Когда Мюриель направилась к двери, глаза снова закрылись. Она тихо вышла. Помедлила около бельевой. Как выглядела Элизабет, когда оставалась одна? На секунду Мюриель мысленно представила себе какую-то удивительную перемену, которая могла произойти с ее кузиной, как только за ней закрылась дверь, какое-то превращение пассивности в активность, спокойствия в отчаяние. А что, если прокрасться в бельевую и заглянуть в щель? Она заставила себя поскорее уйти. Следить - подлость, она не могла так унизиться. Но дело не только в этом. Ей было страшно посмотреть.
Мюриель бросила оставшиеся после ленча тарелки наверху в буфетной, затем пошла в свою комнату, где было очень холодно, и надела пальто. Заперла за собой дверь на замок - предосторожность, предпринимаемая ею после недавней кражи, хотя единственные вещи, которыми она дорожила, были ее стихи и бутылочка со снотворным, их, по ее мнению, никто бы не захотел украсть. Она спустилась по лестнице под мелодию увертюры "1812 год". Тихо закрывшаяся дверь отрезала их друг от друга. Образ Элизабет померк. Мюриель решила, что зайдет и спросит Юджина Пешкова, не нужно ли ему что-нибудь купить в магазине. Она уже несколько раз спрашивала его об этом. Он всегда отказывался, но это служило предлогом, чтобы увидеть его; Мюриель сожалела, что с момента страшной потери иконы у нее не было возможности как следует поговорить с ним и выразить свое сочувствие. А к тому же ей хотелось немедленно удостовериться в присутствии Юджина в доме.
Чтобы попасть в пристройку с котельной, следовало пройти за кухню по коридору без окон, где день и ночь горел электрический свет. Запах угля и ладана наполнял этот туннель. Мюриель прошла через него и остановилась у двери Юджина. Тотчас же, испытав внезапную резкую боль, она услыхала голос Пэтти, доносившийся из комнаты.
- Ищешь меня?
- Нет, - Мюриель не обернулась. Она сделала вид, будто что-то ищет в своей сумочке.
- Могла бы и поискать, - сказал Лео. - Я думал - искала. Не зайдешь ли в мою гостиную? Я, как Марианна на обнесенной рвом мызе, ожидал твоего прихода.
Лео медленно приблизился к Мюриель и, легко коснувшись ее плеча, отошел, открыл дальнюю дверь и приглашающе остановился на пороге. Мюриель, поколебавшись, вошла в комнату. Она все еще ощущала прикосновение Лео на своем плече.
- Почему ты хмуришься?
- Я не хмурюсь, - возразила она.
Комната, в которой было очень тепло, напоминала высокий ящик со стенами из коричневой обсыпающейся штукатурки, и это делало ее похожей на площадку, высеченную в песчаной почве. Незашторенное окно над головой было темным. Свешивающаяся с потолка лампа под кремовым плафоном разливала жемчужный свет. Китайская камышовая циновка лежала на полу. Низкий узкий диван-кровать был покрыт индийским набивным покрывалом. Три деревянных табурета стояли в ряд у стены. В одном углу аккуратная стопка книг достигала подоконника. Простой дубовый сундук с вышитой подушкой на нем стоял за дверью. Две японские гравюры с изображением скачущих галопом лошадей висели на стене над кроватью. В комнате больше ничего не было, кроме шахматной доски на полу. Не было и стола.
Комната немного удивила Мюриель.
- А ты аккуратный.
- Я тренируюсь, чтобы изменить свой пол.
- А где ты работаешь?
- Что делаю?
- Вижу, ты играешь в шахматы.
- Мне приходится притворяться по профессиональным соображениям. А ты?
- Играю, но не очень хорошо.
На самом деле Мюриель играла неплохо, но ей так и не удалось научить Элизабет. Она тотчас же решила, что никогда не станет играть с Лео. Он мог выиграть.
