Тяжелые шаги Пэтти проследовали мимо двери и остановились намного дальше, у буфета с фарфором, которым редко пользовались. Мюриель слышала, как она перебирает посуду, позвякивающую друг о друга. Лео начал что-то шептать, но она прикрыла ему рот рукой.
Мюриель ощущала движения Пэтти и теперь могла расслышать, как в соседней комнате удивительно близко играет радио Элизабет. Ее сердце бешено колотилось, будто нечто огромное дышало в доме. Внезапно она отчетливо представила тонкую освещенную щель в стене. Все сотрясая, под ними с грохотом пронесся подземный поезд.
Под прикрытием шума поезда Лео прошептал:
- Кто это был?
- Пэтти. Она не видела нас. Подождем.
Мюриель почувствовала, как ею овладевает непреодолимое желание заглянуть через щель в комнату Элизабет. Она, как охотник, так долго гонявшийся за дичью, все свое внимание сосредоточила на Элизабет. И кульминацией этого внимания стало теперь страстное стремление увидеть свою кузину, оставаясь самой невидимой. На минуту она почти забыла о Лео, как будто то, что заставило ее задохнуться от волнения, касалось только ее одной. Она почувствовала себя безрассудно-отважной и свободной. Но, конечно, в присутствии Лео это невозможно. Нельзя, чтобы Лео узнал, что Элизабет в соседней комнате. Лео временно подчинился, но он тоже слишком взволнован и способен внезапно выйти из подчинения. В присутствии даже притихшего Лео Элизабет будет слишком потрясена. Близость Элизабет, сама мысль о глазке могла оказаться достаточной, чтобы привести Лео в неистовство.
Затем Элизабет громко вздохнула. Вздох прозвучал невероятно близко. Сама того не желая, Мюриель обнаружила, что пристально смотрит на Лео в темноте. Она смогла увидеть только вопросительное выражение глаз, обращенных к стене. Прошел еще один поезд.
- Она там?
- Да.
Она ощутила, как рука Лео, словно обруч, проскользнула по ее руке и сжала запястье. Он прижал ее руку к своему бедру, пристально глядя на нее. Затем посмотрел немного в сторону, на щель в стене. Мюриель все еще слышала, как Пэтти возится в коридоре.
Когда проходил следующий поезд, Лео прошептал:
- Мы могли бы посмотреть.
- Нет.
- Пожалуйста. Смотреть на девушек через ширму. Как в Японии. Мы должны.
- Нет. Ты обещал подчиняться мне.
Прошел поезд. Мюриель стояла неподвижно очень близко к Лео в маленьком темном пространстве, прислушиваясь к приглушенным звукам радио и позвякиванию фарфора. Из соседней комнаты снова раздался тихий колеблющийся звук и снова вздох. Мюриель тяжело дышала. У нее было странное чувство, будто ее тело стало огромным и чужим, потом она осознала, что это Лео прижался к ней всем телом от плечей до колен. Он отпустил ее руку и начал что-то горячо и щекотно шептать ей на ухо.
- Нет, - возразила Мюриель, сама не зная, что же он сказал. Ею самой владело непреодолимое желание заглянуть в комнату Элизабет. Она ухватилась за руку Лео, пытаясь удержать его и одновременно удержаться самой, ощущая свое безрассудство и безответственность. Она сжала Лео, и они прильнули друг к другу, как два падших ангела.
- Нет.
Монотонные звуки музыки проникали сквозь освещенную щель сонно и волнующе. Мюриель крепко сжимала предплечья Лео, ее лицо коснулось его головы, она вдыхала аромат его волос и кожи. Он произнес ей на ухо отчетливо, хотя и очень тихо:
- Ты привела меня сюда. Так не своди меня с ума.
- Может, она раздета, - сказала Мюриель. Это были предательские слова. Она потерпела поражение в борьбе с собой.
- Хорошо, тогда ты посмотри первая.
