- От его афиш некуда деться. Его рожа щурится со всех домов. А все потому, что он въехал на грандиозном скандале.
И в это время в окружении полуголых красавиц в ресторан вошел Шмуклер.
- Антохер, - заорал он, завидев Гоца, - в Париже? С ума сошел!
- П-почему? - не понял Антон.
- Потому что надо быть идиотом, чтоб эмигрировать!
- Я еще не эмигрировал, - оправдывался Гоц.
- И правильно сделал! Не хрена тебе здесь шаландаться! Ты привык к обожанию, идущему из зала, и к корзинам цветов!
- А здесь этого, что ли, нет?
- Антохер, - ласково сказал Шмуклер, - пойми простое: когда ты дуешь в свою дуду в советском фраке - браво орут таинственной русской душе, а не пейсатому еврею. И жена министра целует великую державу, а не твою жидовскую морду! Как только ты пересекаешь навсегда границу, твоя таинственная русская душа улетучивается, и министерскую жену ты не поцелуешь даже в затылок.
- Но ты же целуешь, - ухмыльнулся Айсурович.
- Потому что я не музыкант, - сказал Шмуклер, - я боюсь скрипки и скрипка боится меня. Я торговец, Айсурович. Я могу продать себя. Там, Антохер, надо продаваться, здесь - продавать! Ты не умеешь ни того, ни другого.
- Но я умею дуть, - сказал Гоц. - Никто не дует в дуду так, как я!
- А вот мы сейчас это проверим, - сказал Шмуклер.
Он схватил Антона за руку и потянул на улицу.
- Сейчас ты увидишь цену себе.
Он поставил его на углу, протянул гобой.
- Дуй!
- Зачем?
Шмуклер сорвал шляру с головы одной из красавиц и бросил ее к ногам Гоца.
- Играйте, маэстро!
Он кинул в шляпу десять франков.
- Играйте, маэстро, и ослепляйте парижан вашей музыкой. И вы увидите ваше будущее.
И Антон заиграл.
Он играл Вивальди. Тот самый концерт, из сна.
И так хорошо, что даже Шмуклер прослезился. И даже его полуголые девицы. Но люди шли мимо, не останавливаясь, куда-то торопясь и спеша.
Может, за билетами на его концерт.
Когда Антон кончил - Шмуклер и Айсурович устроили овацию. Девицы лобызали его. В шляпе лежало десять франков.
- Шмуклер прав, - протянул Айсурович, глядя на жалкую монету.
- Не слушай его, Антохер, - завопил Шмуклер, - ты играл, как молодой Бог! И я не отпущу тебя в это болото! Идем!
- Куда? - спросил Гоц.
- В полицию. Тут за углом участок.
- Прямо сейчас?!!
- Ты мало ждал?
- Но я еще не созрел, - растерялся Гоц.
- Сорок лет плюют в лицо - и он еще не созрел!
Они подхватили его под локти и поволокли в участок.
- Я не созрел, - отбивался он, - дайте подумать…
Участок оказался закрыт. Полицейские бастовали. И они пошли пить! И пили всю ночь. И обсуждали, как остаться со скандалом. Они думали над чем-нибудь грандиозным. К утру было решено, что Гоц на завтрашнем концерте в зале Плейель вместо Вивальди исполнит государственный гимн Израиля!
- Вот это будет бомба, - сказал Шмуклер.
- Во всяком случае работа в Израиле тебе будет обеспечена, - заметил Айсурович.
Гоц задумался.
- Может, мне на всякий случай сыграть тогда и гимн Франции? - поинтересовался он.
- Это не скандал! - ответил Шмуклер, - из всех гимнов только гимн Израиля - это скандал!
Антон взял гобой, и в первых лучах парижского утра понеслись звуки "Атиквы". Последние пары танцевали под гимн…
На репетицию он опоздал.
Лысина Вайнштейна пылала.
- Где вы были? - строго спросил тот.
- Я разучивал гимн, - ответил Гоц.
Никогда он еще не затыкал так пасть Вайнштейну. Тот молчал до обеда… И весь концерт неотрывно смотрел на Антона и приторно улыбался.