- Мы должны сыграть. Не присядешь? Здесь сидят на полу. Табуреты стоят чисто символически. - Лео сел, скрестив ноги, и прислонился спиной к кровати.
Мюриель снова заколебалась. Хотелось бы ей знать, ушла ли Пэтти от Юджина.
- Скажи мне хоть раз правду, Лео. Был ли у твоего отца титул в России?
- Титул? Боже мой, конечно, нет. Я и представить не мог, что ты принадлежишь к тем людям, кто считает, что все русские эмигранты имеют титулы.
- Жаль, - сказала Мюриель. - Он обладает таким благородством, что вполне мог быть принцем.
- А как насчет меня? Я тоже мог быть принцем?
- Ты?
- Ладно. Я демократ. Материалист. Ученый. Человек после атомной эпохи.
- Я вижу, все твои книги - научная фантастика. А серьезных книг у тебя нет?
- Заложены… Садись, серьезная девушка. Или ты боишься?
Мюриель села, прислонившись к стене, подогнув под себя ноги, и пристально посмотрела на Лео, ответившего ей столь же пристальным взглядом. На нем были джинсы и ирландский свитер с высоким воротом. Он выглядел скромным и опрятным, как и его комната. Мюриель изучала его лицо. У него был короткий немного веснушчатый нос, довольно полные губы и необычайно ясные серые глаза. Золотистые с красноватым оттенком волосы, густые, но коротко подстриженные, блестели, как здоровый мех.
- Ты красивый, - сказала Мюриель.
- Ты меня наградишь за это?
- Зачем тебя награждать. Ты, кажется, живешь в мире наград и наказаний.
- Ты мне кое-что должна.
- Почему?
- Потому что ты отказываешь мне в себе.
- Так как ты не предъявлял на меня прав, я ничего тебе не должна.
- Тогда награди меня просто за красоту. У меня так мало удовольствий.
- Мне нечего тебе дать.
- Одинокая девушка обладает несметными дарами. Роза, тайно брошенная из окна, надушенный платок, будто случайно оброненный. Ах, вот были дни.
Мюриель снова вспомнила любопытное обстоятельство, что Лео все еще не знает о существовании Элизабет.
- Что же ты хочешь получить?
- Ну, я скромный парень. Прежде всего девственницу, но если у тебя нет таковой под рукой, я соглашусь на одну из твоих туфель, но не "разумных", если возможно. Разве ты не знала, что я фетишист?
Странная мысль пришла Мюриель в голову. Что, если познакомить это красивое животное с Элизабет? Идея, даже только промелькнувшая, показалась удивительно заманчивой. Элизабет спала, была зачарована. Почему бы не разбудить ее, применив шок, такого рода шок?
В следующий момент Мюриель говорила себе, что это невозможно, глупо, опасно. Карел никогда не согласится, чтобы Элизабет встречалась с Лео. Лео был слишком реальным, слишком диссонирующе настоящим. Карел допускал к Элизабет с визитами только тусклых и невыразительных молодых людей, а в своем теперешнем настроении он, похоже, вообще не одобрит никаких посетителей. Кроме того, сможет ли Элизабет вынести такое потрясение и не потеряет ли равновесия? Она так привыкла к обычному порядку, к обряду безмолвных медленных движений и тихих голосов.
Но не в этом ли беда? В замкнутом пространстве она кружится, словно в замедленном танце, постепенно погружаясь в сон. Вот что сделало ее такой вялой, а Мюриель заставило в последнее время ощутить, что она задыхается, что сама она пленница. Она слишком долго сдерживала свое дыхание ради Элизабет. Настало время для чего-то шумного и неожиданного, непредсказуемого и совершенно нового. Лео был шумным, неожиданным, непредсказуемым и новым. Воображение Мюриель поместило их рядом. И этот образ доставил ей удовольствие.
- Свежий воздух, - сказала Мюриель.
- Что?
- Извини, я просто подумала вслух.