Все еще была слышна возня Пэтти в коридоре. Теперь Мюриель знала, что должна будет посмотреть, отказаться стало невозможно. В конце концов, бросить украдкой незаконный взгляд на кузину - разве это так уж важно? Почему я же тогда она так дрожит? Конечно, она понимала, что это важно. Элизабет была тайной, и ее обособленность и достоинство несли в себе опасность. На Элизабет лежало табу. Но Мюриель, словно зачарованную пением сирены, неудержимо влекло к ней. Она испытывала одновременно и благоговение и страх, как человек, потерявший сознание у пещеры сивиллы.
- Ты будешь слушаться меня?
- Да, да, но посмотри.
Лео, разгоряченный и дрожащий, казалось, прилип к ней, как паразит. Он издавал непрекращающиеся очень тихие свистящие звуки. Мюриель оттолкнула его и повернулась к нему плечом. Теперь трепещущая полоска света была прямо перед ее лицом. Мюриель казалось, что она тоже тихо свистит. Она медленно опустилась на одно колено и прислонилась к полке, затем, отодвинув белье, которое закрывало нижнюю часть трещины, наклонила голову.
Через узкую щель было трудно смотреть. Мюриель, пытаясь что-нибудь рассмотреть, пододвигалась до тех пор, пока чуть не коснулась носом стены перегородки. В первое мгновение она ничего не видела, кроме темноты и яркой полоски света. Затем стала различать очертания.
Она смотрела как будто через прозрачную воду, и прошла минута, прежде чем Мюриель поняла, что видит перед собой большое французское зеркало. Свет падал между ней и зеркалом, как легкая полупрозрачная вуаль. Она вглядывалась через стеклянную арку, пытаясь рассмотреть сквозь тусклую, как будто затянутую марлей завесу в далеком пространстве такую близкую и знакомую комнату своей кузины.
Постепенно начали обретать свою форму альков и изголовье кровати Элизабет.
Мюриель почувствовала прикосновение к плечу. Она отодвинулась, пытаясь снова собрать воедино хрупкий образ, который теперь задрожал, как потревоженная вода. Наконец ей удалось сконцентрировать внимание на маленьком ясном кружке. Она увидела конец шезлонга, придвинутого к зеркалу и отраженного в нем, за ним - кровать с разбросанным бельем и Элизабет, которая находилась в постели. Она увидела ясно, и в то же время как во сне, движущуюся голову Элизабет, наполовину срытую потоком волос, и ее обнаженное плечо. Затем какое-то движение, другие формы и внезапное сплетение слишком многих рук. А за потоком волос разглядела медленно поднимающиеся из объятий голову и ужасающе бледное обнаженное тело своего отца.
Мюриель попятилась от щели. Она двигалась медленно, с силой и точностью стального механизма. Она поднялась на ноги и стояла там, в темной комнате, недвижимая и застывшая, как башня. Казалось, время остановилось, пока медленно, но верно она осознавала, что же увидела. Она вспомнила о присутствии Лео, который уже какое-то время теребил ее. Внизу снова прошел поезд.
- Дай теперь мне посмотреть.
- Она раздета, - сказала Мюриель.
- Дай мне посмотреть.
- Нет.
- Я посмотрю.
Лео стал ее отталкивать. Мюриель, сопротивляясь, уперлась в его плечи. Лео, что-то шепча, начал толкать ее сильнее. Мюриель обхватила его талию одной рукой, а другой схватила за шею, пытаясь оттянуть его голову. Их ноги сплелись, и он стал терять равновесие. С оглушительным грохотом, продолжая бороться, они упали на пол. В комнате зажегся яркий свет.
- Извините, - сказал Маркус Фишер.
Он стоял в дверях, держа в руках пакет, завернутый в коричневую бумагу, и букет хризантем, за его плечом маячило мрачное, встревоженное лицо Пэтти. Лео и Мюриель, теперь отчаянно отталкивая друг друга, откатились в разные стороны.
- Я так сожалею, - проговорил Маркус. - Я ужасно сожалею.
Мюриель стала подниматься.
- Я так сожалею, - повторил Маркус. - Ужасно глупо с моей стороны. Я искал комнату Элизабет. Ну конечно, это, должно быть, следующая дверь.
