Мише показалось оскорбительным, что какой-то угнетенный чернушник обращается к нему как к равному: он не считал себя ровней им. Как, спрашивал он себя, разве они не замечают, как я дрался против бурых? Разве им не видно, что я не подчинился и готов драться дальше? По-видимому, солобоны не замечали этого. А, впрочем, что они, собственно, могли заметить? Что Миша иногда морозил какую-нибудь глупость и потом с хряском получал по морде?
- Не хочу, - наконец сказал он холодно.
- Как не хочешь? - Портнягин, казалось, был изумлен. - Работы же много, зашьемся! Миша промолчал.
- Ну, ты чего? - снова крикнул Портнягин. Другие посудомойщики тоже подняли головы от своих баков, - Ты же нас лажаешь! Нам же и твою работу делать придется!
Миша медленно подошел к нему: почему-то не хотелось, чтобы разговор слышали другие.
- А те, кто сидит в зале в нулевой форме? Их норму ты не выполняешь?
Портнягин распрямился, держа в мокрых руках недомытую миску и тряпку.
- Че, крутым дедом заделался, парень? - пренебрежительно спросил он.
Мишу передернуло. Не задумываясь, он зарядил Порт-нягину в челюсть. Тот, выронив миску, въехал в поднимающийся из бака штабель грязной посуды. Миша молниеносно оглянулся. Все, постреляв глазами, опять опустили их в баки и продолжали работать. Портнягин снова выпрямился, но, кажется, настроен был уже более сдержанно.
- Работай себе и поменьше шизди тут, урод, - холодно сказал Миша.
Он гордился собой. Портнягин пробормотал какую-то гадость себе под нос - так вяло и неагрессивно, что Миша даже не повернул головы, - и снова взялся за грязные миски. Миша уселся на край соседнего бака. "Портнягин прав, - думал он, - я просто тупой солобон с очень большими претензиями. Я один из них, - он подумал о мазуте, - и ничем круче их еще не стал". Он даже покачал головой, настолько эта мысль была ему неприятна. "А что, - думал он, - я ведь здесь сижу с таким бурым видом и не выхожу наружу, потому что боюсь, что на меня - на духа, слоняющегося без работы, - кто-то наедет". Добро! Он встал. "Ты, кажется, никого не боишься, дружок? Тогда для начала прогуляйся в варочный цех". Никто не смотрел в его сторону. Миша медленно прошел между баками и вышел из дискотеки. Налево были мясной и рыбный цеха, прямо - овощной, а направо - варочный. Миша медленно зашел туда, сделал два шага и остановился, осклизаясь на грязном, жирном полу. Здесь было еще жарче, но яркий свет заливал помещение и пар не был так заметен. Три огромных цилиндрических котла - с первым, вторым и третьим, таких горячих, что не притронуться, выстроились в ряд под правой стеной. Вокруг них суетились трое в грязной "чернухе". Миша пару минут постоял в варочном, дернулся пойти в зал приема пищи, но не решился и уже поворачивался, чтобы возвратиться в посудомойку, как вдруг из черного проема выхода в зал вынырнул - чистенький, с повязкой старшего наряда на рукаве - старшой Джумаев.
- Чего стоишь? - сразу спросил он у Миши. Миша молча повернулся и хотел слинять в посудомойку, но Джумаев словил его за рукав,
- Почему подменка не одел? Не хочу, - насупился Миша.
- Ладно, хочешь пачкать свой хэбэшка - пачкай, - согласился Джумаев. - Почему не работаешь?
- Не хочу, - обреченно повторил Миша.
- Бурий, - заключил Джумаев. - Пойдем в зал. Миша понял, что его сейчас будут бить,
- Не пойду.
- Ладно, - согласился Джумаев, по-прежнему не выходя из себя. - Пойдем в мясной цех. Поговорим. Мах на мах.
