Из-за грома музыки разговаривать было невозможно. Это тоже было вполне в духе старика Фана - нанять для чая духовой оркестр в двойном составе. Комната сотрясалась от грохота. Дэвид прижимал ее к себе, как теперь было принято, грудь с грудью, бедро с бедром. Ее щека касалась его плеча. Он хорошо танцевал и знал это, но и она тоже, как выяснилось, танцевала отлично. Она подчинялась и приникала к нему так послушно, что он подозрительно покосился на нее. Не слишком ли она податлива? Ему надоели слишком податливые девицы. Но ее бледное личико было холодно, а глаза, когда она подняла их на него, совершенно бесстрастны. Она улыбнулась и что-то сказала, но он не мог расслышать ее голос. Он поднял брови, и она рассмеялась. Больше они не пытались разговаривать. К концу танца молодые люди уже были на месте, поджидая ее, и он расстался с ней со своим обычным умеренно-развязным изъявлением благодарности: "Вы здорово танцуете, мисс Фан. Вот это да, здорово иметь такую классную партнершу!"
"Благодарю, мистер Лин. Вы гоже здорово танцуете", - просто ответила она.
Он не стал больше танцевать ни с кем, хотя свободные девушки были. Дорис Ли тоже была свободна, она прошла мимо него, призывно-томная и смеющаяся. Но он демонстративно наклонился, чтобы завязать шнурок на ботинке. Он не собирался больше танцевать. Он еще немного подумал о Филис, хотя давно уже перестал думать о девушках. Что его действительно занимало, так это работа, которую очень любил. Он был менеджером в издательском доме своего отца. И поэтому постоянно думал о том, как улучшить издание их книг. Когда-то он думал о девушках очень много, но это было еще до того, как они ему надоели. Они были слишком одинаковы. Все шанхайские девушки, решил он уже давно, похожи одна на другую. Он презрительно слушал своих приятелей, увлекавшихся какой-нибудь новой, особенной красоткой. Таких просто не существовало.
Чай закончился, и гости стали расходиться - веселые пары под ручку отправлялись развлекаться в другие места. Оркестр смолк, и комната наполнилась голосами - гости прощались и благодарили, при этом китайские и английские слова смешивались в одной фразе. Это считалось очень стильным так разговаривать, так же стильно было брать иностранные имена. Он тоже мог говорить на жаргоне, если было нужно. В сущности, он владел многими языками. Он мог говорить на студенческом американском, и на оксфордском английском, и на изысканном старинном китайском, которого по-прежнему требовал от него отец, и вот на такой смеси китайского с английским, на которой говорили его друзья. Все зависело от того, где он был.
Но в глубине души он больше всего любил китайский, хотя и потешался над ним перед приятелями. Они любили поразглагольствовать: "Есть столько современных вещей, о которых не скажешь по-китайски! Ну, как, например, сказать вот это…" Он всегда соглашался, и они вместе развлекались, пытаясь вывернуть старинные почтенные слова, чтобы выразить что-нибудь вроде "жаркий бабец", или "ты моя малышка", или "я просто без ума от тебя". Но потом Дэвиду становилось неловко, словно он учил невинного ребенка произносить гадкие вещи. Потому что старинные слова не хотели называть этого. Искаженные, они потеряли смысл и не выражали ничего вообще, невозмутимо оставаясь самими собой и отказываясь извращаться.
Он присоединился к убывающей толпе в дверях. Филис стояла с веселым и непринужденным видом, улыбаясь и подавая руку уходящим гостям. Он угрюмо посмотрел на нее, удивляясь, с чего это он взял, будто она чем-то отличается от других. В эту минуту она была такой же, как все, как любая девушка. Может быть, она тоже пудрилась. Он невольно покосился на свое плечо. Но нет, пиджак был чистым. И он решился.
"Можно мне немного задержаться и поговорить с вами?" - спросил он.
Она помедлила с ответом. "Я собираюсь в казино с друзьями", - сказала она.
"Можно мне поехать с вами?" - быстро спросил он.
