботна: дети разъехались, пенсию выплачивают небольшую, но регулярно, все есть и делать нечего. Это настораживало, настраивало на предчувствия, вот они и оправдались. Лучше уж так, могло быть и хуже – скоропостижно и окончательно.
Врачи "скорой помощи", поставившие предварительный, но близкий к утвердительному диагноз, хотели забрать Лидию в больницу. Она, конечно, отказалась: дома стены помогают, а в больнице все чужое и неприятное. Если судьба умереть, я и дома умру, а судьба выздороветь, и дома поправлюсь, сказала она врачам.
Ладно, ответили врачи, дело ваше, пишите отказ.
Лидия испугалась:
– Почему отказ? Я не отказываюсь, я сомневаюсь.
– Вы едете или нет? – спросили врачи.
– А что, так плохо? Я уже умираю?
– Нет. Но лучше обследоваться.
– Вот в себя приду и обследуюсь. В поликлинике.
– Значит, вы отказываетесь госпитализироваться?
– Отказывается, – ответил Разоев, зная, насколько трудно Лидии произнести прямое слово.
– А ты за меня не отвечай! – рассердилась Лидия. – Я не отказываюсь, а не хочу.
– Хорошо, – терпеливо сказали врачи "скорой". – Вот бумага. Подпишите.
– Зачем?
Лидия не любила подписывать всякие бумаги, она всегда чувствовала в них какой-то подвох, Разоев в этом пункте был с ней солидарен.
– Затем, – сказали врачи, – что мы берем на себя ответственность. Это не для вас надо, а для нас, понимаете?
– Порядок такой, – разъяснил жене Разоев.
– Для отчета? – спросила она и даже, несмотря на свое состояние, усмехнулась: мол, знаем, понимаем, что такое отчет.
И ей ли не знать: тридцать четыре года проработала в городском статистическом бюро, где отчеты требовались ежедневно, а то и ежечасно.
И она подписала бумагу, не читая, чтобы лишний раз не волноваться: долгий жизненный опыт говорил ей, что в документах такого рода ничего приятного написано быть не может.
Врачи уехали.
Лидии к ночи стало чуть лучше. Она уговаривала Разоева лечь поспать, но тот не соглашался, сидел в кресле рядом. Даже не включал телевизор, чтобы не беспокоить жену. Потом она заснула, вздремнул и Разоев.
Утром пришла участковая.
– Зря вы в больницу отказались, – сказала она. – Там бы за вами наблюдение было постоянное. А я сегодня к вам пришла, потому что мы обязаны после "скорой", а потом вам придется самой ходить ко мне, да еще заранее записываться.
– Ничего, запишусь, – сказала Лидия.
– Дело ваше.
– А вы бы сами ее и записали, – сказал Разоев, – когда в поликлинику вернетесь.
– Не имею права. Что это за порядок, когда врач сам себе будет больных записывать?
– Тоже верно, – согласился Разоев. – А я за жену могу?
– На здоровье.
И Разоев пошел в поликлинику записывать жену на прием. Он помнил, что раньше при входе был стол, на столе красные папки с фамилиями и специальностями врачей.
Так оно и оказалось, и это его порадовало своей стабильностью.
В папке с надписью "Кардиолог Сушкова В.Н." было два листка на два дня следующей недели, понедельник и вторник. И оба заполненные до отказа.
Разоев обратился в регистрацию. Нагнувшись к зарешеченному окошку, расположенному на уровне пояса, он спросил женщину примерно своего возраста:
– А как записаться к кардиологу, если там уже некуда?
– Значит, некуда, у человека график не резиновый.
– Это я понял. Там на понедельник и вторник некуда, я бы на среду записался, а на среду вообще листка нет.
– На среду запись будет в понедельник.
– Ясно.
Дома он объяснил это жене.
– Вот уроды, – сказала она.
– Бардак, – вторил Разоев.
Но гнева в их речах не было. Лидия знала, что жизнь всегда полна всяких трудностей и препятствий, а Разоев, пожалуй, даже любил их. Вернее, считал, что без них нельзя. Все бы вам попроще, помягче, послаще, потеплее, говаривал он. Комфорт вам давай. А так не бывает.
Он работал долгие годы на станкостроительном заводе, где, несмотря на громкое название, не строили станков, производили только некоторые детали, которые собирались в другом месте, где действительно строили станки полностью. Так вот, сами станки, на которых формовались и вытачивались детали для новых станков, были ветхими, некоторым за тридцать, а то и за сорок лет. Разоев, мастер-наладчик, гордился их долговечностью и снисходительно говорил рабочим, которые ругались на частые поломки:
– На то он и механизм, чтобы ломаться. Дай тебе новый, поработаешь ты, ну месяц, два, тоже начнет ломаться.