Мише стало не по себе. Не оттого, что Джумаев был боксером, не оттого, что он физически был здоровее Миши. А потому что, насколько знал Миша, азиаты никогда не дерутся мах на мах, то есть один на один. Здесь пахло подвохом. Но отступать было некуда, и Миша пошел в мясной цех, В коридорчике перед цехом он обернулся к Джумаеву и тут же получил великолепно поставленный правый прямой в голову. Мишу метнуло к стене. За спиной Джумаева появилось еще несколько злых коричневых морд. - Что, опять хохольский собак дергается? - донеслось оттуда. "Хорошее эхо", - подумал Миша. Он увидел свою кровь и совсем ошалел. Его лицо и корпус приняли еще несколько четких - до короткого замыкания - ударов, но Миша уже не замечал этого. Он, ничего не видя, с дикой силой выбрасывал вперед кулаки, иногда попадая в пустоту - и тогда рука чуть ли не выскакивала из плечевого сустава, иногда ляпая в мягкое - и тогда что-то темное брызгало в разные стороны. Наконец Джумаев упал на кучу сложенных в углу ящиков. "Здесь очень скользко", - прострелило в мозгу. В следующий момент кто-то из толпы врезал ему между глаз. Брызнули слезы. Мишу "повело". "Нос сломали", - мелькнуло в подсознании. Он еще несколько раз махнул кулаками, но движения его потеряли резкость. Он уже не ориентировался в пространстве - вдруг страшно захотелось лечь спать и ничего не видеть и не слышать. Потом кто-то сзади врубил ему ящиком по башке, и Миша, чертя каблуками полосы по жирному полу, упал на бок.
- …дергаться. Один против все - разве не дурак, а? Вам, белим, потому и плохо, что ви каждый за себя - один бьют, другой мимо пройдет и еще плюнет. Ми - из Средней Азия - все друг за друга как один стоим, нас не переломить. А ти, хохоль, бурий…
Миша открыл глаза. Он лежал там же, где и упал, - на грязном полу возле входа в мясной цех. Коридорчик был пуст - все азиаты ушли. Только рядом сидел на поставленном на попа ящике бурый второго эшелона Алиев и посасьшал захватанную папироску. Он говорил совершенно спокойно, даже с какими-то менторскими нотками в голосе, дескать, нашалил, сынок, пошлепали тебя по попке, вот и не делай так больше. Мишу затошнило.
- …никогда не получится стать таким, как ми. Ти - один, ти никому не нужен, ротному от тебя нет никакой толк. Нас много. Ми командуем этот рота, батальон. Рот-ний без нас, как без рук, когда есть ми, он может ничего не делать. Поэтому не бей башка в стена. Не надо. Стена больше твердый. Делай, как все белий, - работай, молчи и терпи. Не то тебе плохо. Пидар будешь, чмо будешь, зарежем даже… Понял, хохоль?
Миша молча встал. Его хэбэшка была в грязи и крови, голова болела, ноги стали как ватные. Хотелось спать.
- Отошел? - Алиев бросил окурок. - Пойдем, я тебя в умывальник отведу. Умоешься. Постираешься.
Он пошел впереди. Миша тупо, безвольно побрел за ним. Пока Миша умывался и смывал кровь и грязь с одежды, он малость отошел. Даже, кажется, обрел способность более или менее трезво воспринимать окружающее. Алиев сидел на подоконнике и курил очередную папиросу. Жутко захотелось взять арматурину и ка-ак навернуть этого козла по хлебалу…
- Короче, Алиев, - Миша кое-как привел себя в порядок. - Иди в столовую,
- А ти? - Алиев, казалось, был удивлен. А я пойду погуляю.
Как "погуляю"? - не понял Алиев. Он встал с подоконника и подошел к Мише. - Куда "погуляю"? - Не твое дело. К концу наряда приду. Все.
- Мля, - сказал Алиев и тупо посмотрел на Мишу. - Тебе же будет шиздец, хохолъ. Ротний задрочит.
- Хрен вам! - Миша заводился. - Вам всем, гады, меня не задрочить! Едду вам всем на воротник!
Алиев по-прежнему не понимал. Он никак не мог въехать, откуда вдруг взялась такая бурость после унижений, покорности и битья. А у Миши началась истерика.
- Ну, че вылупился, урод, сука?! Хрен вы меня задро-чите, чурки! На, отхряпай!.. - он сжал кулаки. - Пшел нах отсюда, урод! Понял, да?! Пугаешь меня? Пугаешь?! Грозный?! - Миша вылетел на центр умывалки и завертелся, зыркая по сторонам в поисках чего-нибудь тяжелого.