Очень ли рассердится ее отец? А если и рассердится - имеет ли это такое уж большое значение? Не настала ли пора для каких-либо изменений в доме, необдуманных и несанкционированных во тьме туманной души Карела? Ей казалось, что сейчас все они - только тени его мыслей. Элизабет с тех пор, как выросла, не видела ни одного приличного молодого человека. "О, прекрасный новый мир!"
Конечно, это потрясет Элизабет, и, может, она вознегодует. Но почему не встряхнуть и не пробудить ее от этого зловещего сна? Потрясение, шок пойдут им всем на пользу. Это будет нечто воодушевляющее, волнующее. Используя Лео как свое необычное оружие, Мюриель пойдет в атаку. Почему все это сейчас казалось похожим на приятные военные действия? Что ж, она поведет войну против своей кузины. И здесь легкомыслие Лео превратит его в идеальный инструмент. Он поведет дальнейшую игру, не создавая осложнений и беспорядка. Ничего опасного не может произойти. С помощью Лео она даст возможность Элизабет приобрести опыт, да и сама наберется его.
- Ты говоришь, что бросил свою девушку?
- Совсем. И выставил себя на продажу.
- Предположим, я бы рассказала тебе, - медленно начала Мюриель, - о прекрасной и одинокой девственнице, укрытой в глубине темного дома?
- Я бы ответил, что ты меня дурачишь.
- Ты не знаешь о моей кузине Элизабет?
- О ком?
- Я не единственная девушка в доме. Здесь есть еще одна - моложе и красивее. Моя кузина.
- Ты хочешь сказать - прямо здесь, в этих стенах, сейчас?
- Да.
Лео встал. Он выглядел пораженным, почти напуганным.
- Другая девушка. На самом деле?
- На самом деле, Лео.
- Это шутка.
- Нет, не шутка.
- Но почему я не видел ее?
- Она немного больна. Ничего серьезного - некоторые проблемы со спиной. Она пока не выходит из комнаты.
Корсет. Должна ли она рассказать Лео о корсете? Эта мысль взволновала ее.
- Но почему ее прячут? Почему ее скрывают?
- Ее не скрывают. Чистая случайность, что ты не знал о ней.
- Странный колокольчик, что я иногда слышу, - это ее?
- Да.
- Девушка с колокольчиком. Сколько ей лет?
- Девятнадцать.
- И она действительно красива?
- Очень красива.
- И девственница?
- Да. Она практически вообще не была знакома с мужчинами.
- Она знает обо мне?
- Да. - Это была полуправда.
К Лео вернулось обычное выражение лица.
- Отведи меня к ней!
- Не так быстро, - возразила Мюриель. - Сначала ты должен дать мне определенные заверения.
- Я дам любую клятву.
- Прежде всего ты должен пообещать, что будешь полностью мне повиноваться. Элизабет вела очень уединенную жизнь. С ней нужно обращаться чрезвычайно мягко и церемонно.
- Что значит церемонно? Значит, я даже не смогу поцеловать ее?
- Мы с ней решим это. Ты увидишь, она очень отличается от маленьких дурочек в твоем колледже.
- Ты же не собираешься находиться там все время?
Мюриель еще не думала об этом. Но сейчас мысль о том, чтобы все время там присутствовать, показалась ей довольно приятной. Конечно, ничего в действительности не произойдет.
- Нет, конечно нет. Если ты будешь хорошо себя вести.
- Надеюсь, мне не придется вести себя слишком хорошо.
- Но ты обещаешь слушаться меня?
- Да, идет, обещаю.
- Хорошо. Теперь второе. У тебя не должно быть других связей или каких-либо осложнений. Элизабет достойна твоего полного внимания, иначе ничего не будет. Как насчет того дела, для которого ты просил у меня деньги? Между прочим, это правда?
- О, это. Там все закончено. Я все уладил. Небольшое дело сделано. Девушка свободна. У нее уже другой парень.
- Где ты достал деньги? - спросила Мюриель.