"Атикву" Гоц так и не сыграл. Он не любил скандалов…
После концерта, еще не остывших, их посадили в автобус.
Через окно Антон видел, как метались Шмуклер и Айсурович и делали ему какие-то знаки.
- Швейцарцы? - ухмыльнулся Вайнштейн.
- Любители классической музыки, - развел руками Гоц.
Утром они въезжали в Рим.
Привет, Тит. Чао, Веспасиан. Салют, Феллини.
Слева поплыл Колизей.
- Лучше умереть здесь гладиатором, - подумал Гоц, - чем концертмейстером там.
Там ему не хотелось жить, но больше всего он не желал там умереть. Здесь, под пиниями, даже это было не страшно…
- Буонджорно, Италия, - запел он, - буонджорно, Мария!
Это была модная песенка.
Когда он въезжал в эту страну, на душе всегда становилось удивительно спокойно - от красных стен, от зеленых ставен, от неба и арок. Здесь все пахло. Запах истории мешался с запахом хвои, и сердце его начинало насвистывать пастораль.
Он понял, что само Провидение не дало ему остаться во Франции и что его земля бежит сейчас под колесами.
Камни Терм Каракаллы горели в римской жаре, казалось, площадь Испании расплавилась и плыла по Тибру, а они сидели на античной сцене в зимних фраках и играли Вивальди.
Гоца всегда это бесило - фрак в любую погоду!
А Вивальди, если хотите, надо было играть в пастушечьем костюме, на лужайке. Но разве советский музыкант мог появиться в пастушечьем наряде? И они, как бараны, пыхтели во фраках.
Когда ему дадут убежище, - подумал Гоц, - он будет играть на гобое в рубашечке с открытым воротом и короткими рукавами.
Рим не только рукоплескал. Он ликовал. Он кричал. В зале творилось такое, будто они были не музыканты, а гладиаторы, и он гобоем прибил льва. Пышность банкета напоминала времена Цезаря, до того, как его прикончил Брут. С ним чокался потомок Борджия. Тряс руку Карло Понти. Его бывшая жена. И, наконец, опять кто-то чмокнул в лоб. Он вздрогнул - это был крестный отец Каморры, неаполитанской мафии, специально прибывший на концерт на белоснежной яхте.
И вновь ударило шампанское. На этот раз итальянское.
Снова до боли захотелось убежища.
Ничто иное, как шампанское, почему-то толкало его к этому акту. Он начал думать, к кому бы обратиться, но пока искал - все нужные смылись. Крестный умчался назад, к Санта-Лючии, Понти - к молодой жене, его бывшая жена - к детям в Швейцарию, и остались одни постные лица солистов государственного оркестра.
Вайнштейн говорил опять что-то насчет бутербродов, вина, завтрашней репетиции и языка за зубами.
Гоцу захотелось опустить свой гобой на лысину Вайнштейна, но что мог сделать хрупкий старинный инструмент с хорошо забетонированной головой.
И Гоц впервые пожалел, что не играет на контрабасе…
- Прошу не опаздывать! - добавил Вайнштейн и выразительно посмотрел на Антона.
- Хорошо, - ответил Гоц, - я не опоздаю.
Он одернул фрак, взял инструмент и пошел в Квестуру.
Он даже не думал, что идет просить убежище. Он просто уходил от коллектива, от лысины Вайштейна. Он думал, что завтра он не придет ни в десять, ни в пять минут одиннадцатого, ни в одиннадцать! А в полдень он позвонит.
- Я задерживаюсь, - скажет он ему.
- Где? - услышит он хайский вопль Вайнштейна. - Где?!!
- В Италии, - ответит он. И добавит: - Чао!
Гоц шел по Риму, по виа Кондотти, и думал, что вот, через минут двадцать этот город станет его, и он станет Антонио, Антонио Гоцци, и это будет сказка. Он будет учить язык Петрарки, свободно сидеть в шумных пиццериях, играть этим добрым людям Вивальди, просто так, от доброты сердечной, будет пить "Фраскатти" и любить смуглых синьорин, которые никогда не будут от него уходить. И куда - к Бергеру!!!