Алиев не стал ждать.
- Год-е-на-ским… - прошипел он, отходя к двери. - Ти шиздонутый, Ти до дембель не дотянешь…
И ушел,
Миша действительно появился только к концу наряда. Все это время он просидел в кочегарке, где работали двое парнишек одного с ним призыва. Они принесли ему поесть, когда ходили на завтрак и обед в столовую. За это Миша помогал им швырять лопатами уголь в печи. Когда он явился к ужину в столовую, его не тронули, хотя у многих явно чесались кулаки. Его просто взяли и отвели к ротному. Ротный нервничал. Он не любил ЧП: командиру роты, в которой бывают ЧП, никогда не стать начальником штаба батальона. А ротному очень хотелось занять эту должность. Впрочем, у каждого есть свои слабости.
Ты плохой солдат, - сразу определил ротный. - Мне уже несколько раз докладывали о тебе. Ты не хочешь работать, нарушаешь дисциплину, дерешься. Ты бурый. Странно, что Джумаев или Эргашев, или остальные еще не отрезали тебе яйца. Но я думаю, что у тебя все впереди. Ты ведь пока душара - есть шансы, что еще удастся тебя перевоспитать. Ротный опустил голову - словно все уже сказал - и углубился в какие-то бумаги. Миша молча стоял перед ним. Так прошло минут пять. Потом ротный снова поднял голову. Брови его поползли вверх, как будто он ожидал увидеть на месте Миши кого-то другого, и он сказал:
- Чего ты тут стоишь, мальчик? Иди, массажируй попку, завтра утром повезу тебя на губу. Суток на пять. Там тебе окончательно выпрямят прямую кишку.
"Каламбур", - подумал Миша, махнул рукой к пилотке, повернулся и вышел. Служба продолжалась.
ГЛАВА 5
Миша торопливо зашел в штаб.
- Че, комбат уже пришел? - спросил он у мосла.
- Не-а, - вальяжно ответил тот, привалившись к пустой витрине с надписью "Оперативный дежурный" и меланхолически ковыряясь в зубах.
- Добро, - Миша остановился, словно что-то припоминая. - Да, а как там мой псих? Не буянил?
- Не-а. Тише воды, ниже травы. Никакого кипижу.
- Ништяк. А где он сейчас?
- В кабинете начмеда дрыхнет, где ж ему еще быть. Только полдевятого на часах.
Миша, совершенно удовлетворенный, проследовал в кабинет начмеда. Левашов действительно еще спал.
- Вставай, быдло, - добродушно ткнул его под бок Миша. Левашов заворочался, замычал, потом открыл глаза и
тупо уставился на него.
- Надо сказать: "Добро пожаловать, Михаил Михайлович!" - наставительно произнес Миша.
Левашов снова хлопнулся мордой в матрас,
- Давай-давай, отрывай от матраса свою бестолковку. Хватит дрыхнуть.
Левашов наконец проснулся. Он сел на своем матрасе, обхватил руками колени и, сонно щурясь, осклабился:
- Здравия желаю, товарищ сержант!
- Неужто признал? А я уж думал, что ты за время моего отсутствия вообще от рук здесь отбился, - Миша потянул из кармана сигарету. - Ну, рассказывай, какие здесь новости.
- Да никаких, товарищ сержант, - Левашов поднялся и торопливо приводил себя в порядок, - Тишь да гладь…
Его лицо приобрело озабоченное выражение, и он осторожно спросил: - Когда начнем, товарищ сержант?
Что начнем? - Миша сделал тупую морду.
- Как что? - Левашов растерялся. - Мы же собирались…
- Разве?
Миша внаглую издевался. Кажется, Левашов этого не понял.
- Вы же предложили…
- Когда это я тебе что предлагал? - сурово спросил Мини.
- Э-э… - Левашов растерялся и не нашел, что сказать. В его глазах появилась тоска.
- Сегодня же в роту вернем, симулянта! - железным голосом отчеканил Миша.
Левашов побледнел. Он стоял и молча глядел куда-то в окно. По его щеке, обращенной к Мише, протянулась по-моча слезы. "Кажется, переборщил", - подумал Миша.