И он умело, с выдумкой, чинил станки, придумывал приспособления, продлевающие их жизнь, и огорчался, если какой-то станок, несмотря на его старания, все же убирали из цеха – в лом, на переплавку. Был бы у меня большой сарай, думал Разоев, я бы там поставил этот станочек, и он бы у меня еще прослужил неизвестно сколько!
Когда по каким-то причинам несколько дней в цеху ничего не ломалось, Разоеву было даже как-то не по себе, как-то неуютно, сбивался привычный ритм жизни, он чувствовал свою ненужность, ходил по цеху и наставлял рабочих, чтобы они не забывали все, что нужно, протирать и смазывать, соблюдать режимы, а сам ждал, когда же, несмотря на соблюдение правил, что-то забарахлит. И был чуть ли ни рад, когда барахлило, шел на зов рабочих, хмурился и издали бодро сердился:
– Вечно у вас не слава богу, что опять?
В понедельник Разоев отправился записываться на среду. Поликлиника открывалась в девять, он пришел в половине девятого. Дверь была закрыта, возле нее толпились люди, преимущественно пожилые.
– Кто последний на запись? – спросил Разоев.
– К кому?
– К кардиологу.
– Их много.
– К Сушковой.
– Я, – ответила какая-то старуха.
Разоев встал возле нее.
Посыпался мелкий дождик. Все грудились под козырьком, но места не хватало, некоторые отошли к стене, где капало меньше. Разоев видел через стекло охранника, который сидел за столом, вернее, полулежал на стуле, вытянув руки и ноги. Разоев посочувствовал его скучной работе.
Проходили врачи и другие работники поликлиники, для них дверь открывалась, но посетителей не пускали.
– Безобразие! – сказал кто-то. – Не принимаете, ладно, но пустить можно хотя бы?
– Вот именно!
– Издеваются, как хотят! – присоединил свой голос и Разоев, получив удовольствие оттого, что он вместе с народом, от бодрящего гнева, но зная, что его протест не вполне искренний. Порядок есть порядок, очередь есть очередь. Да, это неприятно. Да, часто многое кажется формальным и бессмысленным. Но только с первого взгляда. На самом деле всякая формальность обычно имеет за собой основание. И даже если не имеет, она учит человека быть терпеливым и мужественным. Есть ли распорядок у дождя? – который, кстати, уже кончился. Есть ли график у болезней, которые часто сваливаются неожиданно, как на его Лидию? Надо быть готовым ко всему.
Разоев дождался своей очереди на запись и удивился: листок был заполнен сверху донизу. Он взял папку с листком, показал регистраторше:
– Как это может быть? Всего человек пять передо мной было, а уже места нет!
– Остальные раньше на приеме у врача записались.
– А нас она не согласилась записать!
– Когда?
– Домой приходила, мы ее просили…
– Дома она не имеет права. А когда сюда придут, тогда да. Вы положьте на место, чего хватать, это документ все-таки!
– Нет, но как на прием попасть?
– Записаться.
– Так места же нет!
– А спать не надо. Завтра приходите.
Дома Лидия успокоила взволнованного мужа:
– Ничего страшного, бывает. Завтра, действительно, встанешь пораньше.
Назавтра Разоев пришел к половине восьмого. Выждал терпеливо полтора часа – впрочем, ожидание не было мучительным: в любой очереди Разоев думал о жизни, о дочерях, уехавших в Москву, о внуках, о разных мелочах, ему всегда было о чем подумать. Оказался первым, нашел свободное место в листке приема. Записался на четверг, на десять утра.
Стали ждать четверга. Один раз Лидии было довольно плоховато, хотели уже опять вызвать "скорую", но она все откладывала, говорила, что терпимо. И – отпустило.
В четверг сидели в длинном коридоре у двери Сушковой. Запись записью, но к Сушковой проходили какие-то люди вне очереди, поэтому попасть удалось только в половине двенадцатого.
Лидия зашла, Разоев приготовился ждать.
Но жена вышла как-то очень уж быстро.
– Витя, мы карточку страхования забыли, – сказала она виновато.
– Я потом принесу.
– Она говорит: нет, нужно сейчас.
Разоев не выдержал. Он стал, открыл дверь и с порога громко сказал, не допуская при этом лишней скандальности в голосе:
– Вы что, извините, озверели? У человека сердце, а вы – карточку вам! Вы осмотрите ее, а я схожу пока!
– Вы кто вообще? – спросила Сушкова.