"Думаю, можно", - ответила она.
Стоявший рядом слуга держал ее пальто, он взял его и накинул ей на плечи. И вдруг увидел маленькие нежные волоски на ее шее, такие черные на матово-бледной, гладкой коже. Глядя на них, он почему-то почувствовал жгучее удовольствие.
Таким было начало, а финал последовал незамедлительно. Потому что не успел кончиться вечер, как он уже был безумно влюблен, хотя никогда еще накопленная в нем ненависть ко всем девушкам не жгла его с такой силой. Каждая девушка, встреченная им в тот вечер в казино, вызывала у него отвращение. Худшие из худших, думал он, презирая их всем сердцем и пряча презрение за улыбкой. Он танцевал с ними, когда не удавалось потанцевать с Филис, отрабатывая на них всевозможные приемы модного ухаживания и ненавидя их при этом. Он брал их руки в свои и ненавидел эти хорошенькие ручки, с красными ногтями. Но это натолкнуло его на мысли о руках Филис. Надо было обязательно посмотреть на них при первой же возможности. В маленькой нише, где он пережидал танец рядом с другой девушкой, он холодно поцеловал эту девушку, когда она наклонилась к нему для поцелуя. В этих поцелуях ничего не было - для него не было ничего. Он украдкой вытер губы, делая вид, что утирает лицо платком. Он ненавидел помаду. Губы Филис - он стал думать о ее губах.
Так все и завертелось. Однажды начав думать о подобных вещах, он уже не мог остановиться, а весеннее солнышко день ото дня подгоняло его. Кроме того, она ведь должна была уехать снова. Ему следовало поторопиться. Он выпросил у отца отпуск и начал ежедневную осаду, с применением всей своей техники. В конце концов, она была современной девушкой, и ей, быть может, нравилась вся эта мишура. Он посылал ей цветы и конфеты, запасался книжными новинками и являлся к ней с ними под мышкой, в общем, без подарка он не приходил.
Но ведь эти подарки они должны были что-то значить. Он вглядывался в нее, чтобы понять, значат ли они что-нибудь для нее. "Любишь конфеты, детка?" - небрежно спрашивал он, вручая ей пятифунтовую коробку с иностранными шоколадными конфетами. Ее лицо как будто чуть вытянулось. Но в голосе прозвучало достаточно энтузиазма: "О, как шикарно, Дейв!" - отвечала она. Они говорили почти всегда по-английски: оба учились в американских университетах и разговаривали в принятой там манере. "Ты уверена, что они тебе нравятся?" - допытывался он. "Я их просто обожаю", - отвечала она. Он пристально смотрел на нее. Она говорила так же, как все они, но казалось, что это чужой для нее язык. Она открывала коробку и весело восклицала: "Какая прелесть! Очень мило!" И ставила коробку на стол.
Да, он использовал всю технику ухаживания, весь современный набор приемов, который они применяли друг к другу. Он вывозил ее всюду - на танцы, в театр, и она охотно шла с ним. В такси он держал ее за руку, а однажды обхватил за плечи и поцеловал бы, если бы она не наклонила быстро голову, так что его губы коснулись ее щеки, а не рта. Все-таки он собирался вложить в поцелуй больше чувства, чем бывало прежде в аналогичных ситуациях. Но, потерпев неудачу, он не захотел повторить попытку. Ее щека была совсем холодной. Руку она не отнимала, но ее ладонь была такой бесчувственной, что он бы ее отпустил, если бы это не было невежливо.
И, тем не менее, он любил ее все больше. Любил потому, что не мог достучаться до нее. Она не отвергала его, никогда его не отталкивала. Она принимала участие во всех его затеях и никогда ни от чего не отказывалась. Если он брал ее за руку, она немного склонялась к нему - она не придерживалась старомодных правил. Но на этом все кончалось. Проделывая все это, она словно отвечала заученный урок. Для нее это тоже были технические приемы. Для них обоих это была одна только техника любви. Ему хотелось, чтобы она знала, что он любит ее, но у него не было других слов, чтобы сказать об этом, как только эти: "Я без ума от тебя, детка", - говорил он. "Да, я тоже без ума от тебя", - вежливо отвечала она, и у него холодело на сердце.