Он попятился назад.
Мюриель видела, как он выходит в коридор, слышала взволнованный голос Пэтти. Как только Маркус снова двинулся, Мюриель бросилась к двери. Она задыхалась. Придерживаясь за край двери, она во весь голос закричала, громко и отчетливо впервые в жизни произнося имя своего отца:
- Карел! Карел! Карел!
Глава 17
- Карел! Карел! Карел!
Маркус Фишер, все еще ошеломленный внезапным и неожиданным зрелищем Лео и своей племянницы, обнимавшихся на полу у большого бельевого шкафа, пришел в полное замешательство, услышав так громко прозвучавшее имя брата. Странный крик, крик, в котором отразились и страх и угроза, стих, заставив парализованного и потрясенного Маркуса замереть в коридоре. Цветы свисали из его руки до полу.
Что-то пронеслось мимо него. Лео достиг верхней площадки и, казалось, слетел с нее одним прыжком. Удаляющийся топот его ног перерос в подземный гул поезда. Дом задрожал. Перед ним предстало лицо Мюриель. Она стояла рядом, прислонившись к закрытой двери. Лицо ее напоминало древнюю набальзамированную маску, напряженную и застывшую. Безжизненный рот открыт, как бессмысленная щель. За его спиной Пэтти продолжала что-то сердито ворчать, но он не мог разобрать ни слова. Отшатнувшись от женщин, он развернулся и положил цветы на стол. Он заметил, что столешница инкрустирована различными сортами мрамора: коричневого, зеленого, белого. Коридор был плохо освещен. Он оглянулся на ступени, ожидая увидеть высокую фигуру брата, возвышающуюся над ним.
В обернутом в коричневую бумагу пакете находилась икона Троицы, представленной в виде ангелов. Ему пришлось заплатить за нее триста фунтов в антикварном магазине. Конечно же, он ни минуты не сомневался в своих намерениях; как только узнал о курьезной беде, в которую попал Лео, его сердце сразу же решило за него. Теперь он испытывал не лишенное приятности чувство стыда, понимая, что должен быть строже с Лео, намного строже, сохранять при этом достоинство и прежде всего держать его на расстоянии. Вместе с тем он хорошо осознавал свою слабость, которая делала невозможной эту строгость. Мальчик манипулировал им, и они оба хорошо понимали это.
Маркуса очень радовало, что у него появилось практическое дело, связанное с обитателями дома священника. Ему отчаянно хотелось увидеть своего брата снова, увидеть его лицо, скрытое во время их последней встречи, которое предстало пред ним во сне в виде обезображенного лица демона. Ему было необходимо отогнать этот призрак, позволить повседневной и простой реальности обратить эти беспокоящие образы в бегство. Это казалось еще более настоятельным в отношении Элизабет, образ которой изменялся в его воображении совершенно независимо от его рационального сознания. Невинной и милой девушке, какой он ее помнил, угрожала опасность превратиться в его представлении в медузу. Он должен увидеть Элизабет, реальную Элизабет, как можно скорее и остановить в себе тот жуткий процесс, который, казалось, обретал над ним все большую власть.
Возвращение иконы представляло собой уважительную причину для визита, - возможно, это даже поднимет его авторитет. Маркус вообще намеревался спросить сначала Юджина и заручиться поддержкой Пешковых, прежде чем действовать дальше. Однако он еще больше осмелел, когда дверь дома священника внезапно распахнулась перед ним, пропуская уходящего электрика. Как во сне, Маркус вошел. Поблизости никого не было. Он знал расположение комнаты Элизабет, или по крайней мере ему так казалось. Во время своих ночных вылазок к запретному дому он уже мысленно все представил. Тогда казалось вполне возможным стремительно подняться по ступеням и попытаться предстать перед лицом безобидного существа, которое стало теперь так нелепо пугать его.
- Ну, Маркус.
Появился Карел. Маркус смотрел на пуговицы черной сутаны, затем поднял глаза на лицо брата. Оно блестело, как эмаль, как фарфор, и Маркус впервые обнаружил, какими голубыми были глаза брата. Они смотрели на него, отливая голубизной небес или цветов. Темные волосы блестели, как перья птицы.