Лео пристально посмотрел на нее, затем сделал гримасу и резко отвернулся. Он отошел в угол комнаты и прижался лбом к стене.
- Продолжай, Лео.
- Я должен сознаться?
- Да, признавайся. Меня трудно шокировать.
- Ты сохранишь это в тайне?
- Может быть.
- Ну, ты знаешь эту старую религиозную картину, которую так любил мой папаша? Я ее взял и продал.
- О Боже! - воскликнула Мюриель. Она встала на колени, затем поднялась.
- Дурно, да?
- Как ты мог поступить так отвратительно? - Лео повернул голову:
- Я думал, тебя ничто не шокирует. Во всяком случае, ты сама предложила, чтобы я что-нибудь украл.
- Я не это имела в виду. И украсть у собственного отца, отнять то, что он так любит…
- Римская католическая церковь утверждает, что дети не могут украсть у своих родителей. Таковы общие понятия.
- Ты прекрасно знаешь, что это воровство.
- Что ж, отцы для того и существуют, чтобы у них можно было воровать. В прошлый раз я все объяснил тебе об отцах.
- Он знает, что это ты взял ее?
- Нет, разумеется нет. Какой смысл говорить ему. Он только разворчался бы.
- Я считаю, это самое гадкое и подлое дело, о котором я когда-либо слышала.
- Мне казалось, ты выше всех этих старых условностей. Не очень-то трезво ты мыслишь, моя дорогая.
- Не говори вздор. Сколько ты получил за нее?
- Как раз столько, сколько мне было нужно. Семьдесят пять фунтов.
- И тебе так мало дали? Она, наверное, стоит намного больше?
- Я уже говорил тебе, я скромный парень.
- Ее нужно вернуть, - сказала Мюриель. - Ты должен сделать это, если даже тебе придется снова украсть ее.
Лео вышел из угла и сел на кровать.
- Ты просто сбиваешь меня с толку.
- Ты продал ее в магазин?
- Да, в классный антикварный магазин в Шеперт Маркет.
- Надеюсь, они еще не продали ее. Ты должен вернуть ее, Лео. Как ты мог!
- Очень просто, старушка. Я же говорил тебе, что должен совершить великий освобождающий поступок. Вот он. Долой отцов!
- Ты же так не думаешь. Ты знаешь, что поступил подло. Не можешь же ты так запросто отказаться от морали.
- Не могу, Мюриель? Ты когда-нибудь слышала о квазарах?
- О чем?
- О квазарах. Это разновидность звезд. Но неважно. Просто брось взгляд на вселенную, а потом поговори со мной о морали. Допустим, нами всеми откуда-то управляют на расстоянии. Предположим, мы всего лишь лягушечья икра в чьем-то пруду.
- А если предположить, что нет? На самом деле ты не веришь во всю эту ерунду. Тебе стыдно. Должно быть стыдно.
Лео смотрел на Мюриель с непроницаемым выражением лица.
- Я должен приготовиться сыграть стыд? Этого будет достаточно?
- Ты должен пойти к отцу и рассказать ему.
- Сыграть роль блудного сына?
- Ты должен сказать, что сожалеешь. Ты должен сожалеть. И тебе необходимо каким-то образом вернуть икону. Верни ее.
- У меня есть другие дела. Я сейчас же пойду знакомиться с твоей кузиной-девственницей.
- Нет, ты не пойдешь.
- Ты обещала!
- Нет. Это была очень плохая идея. О Боже, я в полном замешательстве.
Мюриель прижала руки к лицу, как будто ожидая найти слезы, которые внезапно ощутила в своем голосе.
- Послушай, пожалуйста, если я признаюсь отцу и принесу назад эту проклятую икону, ты позволишь мне заполучить твою кузину?
- Ну, если ты все это сделаешь, я, может, позволю тебе познакомиться с ней. В противном случае - нет. И это точно.
- Поиск! Поиск! Он продолжается. Я рискну. Я даже рискну положиться на твою оценку ее красоты.