Дни уходили, дни короткого месяца, отведенного ему, а он все не мог прорваться сквозь эту стену из современных приемов. Как-то поздно вечером после танцев у дверей ее дома он наклонился к ней: "Поцелуй меня на прощание, Филис!"
"Конечно", - с готовностью откликнулась она и легко коснулась бестрепетными губами его щеки.
Все было напрасно. Они становились не ближе, а дальше. Слова и прикосновения только отталкивали их друг от друга. Он не знал, что делать, и от этого продолжал все то же.
И только в день накануне ее отъезда они неожиданно открылись друг для друга. Они опять танцевали в казино, вплотную, тесно обнявшись, как вдруг она остановилась, высвободилась из его рук и взглянула ему в лицо.
"Тебе это в самом деле нравится?" - спросила она. Он опешил. Ее голос изменился, стал мягче, глубже. Она говорила по-китайски, на их родном языке! Почему они никогда не разговаривали по-китайски? Была какая-то пустая отговорка… разные диалекты… Она была родом не из Шанхая - ее семья приехала с севера. Говорить по-английски было модно, и они делали вид, что и легче. Ерунда. Он прекрасно понимал ее китайский. Он внимательно смотрел на нее. Безвкусный танцевальный зал исчез. "Нет, мне это совсем не нравится, - ответил он. - Я не могу описать тебе, насколько мне это не нравится".
"Тогда давай уйдем отсюда", - просто сказала она.
Она была совсем не похожа на ту себя, которую он знал. В машине она держалась с такой сдержанностью и достоинством, что ему и в голову не пришло взять ее за руку. Но именно так, не касаясь ее руки, он чувствовал себя ближе к ней. У двери ее дома он остановился в нерешительности. Но она сказала: "Может быть, ты зайдешь? Думаю, нам надо поговорить".
"Мне очень многое надо сказать", - ответил он.
Казалось, что они не разговаривали друг с другом никогда. Все эти глупые иностранные слова, которыми они обменивались, не выражали ничего. Теперь слова скапливались на языке, просясь наружу, их собственные слова. Все еще только предстояло сказать. Она села на крытый шелком диван, он на стул рядом. Она посмотрела на него, потом обвела взглядом комнату. "Мне здесь ничего не нравится, - сказала она, делая жест рукой. - Ты совсем не знаешь меня. Ты даже не знаешь, как меня на самом деле зовут. Я совсем не такая, какой ты меня видел. Теперь, когда я уезжаю, я хочу, чтобы ты знал, что я очень старомодна. Весь этот месяц с тобой я делала вещи, которые ненавижу. Лучше тебе знать об этом. Я не люблю танцевать. Мне не нравятся иностранные конфеты. Я не люблю целоваться. Мне становится просто плохо, когда я должна поцеловать кого-нибудь или когда я чувствую чьи-то губы на своем лице или руке даже твои мне неприятны".
"Подожди, - перебил он. - Теперь я понимаю, я все время чувствовал это. Я понимаю, почему между нами никогда не возникало близости. Но зачем тогда ты ходила со мной на танцы, зачем позволяла целовать себя? Если бы ты сказала, что тебе это неприятно, я бы не вел себя так".
Она опустила голову и смотрела на свои стиснутые руки, лежавшие на коленях. Потом робко ответила: "Я думала, что тебе нравятся все эти иностранные штучки, а мне хотелось нравиться тебе. Я думала, что если откажусь, то ты… можешь больше не прийти". Последние слова она произнесла совсем тихим голосом.
"Как же тебя зовут?" - требовательно спросил он.
"Мин Син - Сияющее Солнце", - сказала она.
"А меня Юн Ань - Отважный Мир", - сказал он.
Минуту они молчали.
Потом он опять заговорил. Он подался вперед на своем стуле: "Ты хочешь сказать - ты действительно хочешь сказать, что предпочитаешь больше все наше?"