- Ладно, - перешел он на обычный благодушный тон,
- шучу я. Может быть, несколько неудачно. Прости. Левашов дико уставился на него.
- Завтра крутим припадок и кладем тебя в госпиталь, Л сейчас ты метешься в столовую и приносишь что-нибудь поклевать. Все. Кругом! Шагом марш!
Ошалевшего Левашова вынесло из комнаты. Миша лежал на своем диване и думал, писать ему домой письмо или нет. Вообще, он не любил писать письма. Особенно домой. Эта черта появилась у него в самом начале службы. Правду о своей армейской жизни он писать не мог, чтобы не расстраивать родителей, а писать неправду ему было неприятно. Кроме того, однажды он узнал, что целая сеть армейских инстанций - от особого отдела, ищущего крамолу, до старослужащих, которым нужны рубчики и троечки, иногда встречающиеся в конвертах, - шмонает духанские письма. Это отбило у него любовь к эпистолярному жанру окончательно. Обычно Миша посылал раз в две недели коротенькое письмо в стиле "все хорошо, прекрасная маркиза". Поэтому он любил писать домой в канун еврейских праздников Йом Кипур, Ханука, Песах и советских - можно было ограничиться поздравлениями и ничего не писать о себе.
Сделавшись санинструктором, Миша не стал писать чаще, сочтя, наверное, что теперь служить гораздо скучнее, чем раньше, новостей вообще никаких нет, а не имея новостей, о чем напишешь? Однако раз в две недели он собирался с силами, напрягал волю и отписывал домой коротенькую эпистолу, наполненную скукой, желчью и успокоительными заверениями. Впрочем, друзьям и подругам
- полузабытым и поблекшим за время службы - Миша не писал вовсе. Он пробовал было в самом начале, но потом ему все сильнее стало казаться, что они все не понимают чего-то важного, крутого, что понимает он, что они мелки, скучны и пичкают его в своих письмах совершенно надуманными и никому не нужными проблемами. Впрочем, теперь и они не писали ему, потому что, попав на новое место службы, он никому из них не сообщил своего адреса.
Итак, Миша лежал на диване и думал, писать ему письмо домой или нет. Он сконцентрировал волю, напрягся и стал сочинять текст. Дальше фраз "Здравствуйте, папа и мама! Как у вас дела? А у меня все нормально" дело не пошло. Миша уже собрался было сесть за стол, надеясь, что созерцание чистого листа бумаги перед собой и ощущение ручки в пальцах натолкнет его на какую-нибудь эпистоляристическую идею. Потом он вспомнил, что последнюю чистую тетрадь давно "сходил" в туалет, в связи с чем вынужден уже две недели пользоваться "Боевым уставом Сухопутных войск". Что до ручки, то она лежала где-то на самом дне дипломата, и лезть за ней не хотелось. В общем, не прошло - не надо. Миша дал себе честное-благородное слово написать письмо завтра или послезавтра. Может быть, даже лослепослезавтра, но это уже в самом крайнем случае.
Решили, что Левашов "припадет" завтра к полудню, когда офицеры еще в штабе, но думают уже о доме, обеде и жене и поэтому не будут слишком уж парить мозга. Вечерком Миша еще раз потренировал Левашова. С ума сойти! В момент "припадка" перед Мишей был самый натуральный псих, суперпсих, псих самого высокого качества. Осечки быть не могло.
- И последнее, - сказал Миша, отправляя Левашова спать. - Если ты сыграешь плохо, то тебя, естественно,
обвинят в симуляции и уклонении от воинской службы. Потом тебя начнут раскручивать, и ты сдашь меня. - Он
прервал возмущенный возглас Левашова: - Не дергайся. Сдашь, я знаю. А если ты меня сдашь, и мы потом встре
тимся в камере, я тебя хлопну. Левашов испуганно зыркнул на него.
- Не зьгркай. Хлопну. Поэтому ты должен сыграть на пять баллов. Понял, да? Обо всем остальном думать
не надо. Забудь, Думай и помни только об этом. Все, иди спать.