- Лео, Лео. Я совершенно не понимаю тебя. Как ты мог намеренно так обидеть отца?
- Квазары, Мюриель, квазары, квазары!
Глава 11
- Ну, я должна идти, - сказала Пэтти, - и так просидела здесь целый век. Не помню, чтобы я так долго с кем-нибудь разговаривала. Вы, должно быть, решили, что я настоящая болтунья. Но я обычно никогда не разговариваю.
- Не уходите, Пэтти.
- Я должна.
- Когда вы придете снова?
- Скоро. В конце концов, я же в доме, не правда ли?
Юджин протянул руку Пэтти. Теперь он установил ритуал рукопожатий. Это был способ прикоснуться к ней. Он заключил ее руку в свою ладонь, и его пальцы мимолетно погладили ее запястье. Он неохотно отпустил ее, и она быстро выскользнула за дверь, улыбнувшись и помахав ему рукой.
Юджин засуетился, прибирая комнату. Он собрал чашки и блюдца, смахнул крошки с пушистой зеленой скатерти. Пэтти съела четыре пирожных. Он полил растение в горшке, обнаружив, что листья его желтеют. С тех пор как пропала икона, у него появилась привычка поливать его слишком часто. Затем сел на стул и посмотрел на пустое место, туда, где когда-то стояла икона.
Где она теперь? Странно было думать, что она в другом месте. Он бы предпочел считать, что она перестала существовать. Ему казалось, что он видит, как она страдает, тоскует, тщетно зовет его слабым голосом, проливая чудотворные слезы. Конечно, это было глупо, по-детски. Она - всего лишь кусок дерева. Ему следует обрести чувство соразмерности, определить масштаб своей потери. Он пытался побудить Пэтти именно так и сказать ему, но она слишком сочувствовала, чтобы понять его намеки. Бесполезно ожидать подбадривающего и успокаивающего разговора от Пэтти. Ему приходилось самому убеждать себя, что, в конце концов, это была всего лишь старая картина. На его долю выпали подлинные потери. Он пережил их. Откуда это нелепое горе сейчас? Даже лучше жить без этой вещи. Возможно, он слишком высоко ценил ее. Это была его последняя собственность, и она защищала его от мысли, что он все потерял.
Да, подумал он, вот в чем дело. Чувство собственности, от которого давно уже следовало отказаться, чувство, что он обеспечен, оставалось с ним из-за иконы. Этот предмет, казалось, символически сконцентрировал в себе все, что он потерял: его любимых, годы жизни, Россию. Пока он обладал ею, все это не казалось полностью исчезнувшим. Он не ощущал себя человеком, потерявшим все. Теперь не осталось ничего. Все, что он любил и ценил, полностью прекратило существовать. Какая-то слабость в нем мешала до настоящего времени понять свое положение. Пусть будет так. Теперь он - лишенный всего человек, и лучше это знать. Так говорил он себе, но пока еще не мог таким образом думать. Икона путешествовала с его семьей, как дорогое домашнее животное, так далеко и так долго, что он продолжал горевать о ней, жалеть ее, жалеть себя и нуждаться в утешении.
Пэтти частично отвечала этим потребностям. Она постоянно горестно восклицала, воздев руки, оплакивала его потерю. Он бессвязно рассказывал ей об иконе, продолжал говорить о своей семье, о матери и сестре. Он поведал ей такие вещи, о которых не думал, что сможет кому-нибудь рассказать. Это привязывало Пэтти к нему. Часть его сущности переместилась в нее. Конечно, она не могла этого понять, как и не в состоянии была стать стареющим русским эмигрантом, с европейским нутром. Но она знала о лишениях и смотрела на него своими темными глазами с красноватыми белками, повлажневшими от сострадания, улыбалась и кивала из-под потока черных волос и, вздыхая, склонялась к нему, как будто такое огромное сочувствие приносило физическую боль.