"Намного, намного больше", - неуверенно проговорила она.
"Тебе не хотелось бы иметь такой дом?" - настойчиво выспрашивал он.
"Нет", - слабым голосом сказала она.
"И танцы не нравятся, и катание на машине - все то, чем женщины занимаются целыми днями?"
"Нет".
"Тогда нам больше не нужно тратить время таким образом", - помолчав, сказал он.
"Больше не нужно", - повторила она.
Он помолчал еще. "Я тоже не люблю целоваться", - объявил он.
"Тогда давай больше никогда не целоваться", - предложила она.
"А разговаривать будем на нашем родном языке, я сниму все эти заграничные тряпки и снова надену халат, и мы будем жить, как велит старая добрая традиция, и я буду курить кальян".
"А я больше никогда в жизни не надену кожаные туфли, - сказала она. - И никогда не буду есть масло, которое ненавижу, и вообще никакой иностранной пищи, у нас на столе будут пиалы и палочки, и в моем доме будет дворик и никаких лестниц, и я хочу много детей".
Он видел все то, о чем она говорила, дом и двор, домашний очаг, их родное и кровное и их самих, какими они хотят быть. Слова сами полились у него с языка: "Ты выйдешь за меня замуж? Будем ли мы…" Он запнулся. Поднялся и с решительным видом встал перед ней. "Нет, не так, - сказал он. - Госпожа Фан, мой отец направит вашему отцу письмо. Оно скоро придет - я сейчас…" Он был уже у двери и обернулся к ней. Она поднялась, поклонилась и осталась стоять, глядя на него, пробудившаяся, теплая, как роза. Вот так впервые он увидел ее. Такая она была настоящая чудесная, живое существо одной с ним крови. Они вырастят цветы лотоса у себя в пруду, у них будет своя бамбуковая роща, и летом они будут читать там стихи - старинные четверостишия. Ему всегда хотелось иметь для этого время.
"Вы уходите, господин Лин?" - она произнесла старинную формулу прощания.
Слова прозвучали так нежно, что ноги сами внесли его обратно. Но он вовремя спохватился. "С иностранными манерами покончено", - твердо сказал он. Он вышел в холл, но, не удержавшись, снова заглянул в дверь. Она тихо сидела на диване, сложив маленькие руки и аккуратно составив маленькие ножки, - так, наверное, сидела его мать в пору своего девичества. Она смотрела прямо перед собой и видела - он знал это - дом, дворик и множество детишек, весь этот надежный старый уклад жизни. Она ждала его, такая красивая, прелестная… "По крайней мере, пока покончено", - поправил он себя, торопясь к выходу.
ДОМАШНЯЯ ДЕВОЧКА
"Мой мама не рюбит так темуно", - сказала Эцу.
Она взглянула вверх, высоко вверх, на длинного американца, с которым шла сейчас по улице своего родного городка. В этом городке она прожила всю жизнь, но он стал не похож на себя с тех пор, как в нем появились американцы. Никто толком не знал, как теперь быть, но все очень старались угодить завоевателям. Эцу держалась совершенно прямо в кольце руки Теда. Она называла его Тэду.
"Ты отдашь маме этот шоколад, и она будет довольна", - ответил Тед. Он сжал ее крепче. Здоровенный оби, который она носила, ужасно мешал.
"Сняла бы ты со спины эту диванную подушку", - недовольно проговорил он.
Она засмеялась. Это означало, как он знал по опыту, что она не поняла сказанного, и он полез в карман за словарем.
"Сядь", - велел он. Они дошли до парка, где была скамейка. Она послушно села, и у него освободилась рука. Он посмотрел слова "диван" и "подушка" и ткнул пальцем в ее шелковый оби. Она кивнула.
"А-га, Тэду", - сказала она. Потом лицо ее стало серьезным. "Нет", - отчетливо произнесла она. И для большей убедительности потрясла головой. "Нет", - повторила она.
