Время ангелов - Мердок Айрис 5 стр.


Мюриель снова видела ужасный сон прошлой ночью. Он часто повторялся. Она была в каком-то пустынном месте, возможно в храме рядом с мраморной колонной, напуганная чем-то темным, выходящим из-под земли. Оно поднималось все выше и выше. Она не могла припомнить, чем все это кончалось, и всегда просыпалась в ужасе. Она никогда не рассказывала об этом сне Элизабет.

- Я чувствовала себя чертовски усталой, - сказала Элизабет, - и тотчас же заснула.

- Полагаю, ты не поднимала тяжести, дорогая?

- Нет, нет. Я складывала книги по одной. Должна сказать, на это ушла вечность.

- Надеюсь, ты не заразилась от меня?

- Это ты заразилась от меня, моя лапочка!

- Как ты себя сейчас чувствуешь?

- Так себе.

Болезнь Элизабет, все еще загадочная для докторов, пленяла и даже зачаровывала Мюриель. Казалось, все черты Элизабет, даже болезнь, превращались в достоинство и преимущества. Сама Элизабет хранила целомудренное молчание по этому поводу, такая скромность пленяла Мюриель и одновременно возбуждала любопытство. Элизабет как бы спряталась за тайну своей болезни. Она никогда не позволяла Мюриель наблюдать, как она раздевается, или видеть себя раздетой. Увидеть ее с длинными обнаженными ногами, в блузке или царственно возлежащей на постели в лиловой ночной сорочке с мелкими, как молочные зубы, перламутровыми пуговками было редкой привилегией. Только постучав и получив разрешение, можно было получить доступ в ее комнату; дверь часто была закрыта, и в некоторых случаях Мюриель приходилось ждать приглашающего звонка колокольчика. К тому же Элизабет стала неприкасаемой. Мюриель знала об этом не из слов, но через сложный язык движений. Она осознала, что возник электрический барьер, который теперь, как щитом, отделил кузину от нее. Это беспокоило Мюриель, хотя в восприятии Элизабет этот барьер превратился в своеобразную форму общения. Между девушками иногда возникали моменты напряжения, паузы, заминки, наполненные своеобразным изяществом, мгновения, когда Мюриель хотела заключить кузину в объятия и не могла сделать этого.

Мюриель предполагала, что такая ситуация возникла из-за хирургического корсета. Ей бы хотелось прикоснуться к Элизабет и пощупать корсет. По правде говоря, этот предмет, который ей ни разу не позволили увидеть, в значительной степени занимал ее воображение. В первое время Элизабет соглашалась поговорить о корсете и даже подшучивала, называя себя "железной девой", но впоследствии предпочитала умалчивать о нем. Мюриель знала о корсете только одно: так как Элизабет чувствовала себя удобнее в брюках, она носила "мужской вариант" корсета - хотя, что сделало его мужским, так и не поняла. Мюриель часто думала, не заставить ли Элизабет показать ей эту таинственную вещь. Такая скрытность может принести вред Элизабет. Тем не менее она все еще не решалась открыто принуждать кузину в таком деликатном деле. Ей бы только хотелось каким-то образом выбросить из головы эту заботу.