- Пойдем, Маркус.
Маркус последовал за братом, словно его влекло магнитом. Мюриель и Пэтти промелькнули, как случайные прохожие, попавшие в кадр, и исчезли из поля зрения. Маркус шел вплотную вслед за Карелом, чуть не наступая на колыхающийся край его сутаны, вниз по ступеням, затем вверх и через дверь. Свет занавешенной лампы освещал открытую книгу и стакан молока. Дверь за ними закрылась.
- Извини, - пробормотал Маркус.
Воцарилось молчание. Затем Карел издал приглушенный звук, напоминающий смешок.
- Все в порядке, брат. Садись, брат.
Маркус обнаружил, что машинально снова взял цветы с мраморного столика, вдыхая довольно удушливый аромат коричневых и желтых хризантем, он положил их вместе с завернутым в коричневую бумагу; пакетом на стол и сел на стул с прямой спинкой.
- Маркус, Маркус, Маркус. Я же сказал тебе, чтобы ты оставил нас в покое.
- Извини, видишь ли, я…
- Считай, что мы умерли.
- Но вы не умерли, - возразил Маркус. - Кроме того, Элизабет…
- У тебя нет никаких обязательств перед Элизабет.
- Не в этом дело, - сказал Маркус. Он чувствовал себя возбужденным и достаточно красноречивым, чтобы точно описать свое состояние. - Дело не в обязательствах. Просто я очень расстроен из-за Элизабет. Я все время думаю о ней, беспокоюсь, и мне приходят в голову странные мысли. Я должен непременно увидеть ее. Я не могу работать, не могу ничего делать.
- Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что тебе в голову приходят странные мысли?
- Сам не знаю. Это нелепо. Мне снятся кошмары, как будто она изменилась.
- М-м-м.
- Так что, ты видишь, я должен увидеть ее, хотя бы только для собственного успокоения.
- Может быть, позже. Посмотрим. Элизабет сейчас плохо себя чувствует.
- Я, кажется, больше не верю ни одному твоему слову, - сказал Маркус. Чувствуя себя странно взволнованным, он вгляделся в Карела, который стоял теперь прямо перед ним за пределами прямого света лампы.
- Не имеет значения. - Карел заключил слова протяжным вздохом, перешедшим в зевок.
- Не говори так, Карел. Я хочу поговорить с тобой серьезно, пожалуйста.
- О чем, мой дорогой Маркус? Ты хочешь предаться воспоминаниям о нашем детстве?
- Нет, конечно нет. Я хочу поговорить о тебе, как ты живешь, о чем думаешь.
- Трудный предмет, слишком трудный для тебя.
- Ты знаешь, что некоторые люди считают тебя безумным?
- А ты?
- Нет, конечно нет. Но ты ведешь себя странно, никого не видишь. А сколько ты мне наговорил прошлой ночью. Это правда, что ты потерял веру?
- У тебя такой старомодный язык. Ты хочешь спросить, считаю ли я, что Бога нет?
- Да.
- Что ж, тогда да. Я так думаю. Бога нет.
Маркус пристально всматривался в спокойную высокую фигуру в полумраке комнаты. Слова прозвучали необычайно весомо. Маркус всегда считал такие слова малозначащими, но сейчас они поразили его.
- Значит, ты не притворялся в прошлый раз, не подшучивал надо мной?
- Я бы не стал утруждать себя шутить с тобой, Маркус, а тем более - обманывать тебя.
- Но, Карел, если ты действительно больше не веришь, ты не должен оставаться священником. Твоя профессия…
- Моя профессия - священник. И если Бога нет, моя профессия быть священником без Бога. А теперь, мой дорогой Маркус…
- Пожалуйста, Карел, только минуточку, я так хочу, чтобы ты объяснил мне…
- Помолчи немного.
Карел развернулся и стал шагать взад и вперед. Маркус сидел сгорбившись и окаменев. Немного погодя Карел сказал:
- Что ж, пожалуй, я поговорю с тобой, почему бы и нет. В прошлый раз я представил тебе вульгарную доктрину. Рассказать, как на самом деле?