Это было первое английское слово, которое она выучила и которое чаще всего употребляла с Тедом. Он сразу понял, что означает ее серьезный вид. Она решила, что он предложил ей что-то неподобающее. Он посмотрел на нее в раздумье.
"Слушай, детка, я не собирался раздевать тебя, только снять эту диванную подушку. Можно ведь подпоясаться тесемкой или еще чем-нибудь, а?"
Он порылся в карманах и выудил тесемочку. Ею была перевязана коробка с печеньем, которое испекла и прислала ему Сью. Сью была его самой лучшей девчонкой в Плейнфилде, штат Нью-Джерси, в его родном городе. Тесемка была отличная, и он сохранил се. Теперь он просунул руку за спину Эцу и продемонстрировал, как обращаться с тесемкой. Она пришла в ужас.
"Нет, нет, Тэду!" - произнесла она с такой силой, что он отступил, сунул руки в карманы и мрачно уставился на траву. А Эцу осталась сидеть в своей изящной позе, поглядывая уголками своих длинных глаз на него. Она была очень хорошенькая, маленькая и хрупкая, с овальным личиком и черными нежными глазами. Но самым прелестным на лице был рот. Тед частенько и подолгу разглядывал его оценивающим взглядом. Она ни разу не позволила поцеловать себя. Он делал попытки - со словарем и без, но она только повторяла: "Нет, нет. Тэду".
Не то чтобы все японские девушки отказывались целоваться. Ребята рассказывали, что многие были совсем не прочь, стоило им только показать, как эго делается. Но Эцу не позволяла показывать себе что-нибудь. Он уже не однажды решал бросить ее и найти себе более сговорчивую девушку. Но другие не были такими хорошенькими. А кроме того, в ней и в ее семье было что-то очень домашнее. Он всегда заходил за ней домой, и ее родители мельтешили вокруг с таким беспокойством, как настоящие американцы. Она была старшей в семье, и они прямо тряслись над ней, это было видно. Имелись еще две девочки и мальчик все моложе ее. И каждый раз они говорили Эцу "до свидания" с таким видом, словно она уезжала на неделю, а не шла прогуляться по улице до парка или в кино. Это заставляло его чувствовать ответственность.
"Ладно, черт с ней", - вслух произнес он.
Эцу засмеялась и повела рукой в сторону оленя, который с надеждой приблизился к ним. В парке было полно оленей. Даже во время войны их берегли и кормили.
Поговаривали, конечно, о том, чтобы их съесть, но никто не мог решиться убить священного оленя.
"Голоден. Давуно хочет", - сказала она. Изучение словаря шло на пользу ее английскому.
Тед ухмыльнулся. "Ну-ка, скажи: "Давуно хочешь?"
"Давуно хочешь?" - послушно повторила она.
"Давно, очень", - сказал Тед. Он взял ее маленькую руку и поднес к губам. Это она позволяла. Предварительно она обсудила это дома, Отец с Матерью слушали ее с изумлением. Все, что касалось американца, она обсуждала с ними по вечерам, возвращаясь с прогулок, когда дети уже были в постелях.
"Он кусает твою руку?" - с ужасом спрашивала Мать.
"Нет, он никогда не делает мне больно", - сказала Эцу. Она почувствовала нежность при мысли о нем. "Он совсем не делает мне больно, повторила она. - Он даже поддерживает меня под руку, когда мы переходим улицу".
Отец и Мать переглянулись.
"Ты уверена, что у него на уме нет ничего неподобающего?" - со стеснением выговорила Мать. Эцу смотрела на них ясными глазами, полная готовности рассказать им все. Как-никак она попала в странное положение, ей угрожала опасность, но какая она не знала.
"Он хотел приложить свой рот к моему", - сообщила она.
Родители в ужасе отвели взгляд.
"Я запрещаю это", - твердо сказал Отец.
"Во рту микробы", - пояснила Мать.
"Обещай мне, что ты этого никогда не допустишь", - приказал Отец, и она обещала.
"А как тогда с рукой?" - спросила она.