- Может? - взревел физик. - Тогда постарайтесь объяснить, почему.
Я знал, что это так, но объяснить не мог. И молчал. А физик кровожадно улыбался. И тут ворвалась мама. Физику она знала так же хорошо, как и математику и химию.
- А потому, - закричала она во весь голос, будто сделала открытие, - а потому, что вы его повернули!
Физик и в самом деле воспринял мамин ответ как открытие. Потому что он замолчал, и глаза его остановились.
- Вы его повернули перед тем, как он вошел, - уточнила мама.
Физик начал приходить в себя.
- Кто поступает? - спросил физик. - Вы или он?
- А какое это имеет отношение к физике? - поинтересовалась мама.
- Вы или он? - повторил физик.
- О-он, - ответила она.
- Почему ж вы подсказываете? - резонно спросил тот.
И поставил мне два. За подсказку!
- Почему вы нас всех ненавидите? - спросила мама. - И детей наших, и внуков?
Физик сел, протер очки, а потом долго смотрел на маму и вдруг сказал:
- Мадам, - сказал он человеческим голосом, - я не Ломоносов, я не первый русский университет, я уже плохо помню закон Ома, и у меня семья.
Мои опасения с законом Ома подтвердились.
- Если б я был Ломоносовым, - продолжал физик, - я б ничего не боялся, и я бы принял всех евреев. И никто б меня не выгнал. Но мне разрешено пропустить всего одного еврея в день. А вы уже семнадцатые! Почему вы не пришли раньше?
Мама понимающе покачала головой.
- Товарищ физик, - сказала она, - спросите его что-нибудь еще.
- Зачем? - спросил физик.
- Как зачем? - удивилась мама.
- Зачем, - повторил физик, - когда и так я знаю, что он ответит на все. Почему, вы думаете, я использую графин?.. Это единственное изобретение в моей жизни.
Мама встала, подошла к столу, взяла единственное изобретение физика и разбила его вдребезги.
- Как я буду дальше принимать экзамены? - печально спросил физик.
- Не волнуйтесь, - успокоила мама и указала на дверь, - там больше нет евреев…
И мы вышли с мамой и пошли по Загородному проспекту, а потом по Невскому. И нежное солнце било нам прямо в глаза и согревало наши лица больше, чем наши затылки. И все было так логично…
- Чем я могу тебе помочь? - рассуждала мама. - У меня нету денег, чтобы дать взятку, и если б даже и были, я б все равно не могла. У меня нет "руки", которая бы сняла трубку и позвонила. У меня нет дачи, где бы мог отдохнуть преподаватель, прежде чем принимать у тебя экзамен, и нет шубы, которую могла бы носить его жена после… У меня нет власти, чтобы отменить ненависть, и нет средства, чтобы все любили евреев. Ворваться, как ненормальная, - это все, что я могу…
- Не беспокойся, мама, - сказал я. - Я пойду туда, где берут. Без блата и денег. И всех! Есть такое место.
- Есть, - ответила мама, - такое место есть - это армия!
- Ну вот! Я стану доблестным защитником.
- Тогда мы проиграем войну, - сказала мама.
- Может, после этого я поступлю в институт?
- В какой? - спросила мама. - В китайский? С твоими глазами?
- А почему мы должны обязательно проиграть Китаю? Разве мы не можем проиграть Израилю?
- Ты ищешь сложные пути поступления, - заметила мама. - Никто из-за твоего института не развяжет войну. Даже с Израилем.
И вот так мы шли по Невскому, и дошли до Невы, и где-то на Дворцовом мосту мама сказала:
- Короче, делать нечего. Тебе придется пойти в пищевой.
- Как? - удивился я.
- Очень просто. На рыбное отделение.
Я чуть не свалился в Неву.
- Да, туда. Потому что туда не идет никто. Даже рыбаки. Даже рыба туда не идет.
- Мама! - взмолился я. - Ты же знаешь, что я ненавижу рыбу!
- А фаршированную? - спросила она.
- Да, но там же нету факультета фаршированной рыбы.
- Дорогой мой, - успокоила мама, - там будет столько евреев, что его откроют.
И я поступил в холодильный. Потому что в рыбный приплыло столько евреев, будто там бесплатно давали икру, и был там такой конкурс, что поступили одни золотые медалисты. А у меня была только серебряная.
А в холодильный меня устроила мама. Она выступила перед членами приемной комиссии. Она говорила, что у нас есть холодильник, что я сам сибиряк, что папа у нас обморожен, что у нас в квартире всегда страшный холод, что я люблю мороженое, что она в сорокаградусный мороз ходит почти без пальто, что я почти "морж", что я обожаю мороженые рыбу и фрукты. Она говорила о холоде с таким жаром, что ледяные сердца членов комиссии растопились.
И я кончил холодильный. И стал писателем. Это к вопросу о логике.