Хотя Маркус и отрицал это, он был сейчас почти уверен, что его брат безумен. Испытывая страх перед ним, он невольно тихо сказал:
- Я не очень уверен, что хочу это услышать сейчас.
- Никто не хочет слышать, Маркус, эту самую большую тайну в мире. И хотя я, может быть, и расскажу тебе, не старайся удержать ее в памяти, так как она не имеет права на существование.
Карел все еще ходил по комнате, но не размеренными большими шагами, а его как будто носило в пространстве взад-вперед. Сутана шелестела, развеваясь, замирала и снова развевалась.
Карел продолжал:
- Ты представить себе не можешь, как часто я испытывал соблазн объявить с кафедры, что Бога нет. И это стало бы самым религиозным утверждением, какое только можно себе представить. Если бы только был кто-то достойный произнести или воспринять его.
- Оно не слишком новое…
- О да, люди часто произносят подобные слова, но никто не верит им. Возможно, это удалось в какой-то мере Ницше. Но вскоре эгоизм художника замутил правду. Он не смог придерживаться ее. Возможно, это и довело его до безумия. Не сама правда, а неудачная попытка ее осмыслить.
- Не вижу в этом ничего ужасного, - сказал Маркус. - Атеизм может быть вполне гуманной доктриной.
- Все совсем не так, как представляют немецкие теологи и рационалисты с их наивным современным теизмом, а также те, кто называет себя атеистами, но не изменили ничего, кроме нескольких слов. Теология так долго была королевой и полагает, что до сих пор может править как замаскированная владычица. Но теперь все изменилось, toto caelo. Люди скоро почувствуют последствия, хотя и не поймут их.
- А ты понимаешь? - пробормотал Маркус. Его рука коснулась и подняла что-то со стола. То была бумажная птичка.
Карел продолжал:
- Это не значит, что все дозволено. Сказанные слова - реакция лепечущего младенца. Ни один из тех, у кого хватило духа произнести их, никогда не верил в них по-настоящему. Они просто стремились к новой морали. Но сама правда, которой они не представляли себе, само понятие о ней убило бы их.
- Но все равно мораль остается…
- Представь, что правда ужасна, представь, что это всего лишь черная яма или груда птиц, набитых в пыльном темном шкафу? Представь, что только зло реально, но оно перестало быть злом, с тех пор как утратило свое имя. Кто сможет посмотреть этому в лицо? Философы никогда и не пытались. Вся философия учила облегченному оптимизму, даже Платон это делал. Философы всего лишь авангард теологии. Они не сомневаются, что Добро в центре всего излучает свой свет. Они уверены, что Добро едино и неделимо. Они уверены в этом, а иначе обожествили бы общество, что, по правде говоря, то же самое, только несколько иным образом. Думаю, немногие из них действительно страшатся Хаоса и древнего мрака, и еще меньшие увидели это мельком; и если им удалось через какую-то щель или трещину в поверхности мельком увидеть это - они побежали назад к своим столам и усердно трудились, чтобы объяснить, что все было не так, поскольку так не может быть. Они страдали, они даже погибали за свои убеждения и называли это правдой.
- Но ты сам действительно веришь…
- Любая интерпретация мира - ребячество. Разве это не очевидно? Вся философия напоминает детский лепет. Евреи это немного понимали. Это единственная достаточно суровая религия. Автор книги Иова осознал это. Иов искал смысла и правосудия. Иегова ответил, что их нет. Есть только власть и упоение властью, есть только случай и ужас случая. А если есть только это, то нет Бога, и единственное Благо философов - иллюзия и фальшь.
- Подожди минуту, - сказал Маркус. Его голос прозвучал неожиданно резко и грубо, как будто слова Карела не были произнесены вслух, но бесшумно проникли в его мозг посредством телепатии. - Подожди минуту. Может, я и соглашусь с этим. Но обычная мораль еще существует, обычное приличное поведение все еще имеет смысл. Ты говоришь так, как будто…