Наблюдая за Элизабет, беспокойно ерзающей в шезлонге, Мюриель скользнула взглядом за золотистую головку в угол, где виднелась длинная трещина в обоях. Когда-то комната Элизабет была намного больше, форму буквы L ей придали двумя перегородками из древесной плиты, образовавшими еще одну маленькую комнатку, теперь выходившую отдельно в коридор, - она была задумана как бельевая, Пэтти ее и использовала таким образом. Осматривая дом вскоре после переезда, Мюриель вошла в эту комнату и увидела полоску света в углу, где пересекались перегородки. Через эту щель можно было бы заглянуть в комнату Элизабет, а с помощью большого французского зеркала - даже в нишу, где спала Элизабет. Мюриель, сама изумившаяся быстроте, с которой к ней пришла эта идея при виде полоски света, тотчас же выскользнула из комнаты, чтобы избежать ужасного искушения. Конечно, она не могла помышлять о том, чтобы шпионить таким образом за своей кузиной. Пытаясь отвлечься от этой мысли, Мюриель отвернулась и посмотрела в зеркало. Перед ней снова появилась комната, но измененная, как отражение в воде, немного затемненная в золотистой пушистой дымке. Зеркало отразило ее собственную голову и сразу позади струящийся поток волос Элизабет, повернувшейся, чтобы взбить подушки, а позади большую часть постели, смятой, растрепанной, в полумраке за ширмой. Мюриель теперь всматривалась в свои глаза, более голубые, чем глаза Элизабет, но не такой красивой формы. Пока она смотрела, стекло от ее дыхания затуманилось, она наклонилась поближе и прижалась губами к холодному зеркалу. Когда она сделала это и ее отраженные губы двинулись ей навстречу, внезапно пришло воспоминание. Она однажды, и это был единственный раз, поцеловала Элизабет в губы. Их разделяло тогда стекло. Был солнечный день, они долго смотрели друг на друга через стекло двери, ведущей в сад, и поцеловались. Элизабет в ту пору было четырнадцать. Мюриель вспомнила детскую фигурку, несущуюся потом по зеленому саду, и холодную твердость стекла, к которому все еще оставались прижатыми ее губы.

Теперь она отодвинулась и быстро стерла точно выстроенный образ купидона с поверхности. Элизабет, закончив взбивать подушки, повернулась и улыбнулась отражению Мюриель. Не улыбаясь, Мюриель все еще пристально смотрела в зеркало, как в проход под магической аркой, в блестящих глубинах которой можно внезапно увидеть призрак неземной принцессы.

Глава 5

- Пэтти.

- Да.

- Мне приготовить чай или это сделаете вы?

- Приготовьте, пожалуйста, вы.

Юджин Пешков просунул свои толстые пальцы к чайнику. Чай был очень хороший и сыпался сквозь пальцы, как песок. Он сжал пальцы поплотнее, удерживая небольшую горстку чая, и бросил его в чайник. Только несколько чаинок упало на пушистую зеленую скатерть.

Юджин только что поссорился с сыном и чувствовал себя несчастным. Он не испытывал страдания из-за страстного желания добиться чего-то недоступного. Слишком много времени он провел на самом дне общества, ни на что не надеясь, чтобы страдать от рискованной игры соблазнительных желаний и мимолетных прихотей. Ничто не лежало вне пределов его досягаемости, так как он уже давно прекратил попытки чего-либо достигнуть. Он никогда по-настоящему не беспокоился о Лео. Но сын заставлял его страдать, особенно в последнее время. Это была постоянно возникающая боль - как повторяющийся удар, - как будто поверхностная, но все время присутствующая.

Они поссорились совершенно без повода, просто потому, что Лео хотел поссориться. Лео злобно высказывался об обитателях дома, Юджин останавливал его, и Лео заявил, что у него менталитет слуги. Юджин рассердился, и Лео ушел, хлопнув дверью. Такие сцены теперь происходили часто, но каждый раз он испытывал потрясение, как впервые, когда понял, что сын может настолько не уважать своего отца, и боль шла от сознания, что сын ненавидит его. Юджин жил с сыном вдвоем с тех пор, как умерла Таня. Лео было тогда два года, и он рос любящим ребенком. Все эти годы Юджин носил или водил Лео повсюду, куда бы ни шел. У него не было иного выхода. Больше некому было позаботиться о мальчике. Лео жил на его плече, под боком, как детеныш животного, прильнувший к телу родителя. Как могла из такой тесной и нежной связи вырасти ненависть? Понятно, что теперь, когда мальчик вырос, он не хотел жить дома. Его стипендии не хватало, чтобы платить за отдельную комнату, и он, разумеется, нервничал. Юджин говорил ему, что это временно, что вполне можно потерпеть. Но в мальчике было нечто большее, чем просто раздражение, - какое-то глубокое и сильное негодование. Что же совершил Юджин, который все эти годы был его советчиком, покровителем, почти слугой, чтобы заслужить такое? Он делал ему замечания, но не грубо, слегка журил. Юджин знал, что его драгоценный сын проявлял неразборчивость в связях с женщинами, и это огорчало и возмущало его. Была по крайней мере одна беременность. Юджин однажды говорил об этом с Лео, но, по его мнению, в рассудительном, а не осуждающем тоне. Может, за это его возненавидели и наказывали? Уже некоторое время Лео не говорил с ним по-русски, а если Юджин заговаривал с ним на русском языке, мальчик неизменно отвечал по-английски. Это задевало Юджина большее, чем прямое оскорбление. Он понимал, какая разрушительная работа происходит в возмущенном юношеском мозгу. Лео уничтожил бы в себе, если бы смог, драгоценную врожденную ткань русского языка и своего русского происхождения, он навеки забыл бы, если бы смог, что он русский.