– Муж ее!
– То есть не на прием?
– Я не… Нет, но…
– Тогда выйдите из кабинета! Кто следующий?
Разоева оттеснила рыхлая, с сипом дышащая женщина, казавшаяся настолько больной, что вторично заходить в кабинет после нее показалось Разоеву неудобным.
– Ладно, – сказал он Лидии. – Ты посиди, я сбегаю. Нормально себя чувствуешь?
– Ничего.
Разоев пошел домой. Шел быстро, бодро, чувствуя себя еще вполне молодым и здоровым, от этого ему было еще больше жаль жену: жили-жили вровень, а она взяла вдруг да и отстала.
Дома он обшарил все, и никак не мог найти карточку. Сердился на Лидию: вечная ее привычка все прятать, засовывать, везде в квартире коробочки, сверточки, сроду ничего не найдешь. Он позвонил Лидии, услышал ее телефон в кухне.
Это дополнительно рассердило Разоева: она и телефон с собой не взяла!
Так и не найдя документ, почти бегом бежал обратно в поликлинику.
Лидия сидела все там же и держала в руках зеленую карточку, заранее готовясь показать ее мужу.
– Прости ты меня, ради бога, Витя, я ее в кармашек засунула, в кошелек, там у меня кармашек. Главное дело, я всегда туда кладу, а в этот раз не посмотрела…
Разоев сел рядом с нею и зашипел (не любил привлекать постороннего внимания):
– Курица, тебе на хрен вообще телефон, можешь сказать? На хрен он тебе, если ты его с собой сроду не берешь? А карточку мне могла дать? Ты же сроду все теряешь, могла мне дать ее?
– Витя, ну…
– Я только и слышу – ну! Всю жизнь!
Разоев был вне себя. Он понимал трудности механизмов, государственной системы, он даже понимал личную вредность той же Сушковой, она хоть как-то объяснима – характером, тяжелой работой, бестолковыми больными, но трудности, причина которых была в разгильдяйстве, глупости, рассеянности, то есть возникала на пустом месте, его всегда приводила в состояние, подобное приводному ремню, который вихляется, косит, вот-вот сорвется, но не его в том вина, а неотцентрованного шкива. Люди неотцентрованы, особенно женщины, вот в чем все проблемы.
– Успокойся, – просила Лидия. – Пойдем.
– Удивляюсь, почему тебя инфаркт стукнул, а не меня? – продолжал горячиться Разоев. – И главное, сидит спокойная, как так и надо!
– Я не спокойная, – сказала Лидия. – Она мне предложила в больницу ехать.
– В какую?
– Вот – направление, – Лидия показала бумажку. – Мы зря на нее сердились, она во всем разобралась. И посоветовала.
Разоев увидел на обычном листке название клиники и адрес.
– Это не направление, а просто – куда ехать.
– Она говорит: не имею туда права, все равно не примут, там лимит пенсионеров. Вы, говорит, "скорую" вызовите, а когда приедут, вы им скажите этот адрес. Они тоже не захотят, а вы им немного заплатите, они отвезут.
– Ну дела! Через правое плечо левое ухо чесать!
– Пойдем, Витя. Нехорошо мне.
– Может, сюда вызвать?
– Как я поеду? Надо халат взять, тапки. Пойдем.
Они медленно пошли домой. По пути Лидия несколько раз останавливалась. Разоев беспомощно стоял рядом. Ему думалось, что надо бы, что ли, обнять жену, придержать, но он никогда этого не делал на улице – да и она бы не позволила. Один раз он все-таки приподнял руку, чтобы коснуться ее плеча, но она слабо покачала головой: не надо.
Добрели до дома, вызвали "скорую". Она приехала, Разоев отвел врача, показал ему листок с адресом больницы и, стесняясь, достал из кармана заранее приготовленную купюру.
– Убери, – сказал врач, – мы и так туда повезем.
Повезли.
Разоеву разрешили сопровождать.
В машине Лидии стало совсем плохо. Врач все время держал ее за руку, щупая пульс, потом что-то отрывисто сказал медсестре, та вытащила прибор, они расстегнули кофту Лидии, обнажили тело. Разоев откинулся к стенке, вжался, чтобы не мешать. Страдал оттого, что чужие люди видят голое некрасивое тело жены. И думал о том, как же он уважает их трудную работу. Лидию нелепо встряхивало от разрядов, Разоеву хотелось сказать, что уже не надо – он чувствовал бесполезность действий врачей. Даже станки, которые он привык чинить до бесконечности, бывало, приходили в состояние, не подлежащее ремонту, что же говорить о человеке?