Утро началось интересно: в штаб привезли из бегов Моргунова. Это был среднего риста черт, некогда пухлыЛ, а теперь жутко худой, обритый наголо, с гниющим ухом и кривым носом, забитый и несчастный, убегавший в среднем каждые две недели. Всякий раз старшина четвертой роты старший прапорщик Купрейчик брал с собой двух здоровенных сержантов и ловил невезучего Моргунова не дальше железнодорожной станции Баяндар, Затем беглеца привозили в штаб "на ковер" к комбату, а потом доставляли в родную четвертую роту, где сперва ему рихтовали все части тела, а потом возвращали его к непосредственным обязанностям. Однако Моргунов убегал снова. Несколько раз с ним общался замполит, но Моргунов только молчал, тупо уставившись в стену. Комбат уже пару раз заговаривал о том, что "неплохо бы этого урода покласть на дурку", но у Миши все руки не доходили. Вот теперь Моргунова поймали в очередной раз.
- Коханович, - обратился к Мише начальник штаба, - этот черт по нужде хочет. Сведи его, а то я боюсь, что
если сам пойдет, какую-нибудь глупость выкинет. - Есть, товарищ майор, - сказал Миша и повернулся
к Моргунову. Тот смотрел странно неподвижными глазами сквозь него, - Пойдем, малыш.
Моргунов тронулся с места и, так же глядя в одну точку, побрел по коридору. Миша пошел рядом с ним. Мимо медленно проплывали закрытые двери. От Моргунова дурно пахло. - Ты чего бегал-то? - от не фиг делать спросил Ми
ша. Спросил, конечно, зря; и так бьшо ясно. Моргунов не ответил.
Они подошли к двери туалета. Короче, малыш, иди покакай, а я здесь постою. Моргунов впервые посмотрел на него осмысленно. - Ну а чего, - добродушно улыбнулся ему Миша. - Не стоять же мне рядом с тобой, контролируя качество
поступающих на-гора фекалий. Короче, иди давай. Когда Моргунов заходил в туалет, Миша краем глаза заметил у него за голенищем какой-то предмет. "Что за черт? - лениво подумал он. - Ладно, выйдет - посмотрю". Он уж совсем было собрался покурить, как вдруг до него дошло. "Постой-ка, да ведь это же…" Из-за двери донесся тихий - какой-то ноющий - стон, и что-то не то всхлипнуло, не то захлюпало. Миша рванул на себя дверную ручку. Моргунов, распахнув бушлат, расстегнув зачу-ханную пэшуху, перекосив рожу, обеими руками запихивал в свой тощий живот большой кухонный нож. Кровь хлестала на штаны и пол, как из резаной свиньи. Увидев Мишу, Моргунов закатил глаза, распахнул рот и с хрипом стал сползать по стене вниз. Мишу затошнило. "Боже мой, - подумал он. - Боже мой…" Моргунов, наконец, сел на пол и завалился набок. Его нога в драном сапоге странно - как будто была из резины - искривилась и ударилась о ребра батареи.
- Эй, мля, сюда! Скорее, мать вашу!!! - заорал Миша. По коридору загрохотало, и в дверь вломились энш,
Купрейчик, мосел и кто-то еще. Они засуетились вокруг Моргунова, боясь к нему прикоснуться. - Эх, недоглядел, дубина, - услышал Миша эншевское. - Да ладно, товарищ майор, - пробурчал Купрейчик, пытаясь поудобнее уложить Моргунова и задевая брюхом за писсуары. - Не здесь порезал бы себе пузо, так в госпитале.
- Нас бы это уже не касалось, - проворчал энш. - Э, Коханович, чего стоишь? А ну метнулся за своей меди
цинской парашей, живо! Миша выскочил из туалета. - Э, Подойницын! Командирского водилу сюда! Пусть
свой дирижабль заводит! Уже забегая в аптечное помещение, Миша видел метущегося сломя голову по коридору мосла.
Потом Миша вколол Моргунову кордиамин и анальгин, и энш повез его в Сергеевское, где находился ближайший госпиталь. Когда уазик с эншем и Моргуновым укатил, Миша вернулся в свою комнату и сказал перепуганному Левашову:
- Все в кондиции. Через полчасика и приступим. Через полчасика и приступили. Миша отправил Левашова