Гоц чувствовал, как наливались его мускулы, увеличивался рост, расправлялись плечи, голубели глаза, белела кожа и он ощущал себя человеком Возрождения, восставшим рабом!
А может, Моисеем или Давидом. Или Ночью с гробницы Медичи!
Во всяком случае, он чувствовал, что его вылепил Микельанджело Буонаротти. И он, Гоц, был лучшим из его творений!
Так он вошел в Квестуру.
- Буонджорно, Италия, - поздоровался он с полицейским.
Полицейский положил руку на пистолет.
- Скузи, - сказал он.
- Буонджорно, Мария, - улыбнулся Антон.
Полицейский несколько отступил.
- Вы кто? - спросил он.
- Гобоист, - ответил Гоц.
Полицейскийц не понял. Он знал все о "Красных бригадах", о "Прима линеа", о баскских террористах. О гобоистах он ничего не слышал.
- Это что еще за организация? - глаза его насторожились.
- Камерный коллектив Союза, - ответил Гоц.
Полицейский щелкнул затвором. Сейчас его уже насторожили два слова - "камерный" и "союз".
- Тайный? - спросил он.
- Что? - не понял Гоц.
- Союз!
Гоцу такое в голову не приходило.
- Да вроде нет, - ответил он.
- А почему тогда камерный?
- Потому что нас немного.
- Сколько?
- Около двадцати.
- Конкретнее!
- Девятнадцать.
Полицейский записал.
- Чем занимаетесь?
- Вивальди, - ответил Гоц, - Скарлатти, Марчелло.
Полицейский начал что-то вспоминать. Вивальди и Скарлатти он не знал. Но на окружного судью Марчелло действительно недавно было совершено покушение.
- Так это вы убили Марчелло? - спросил полицейский.
- А разве его убили?
- Будто вы не знаете!
- Даже если это и так, - ответил Гоц, - даже если его и убили, это было два века назад! Как я мог его убить?
- Вот из этой штучки, - полицейский указал на футляр, где лежал гобой.
- Разве можно убить из гобоя? - удивился Гоц.
- А почему бы и нет, - ответил полицейский.
И Гоц подумал, что Вайнштейна можно было бы и пристукнуть. Но Вайнштейн не Марчелло. Хотя было бы неплохо, если б они поменялись местами - ими дирижировал Марчелло, а Вайнштейн умер два века назад…
- Как можно им убить? - повторил Антон и потянулся к гобою.
- Не трогать оружия! - приказал полицейский и взял гобой. Такого рода "автомат" он видел впервые.
Полицейский направил гобой в потолок и начал нажимать на клапаны.
Гобой не стрелял.
- Как стреляет эта штука? - спросил он.
- Возьмите в рот, - посоветовал Гоц.
Полицейский раскрыл пасть и начал засовывать туда раструб.
- Так не влезет, - заметил Антон, - другой стороной.
Полицейский подозрительно покосился на Антона и сунул гобой иначе.
- Теперь дуйте!
Тот раздул щеки и задул. Странные звуки заполнили Квестуру. Полицейский перестал дуть.
- Не стреляет, - обиженно сказал он.
Гоц иронично взглянул на стража.
- А скрипка стреляет? - спросил он. - А тромбон?
Про скрипку полицейский промолчал.
- Про скрипку не скажу, - протянул он, - а из тромбона, по-моему, стреляли в нашего прокурора.
Музыкальная тематика начинала надоедать Гоцу.
- Сеньор, - сказал он, - гобой - музыкальный инструмент, для которого писал великий итальянский композитор Вивальди. Если хотите, я вам с удовольствием сыграю что-нибудь.
И он вновь заиграл концерт из своего сна.
Полицейский слушал внимательно. Ему вспомнилось детство. Сицилия. Лимонная роща. Кармелла в белом воздушном платье. И как он плакал, когда катер увозил его с острова.
- Это-таки оружие, - сказал потом он, - оно стреляет прямо в сердце. Зачем вы пришли сюда, сеньор?
Итальянское шампанское покинуло голову Гоца.
- Я советский музыкант, - сказал он.
- Очень приятно, - ответил полицейский, - а я - Марио. Вы бы что-нибудь хотели?
Антон понял, что на трезвую голову он остаться не может. Даже без скандала.