Это было давно, когда еще была станция Авоты, которой теперь больше нет.
Вчера мы сидели с мамой на ступеньках лестницы площади Испания и вспоминали.
- Как правильно мы тогда выбрали, - сказала мама, - ты представляешь, кем бы ты стал, если бы поступил в литературный?
- Мама, - ответил я, - куда бы я там ни поступил, я бы стал кацманом…
Итальянка предложила нам розы, и я купил одну. Для мамы.
НЕВЕСТА ДЛЯ НАШЕГО ПОЛКОВНИКА, КОТОРЫЙ БЫЛ МАЙОРОМ
Самым тяжелым делом для уезжающих в Израиль было исключение из партии. Моя мама может вам об этом рассказать. Ее исключали в шесть приемов. Но папа - папе повезло. Ему не надо было исключаться из партии, потому что его оттуда уже исключили. И дважды. И совсем не из-за Израиля - еще даже и Израиля не было, - а за обрезание своего старшего сына. А второй раз - за анекдот о Дзержинском, которого тоже, впрочем, в анекдоте обрезали. Сейчас можно было рассказывать сколько угодно анекдотов, и никто тебя из партии не исключал, - и за пьянство не исключали, и за разврат не исключали, ни за что не исключали.
Многие не знали, что же делать, чтобы выйти из этой самой партии. Ну хоть умирай! Но никто не хотел умирать…
Короче, с партией у папы было все в порядке. Но перед отъездом папа должен был сняться с военного учета. А для этого он обязан был сдать свой военный билет. Мы искали этот военный билет четыре дня всюду, мы даже отрывали паркет и отдирали обои - а вдруг там?
Но билета не было. Наконец, папа вспомнил, что он его выбросил. Во-первых, он считал, что войны не будет, во-вторых, если даже и будет, его не призовут. В 73 года воевать с китайцами тяжеловато… И, в-третьих, ему не нравилась фотокарточка на билете. Она его раздражала. Поэтому папа его и выбросил.
- Куда, - спросила мама, - ты хоть помнишь, куда?!
Папа помнил. В мусорное ведро. Смотреть было бесполезно: это произошло два года назад. Папа точно помнил - в День танкиста. Папа решил сделать себе праздник и выбросил военный билет в мусорное ведро. Это было как подарок! Тогда. А теперь?
Мы стали вспоминать, кто мог вынести тогда мусорное ведро.
- Я не могла, - сказала мама, - чтобы я вынесла ведро с военным билетом?! Да я тысячу раз проверю, прежде чем вынести.
Это была правда. Однажды мама обнаружила в ведре папины очки, а другой раз - мою зарплату. Как они туда попали, никто объяснить не мог.
Ведро с военным билетом она вынести не могла - это было ясно, как день. Папа ведра вообще не выносил, ни с билетом, ни без.
Оставался я… Билета не было, но зато мы выяснили, кто его выбросил в ведро и кто это ведро вынес. Теперь оставалось только решить, что же папе отдавать в военкомат. Был довольно красивый профсоюзный билет, симпатичное пенсионное удостоверение, абсолютно новый билет члена Красного Креста, но все это не заменяло того единственного, потрепанного, растерзанного военного билета.
Мы долго думали и решили просить для папы новый военный билет.;
- Скажешь, что старый ты потерял, - сказала мама, - не выбросил, а потерял, ясно?
- Где я мог его потерять? - спросил папа.
- Я знаю? - ответила мама. - На войне! Шел в атаку и потерял… А сейчас вспомнил.
Утром папа взял палочку и пошел в военкомат. В военкомате шел очередной призыв в армию. Не зная, к кому обратиться, папа ходил из комнаты в комнату, с этажа на этаж и, наконец, попал в помещение, где сидели люди в белых халатах и много ребят, раздетых по пояс. Папе тоже предложили раздеться по пояс. Папа никогда не спорил, разделся и встал в очередь за белобрысым веснушчатым призывником. Очередь шла быстро. Врачи, не поднимая головы, говори-ли: "Годен", - и добавляли: "В пехоту, в авиацию"… Наконец, подошла очередь папы.
- Вздохните, - сказал врач, не поднимая головы.
Папа послушно вздохнул.
- Выдохните!
Папа выдохнул.
- Во флот! - сказал врач. - Следующий!
Папа обалдел.
- Секундочку, - произнес папа, - какой еще флот?
- Разговорчики! - отрезал врач. - Проходите!
- Я не могу пойти во флот, - сказал папа, - во-первых, я не умею плавать, а во-вторых, я уезжаю в Израиль.
После этих слов врач, наконец, поднял голову, даже как-то рванул ею и увидел папу. Папа был старше врача раза в три и раза в три худее. Да и к тому же ехал в Израиль.
- Что вы здесь делаете?! - голос врача дрожал. Видимо, он уже видел в папе моряка военно-морского флота Израиля. - Как вы сюда попали?!