Юджина утешил визит Пэтти. Она довольно часто заглядывала в его комнату-бомбоубежище, чтобы о чем-то попросить, но на этот раз он впервые официально пригласил ее на чай, и она согласилась, так что, похоже, пробудет здесь подольше и они смогут поговорить. Он чувствовал себя с ней непринужденно, как обычно с людьми без претензий и положения. Юджин не страдал от чувства собственной неполноценности. Он был наполнен своей русской сутью так же, как англичане своей. Англичане и русские, по его мнению, сильнее, чем люди других национальностей, уверовали в свое превосходство. В этом не ощущалось никакой суеты. Все было предельно просто. Юджин не растерял за свою долгую, полную побоев жизнь изгнанника ни грана этой уверенности. Но, будучи реалистом, он иногда несколько сардонически оценивал свое нелепое самодовольство, слишком расслабленное, чтобы его можно было назвать гордостью в данной ситуации. Он так никогда и не нашел себе места в английском обществе, даже не поставил ногу на край или не просунул палец в щель. Его друзья были такими же изгнанниками и нестоящими людьми, как и он сам. Вокруг находилось достаточно аутсайдеров, чтобы самим составить общество, возможно даже лучшее. В Пэтти он узнал собрата по положению.

Сейчас он смотрел на нее. Она ссутулившись, немного напряженно сидела на нижней койке. Икона сверкала над ней, как звезда. Комната была ярко освещена, пожалуй даже слишком ярко, почти ослепительно, - Пэтти щурилась и мигала. Возможно, она принадлежала к той категории людей, которые всегда хотят оставаться в тени. Комната с ее высоким потолком и гладкими бетонированными стенами казалась тяжелой, как будто погружающейся в землю, и она действительно находилась ниже уровня земли. Длинные узкие окна занимали всю высоту стены почти до потолка. Они не были занавешены, и сейчас их наполняла туманная тьма. Внизу стояла двойная койка Юджина, стол, покрытый зеленой пушистой скатертью с длинной бахромой, кресло современной конструкции, деревянный стул и желтая фарфоровая подставка, напоминающая женскую фигуру с талией и грудью, на ней стояло растение в горшке. Юджин не знал, что это за растение, хотя оно было с ним много лет. У него были длинные склоненные ветви и блестящие сердцевидные листья, некоторые из них иногда темнели, высыхали и опадали. Оно не переносило ни воду, ни свет. Юджин нежно привязался к нему. Вместе с иконой оно составляло его собственность. Все остальные вещи были случайными.

Юджин установил электрический камин так, чтобы направить его тепло на Пэтти. Камин он включил просто для уюта, так как в комнате было уже довольно тепло из-за близости котельной. Пэтти застенчиво вертела в руках чашку, помешивая чай уже в четвертый раз. На столе, покрытом зеленой скатертью, стояла тарелка с горячими подрумянившимися, намазанными маслом тостами, запах которых наполнял комнату, и тарелка с пирожными, снаружи украшенными сахарным орнаментом, а внутри мягкими и пористыми. Пэтти взяла одно из них и положила на свою тарелку, стоявшую рядом с ней на кровати, но, казалось, стеснялась его есть. Юджин рассматривал ее.