- Шампанского, - попросил он.
Марио развел руками.
- К сожалению, в Квестуре запрещено пить, - объяснил он, - но утром мы пойдем ко мне, и я угощу вас дивным вином.
- Утром будет поздно.
- То есть, вы хотите сейчас?
- Да.
- И ради этого пришли?
- Н-нет, - ответил Антон.
- А ради чего?
- Я, - убежище опять уплывало от него, - я хотел бы вас пригласить на концерт…
На репетицию он пришел раньше других.
Но Вайнштейн, который явился почти час спустя, все равно подозрительно посмотрел на него.
- Что-то вы слишком рано, - проворчал он.
Вайнштейн боялся Гоца. В этой поездке это был единственный музыкант, у которого в России не осталось заложников.
И если б Гоц, упаси Бог, остался в Италии, то он бы навсегда остался в России. Его б не выпустили даже в монгольские степи…
И поэтому он вдруг заулыбался Гоцу. А после репетиции обнял.
- Вы играете, как волшебник, Гоц, - сладко произнес он, - я думаю взять вас с собой в Грецию.
- В Элладу ты поедешь без меня, - подумал Антон.
На вечернем концерте какой-то полицейский все время махал Антону, и Вайштейн просто не мог дирижировать. И вообще зал был полон полицейских. Ему было не по себе.
- Гоц, - спросил он, - что у вас общего с полицией?
- Я убил Марчелло, - сознался Антон.
- Как? - крякнул тот.
- Из гобоя…
После концерта Гоца окружили полицейские.
Вайнштейн думал звонить в посольство. Но, увидев, что Марио распахнул перед Антоном дверцу машины с надписью "Полиция", взмахнул палочкой - и весь оркестр бросился на помощь. Быстрее всех, на кривых ногах, несся Вайнштейн.
- За что? - спросил он у Марио.
- За Марчелло, - ответил тот.
- Это недоразумение, - не слушал Вайнштейн, - товарищ Гоц крупный музыкант, политически выдержан. Морально устойчив. Вы взгляните на его характеристику. - Он выхватил листок: - Товарищ Гоц, 1945 года рождения, является…
- И не только за Марчелло, - добавил Марио, - но и за Скарлатти. И за Вивальди, - и он распахнул заднюю дверцу: - Прошу и вас.
- Меня?! - завизжал тот.
- Да.
- Я никого не убивал.
- Вы убили наповал нас всех, - ответил Марио, - всю Квестуру. Вайнштейн потерял голову.
- Провокация, - вопил он, - я требую немедленно связать меня с послом.
Весь оркестр мчался в неизвестном направлении в полицейских машинах. В головной машине сидел Вайнштейн и выл, как сирена. Римляне кидались в стороны.
- Вы разбудите Рим, - предупредил Марио, - вот вам телефон, звоните.
- Куда?
- Куда хотите.
- Я хочу в Грецию.
- Вначале шампанское, - предупредил Марио.
Они пили у него дома, в Альбано, на берегу озера. Потом запели. Итальянцы - "Белла, чао", Вайнштейн - гимн Советского Союза. Оркестранты встали. Марио стал их усаживать.
- Куда вы? Еще рано.
Ему удалось их усадить.
Тогда Вайнштейн затянул "Интернационал". Члены партии вскочили. И Марио тоже.
- Мы танцевали под него на Сицилии, - объяснил он.
И тут шампанское снова ударило в голову Гоца. И не надо было далеко ходить. Он клонился к уху Марио.
- Ты знаешь, зачем я вчера приходил? - спросил он.
- За шампанским! - ответил Марио. - И чтоб пригласить на концерт.
- Нет, - возразил Антон, - я хотел попросить…
Он запнулся.
- Все что угодно, - закричал Марио, - проси!
- Тихо, - оборвал его Гоц, - не шуми.
- Проси, - гремел Марио, - для тебя ничего не жалко. "Интернационал" прервался. В доме повисла тишина. Вайнштейн перестал дышать.
- Ну, проси, - шумел Марио, - итальянская полиция к твоим услугам! Весь оркестр смотрел на Гоца, будто он был дирижер. Вайнштейн начал молитву.