Он видел множество девушек из Вест-Индии в автобусах или в метро, но он никогда не рассматривал никого из них столь близко и долго. Ему нравилось ее широкое плоское лицо, напоминавшее русские лица. Ее полное тело также напоминало ему о доме. Она была такой, какой и должна быть женщина, - большегрудой, монументальной. Ее бедра изгибались сначала нерешительно, а затем переходили в большую уверенную параболу, и сзади всего было в изобилии. Ее груди, обтянутые сейчас довольно тесной розовой кофточкой из джерси, выглядели как два больших, безупречно круглых плотных шара. Она сидела, чуть расставив ноги, демонстрируя полоску слегка поношенной нижней юбки там, где она была натянута на колени. Ему нравилась ее небрежная, непричесанная женственность и даже то, как туфли всегда спадали с ее ног. Он только бы хотел, чтобы она почаще улыбалась ему. Он любил этот внезапный блеск великолепных белых зубов. Она часто посматривала на него, и серьезность ее взгляда нарушала его покой. Его волновали ее очень темные глаза с огненно-красными точками в уголках и поразительно прямые черные волосы, которые парили вокруг ее головы, словно и не росли, а происходили от какого-то магнетизма.

- Здесь всегда так темно в это время года?

- Туман? Да, здесь часто туманно, хотя обычно не так долго. Он скоро ослабеет.

- Он пугает меня. И из-под земли доносится этот непривычный шум поездов.

- Скоро вы перестанете слышать поезда. Я их совсем не воспринимаю, так привык к ним. Вы почувствуете себя лучше, когда станете выходить в магазины.

Юджина начали уже утомлять ежедневные покупки для всей семьи.

- Я завтра пойду с вами.

- Ешьте, пожалуйста, свое пирожное. Оно выглядит таким печальным оттого, что вы не съели его.

Удивительная белозубая улыбка, а затем все еще застенчиво откусывается маленький кусочек пирожного.

- Наверное, вы скоро будете очень заняты. Вечера, обеды и прочее. Раз вы поселились здесь.

- О нет, священник никогда не устраивает у себя приемов.

Юджин не знал, рад он или огорчен. Он сам с собой спорил, сказать ему да или нет, если ему предложат роль дворецкого. В свое время он был дворецким, или, по крайней мере, играл эту роль с некоторым успехом. Все, кто его видел, принимали его за дворецкого, и причем за хорошего. Юджин не считал себя униженным этим маскарадом. В свое время он также играл роль посыльного в отеле, лифтера в магазине, привратника в школе и недолго бармена. Нынешняя работа вполне ему подходила. Он любил простой физический труд, любил содержать вещи в чистоте и порядке и быть предоставленным себе в своем собственном углу. Работа приносила и маленькую зарплату помимо превосходных комнат для него и Лео. К тому же эмигрантская организация платила ему небольшое пособие. Так он жил. Прежний священник требовал от него очень мало, и Юджин приобрел приятную привычку бездельничать. Ему нравилось заниматься тем, что он называл размышлениями, но он знал, что это больше напоминало мечтание. У него не было книг, кроме нескольких романов в бумажной обложке, но он постоянно читал исторические биографии, которые брал в библиотеке. У него также был маленький радиоприемник, по которому он рассеянно слушал музыку. И все же он заинтересовался новыми жильцами и внезапно почувствовал некоторое разочарование из-за того, что ему не придется играть для них роль дворецкого.

- А мисс Мюриель, она принимает гостей?

- Нет, нет. Она необщительная.

Юджин не был уверен, нравится ли ему эта напористая худая девушка с мальчишеской головкой и проницательными, пытливыми глазами. Она слишком быстро задала ему множество вопросов о его жизни.

- Священник часто болеет, как сейчас?

- Он не болен.