- Шма Исраэл, - произнес он.
Гоц долго молчал.
- Передайте, пожалуйста, соль, - наконец, вежливо попросил он.
Всю дорогу в Венецию Вайнштейн нежно целовал Гоца, а недалеко от Вероны сообщил, что будет рекомендовать его на свое место дирижера.
- Знаете, Гоц, я уже стар. И моя палочка по праву принадлежит вам. Только у меня к вам просьба - не просите больше соли. Вы не представляете, как она повышает давление…
В Венеции Гоц понял, что убежище он попросит здесь. Потому что здесь - родина Вивальди. Не зря во сне он плыл именно по этому городу. Не зря качалась гондола на волнах…
Венецию он не мог понять, схватить. Она уплывала от него в каналы, в лагуну, в море, и лишь белые мраморные колонны вставали из воды и уходили в небо.
В первый же вечер он взял гондолу и поплыл в свой сон.
- Все было так, как приснилось - зеленая вода, и Ка д’Оро и Грити Палас Отель. Наконец, он заметил белую Санта Мария делла Пиета.
Небывалое волнение охватило его. Он встал в гондоле и стал ждать, когда из массивных дверей появится старый маэстро и попросит сыграть что-нибудь из Вивальди.
Но старый мастер не вышел. Было тихо, и только на фронтоне молодая мадонна оплакивала своего сына…
Гоц достал гобой и заиграл концерт.
И опять на ступеньках не появился маэстро, не снял парик и не пригласил его к себе.
- Вы божественно играете, - сказал гондольер, - во всей Венеции нет музыканта, подобного вам.
Вечер спустился на Венецию. Гоц взглянул на статного гондольера, и ему показалось, что перед ним старый маэстро.
- Вы Вивальди? - сказал он.
- Вивальди, - ответил гондольер, - переезжайте в Венецию. Я буду бесплатно вас катать на гондоле.
- Не могу, маэстро, - вздохнул Гоц.
- Почему? - удивился гондольер.
- Я из Советского Союза.
Гондольер печально взмахнул веслом.
И колокол на Санта Мария делла Пиета тревожно забил.
Гоц понял, что пора просыпаться. Но он не спал…
Вечером Гоц пошел в гетто. Говорили, что оно первое в мире. Они принимали евреев, эти венецианцы, когда их гнали изо всех стран.
Может, они примут и его? Ведь никто так блестяще не играет Вивальди…
Он прошел по площади Нового гетто, мимо колодца, мимо синагоги, где почему-то играли дети, и спустился в лавку.
Толстая красивая женщина в синем платье продавала хрусталь, муранское стекло, пепельницы и вазы из оникса, и на всем была или звезда Давида, или менора.
- Я еврей, - почему-то сказал Гоц.
- Очень приятно, - ответила женщина.
- Много евреев в Венеции? - поинтересовался он.
- Тысяча, - ответила она.
- Я буду тысяча первым, - улыбнулся он, - тысяча и один еврей! Разве это не сказка?! Как тысяча и одна ночь.
- Тогда вам подойдет этот хрусталик на шею, - предложили женщина.
- А что это в нем? - спросил Антон.
- Это "ХАЙ".
- ХАЙ? Что это "ХАЙ"?
- Жизнь.
- Это мне подходит, - сказал Гоц.
- Если вы возьмете две жизни, - женщина мягко улыбалась, - я вам сделаю скидку.
- Почему бы и нет, - произнес он, - две жизни лучше, чем одна.
Он заплатил за две жизни и вышел на площадь Нового гетто.
Смеркалось. Красные облака плыли над красными домами.
Они уплывали из Венеции, а ему не хотелось.
Он вернулся в лавку.
- Сеньора, - спросил он, - где здесь Квестура?
- Квестура, - сеньора немного удивилась, - в двух шагах, на той стороне канала.
Поднявшись из лавки, он увидел ее. Она отражалась в темнеющей воде. Он мог быть там через минуту.
Но вначале Гоц все-таки решил выпить шампанского. Без удара в голову идти в Квестуру он не мог.
- Сеньора, - он в третий раз очутился в лавке, - у вас есть шампанское?