"Я сказал что-то не то", - подумал Юджин. Он решил, что священник болен, так как в дом никого не пускали с момента его приезда, а по утрам он долго оставался в постели. Да и лицо его было каким-то странным. Юджин немного побаивался его, хотя при их редких встречах тот проявлял рассеянную любезность.

- О, тогда хорошо. Я просто слышал, как вы сегодня утром снова отослали миссис Барлоу, и подумал… Вы рады, что приехали в Лондон, Пэтти? Ешьте, пожалуйста, пирожное.

- Да… Я не знаю. Я еще не видела Лондона. Хорошо жить около реки. А от реки можно увидеть море?

- О нет. До моря еще много-много миль.

- Я никогда не видела моря.

Никогда не видела моря! Разве такое возможно? Море непременно должно быть частью счастливого детства каждого ребенка. Из-за того, что в ее жизни не было моря, он внезапно почувствовал к ней жалость, как будто, не получив столь необходимого в детстве, она высохла и превратилась в маленький сморщенный орех.

- Как ужасно. Я думаю, когда ваши родители приехали из Вест-Индии?..

- Мой отец приехал с Ямайки, а мать была белой, она - ирландка.

"Мне следовало догадаться, - подумал Юджин. - Она не такая черная. Я обидел ее".

- Значит, это имя вашей матери…

- Да. Думаю, вы догадываетесь, не так ли? Мои родители не были женаты.

"Ее это волнует, - подумал он, - и она считает, что я высмеиваю ее. Как сказать ей, что все это неважно?" Ему хотелось протянуть руку и коснуться ее пухлого запястья, выступавшего из-под узкого рукава розовой джерсовой кофточки. Он сказал:

- Это совершенно не имеет значения.

- Я знаю, что не имеет… Нет, имеет, имело. Мне пришлось много пережить, когда я была маленькой.

- Расскажите мне об этом.

- Не могу. Это слишком ужасно. Да я и забыла. Лучше вы расскажите мне о себе, о своем детстве.

- О себе?..

- Если вы не возражаете…

- Нет, конечно, не возражаю.

Прошло много времени с тех пор, как он рассказывал кому-то о себе, и почти столько же времени с тех пор, как он разговаривал с женщиной. Так, непринужденно болтая с Пэтти, он вдруг осознал, как редко он теперь видится с женщинами, разве что с женами своих друзей, и даже их он не видел с тех пор, как переехал жить в дом священника. Внезапно он подумал: "Я наедине с женщиной в своей комнате".

- Где вы родились?

- В Санкт-Петербурге… Ленинграде, так-то вот.

- Это было до переворота?

- До переворота, да. Мне было шесть лет, когда произошел переворот.

- Ваши родители были богатыми людьми?

- Да. - Странно было говорить таким образом. Его родители были богатыми, очень богатыми по любым сегодняшним меркам. И их богатство было настолько естественным, что казалось странным даже упоминать о нем.

- Значит, вы выросли в большом доме со слугами и тому подобным?

- До шести лет, да. У нас было два дома - один в Санкт-Петербурге, другой в деревне.

Он помнил все это очень отчетливо. Его русские воспоминания сверкали разными красками, а все остальные были одноцветными. Он видел розовый фасад большого дома на Мойке с изгибами роскошных украшений из стукко, окрашенных в кремовый цвет, пыльных летом, увенчанных короной из снега зимой. И высокая, нестриженая трава вокруг загородного дома, расцвеченная красными цветами, почти скрывающая длинный низкий деревянный фасад от взгляда спрятавшегося ребенка. Он прятался в траве, когда мать звала его с веранды. Сквозь розоватые заросли травы он видел ее белое в крапинку платье и бахрому медленно поворачиваемого зонтика.

- Вы так хорошо говорите по-английски.

- Я выучил его дома, в детстве. Мы все владели английским. И я свободно говорил на нем до того, как покинул Россию.

- Вы были счастливы в детстве?

- Счастлив?.. Детство было раем.

Назад Дальше