Папа растерялся.
- Я выбросил военный билет, - сказал папа.
Призывная молодежь захихикала.
- Это в каком смысле? - спросил врач.
- В смысле - в ведро, - ответил папа, - в мусорное…
Папу несло: он был взволнован, раздет, да к тому же призван во флот. "В День танкиста", - добавил он.
Ребята вокруг загоготали. Папа явно срывал очередной призыв в армию. Белый доктор стал красным и доставил папу прямо к военному комиссару полковнику Куницыну.
- Bac-то я и искал, - обрадовался папа, - спасибо доктору, а то бы не нашел…
Куницын был недоволен.
- Почему вы раздеты? - спросил он.
- Я призывался, - объяснил папа, - во флот.
Папа начал натягивать белье.
Полковник сурово посмотрел на врача.
- Заработались, товарищ комиссар, - произнес врач, - головы не поднимаем.
- Кру-у-гом! - приказал полковник Куницын. - Шагом ма-а-рш!
И несчастный эскулап, чеканя шаг, покинул кабинет.
Комиссар крякнул, поправил орденские планки на кителе и сказал:
- Слушаю вас.
- Я инвалид войны, - начал папа - был на Ленинградском фронте, в добровольческой дивизии. Мы стояли на Пулковских высотах, и у нас была одна винтовка на троих, причем все трое не умели стрелять и первое время, по ошибке, обстреливали друг друга, то есть свои же позиции.
- У нас идет призыв, - сухо перебил комиссар, - переходите к сути дела.
- … Мы заряжали миномет не с той стороны, - продолжал папа, - и чуть не уложили политкомиссара…
- У меня очень мало времени, - оборвал полковник.
- Да, так вот, морозы стояли ужасные, и я отморозил ноги. Привезли меня в госпиталь на Фонтанку, а наркоза нет…
- Что вам надо? - спросил полковник.
- Военный билет, - охотно сказал папа.
- У вас нет билета? - ужаснулся комиссар. - А где же он?
В кабинете было тепло, папа был одет, во флот его не призывали, и поэтому он спокойно ответил:
- Потерял во время войны, когда шел в атаку на врага. - И добавил, В День танкиста…
- Почему вы не заявили об этом раньше? - спросил полковник.
- Так война же была, - резонно заметил папа.
- А потом?!
- Восстанавливал народное хозяйство и думал, что он лежит на своем месте, в шкафу под фуфайкой…
- Он думал, - недовольно протянул комиссар и вновь поправил орденские планки, - он думал…
И затем вдруг спросил у папы:
- А зачем вам, собственно, билет? Политика у нас мирная, войны не будет, а если империалисты развяжут, мы вас все равно не призовем. Вы пожилой, инвалид войны… Мы вас в другое место отправим.
- И я так думал, - обрадовался папа, - поэтому и выбросил.
У папы перехватило дыхание. Мама правильно говорила, что у него длинный язык.
К счастью, полковник Куницын был глуховат. Раньше он служил в артиллерии и теперь хорошо слышал только залпы орудий.
- Идите и живите спокойно, - сказал комиссар, - без билета.
- Спасибо, - поблагодарил папа, - но что же я сдавать буду?
- А не надо сдавать, - успокоил комиссар.
- Нет, надо! - настаивал папа.
- Зачем?
- Вы что, не знаете?!
- Нет, - ответил комиссар.
- Я ж в Израиль еду, - пояснил папа.
Наступила тишина. Такую тишину полковник Куницын помнил только один раз - перед Курской битвой, а папа так вообще не помнил. Первыми заговорили орудия полковника Куницына.
- Билета вы не получите, - сказал он.
- Послушайте, - начал папа, - дайте, я тут же верну!
- Ни за что!
- Прямо в кабинете.
- Никогда!!! Вы едете в Израиль и просите наш воинский билет?! Никогда!!!
- Так ведь - чтобы сдать, - старался объяснить папа.
- Мы выдаем билеты с другой целью, - полковник Куницын встал, - защита отечества - святой долг каждого советского гражданина, а вы…
- Я выполнил, - напомнил папа.
- … А вы изменник и предатель! Как вы могли совершить такое?!
Речь шла об отъезде в Израиль, но папе вдруг показалось, что полковник имеет в виду военный билет.
- Случайно, - сказал папа, - думал, не пригодится. Взял и выкинул в ведро. Порвал и выбросил…
Полковник Куницын услышал, от волнения у него обострялся слух.
- Что вы выбросили? - осторожно поинтересовался он.
Папа врать не умел, даже полковникам.
- Военный билет, товарищ полковник, - отрапортовал он.
У полковника с френча упали орденские планки.
- Куда? - спросил он.
- В мусорное ведро, товарищ полковник!
Папа чеканил каждое слово, будто он на Красной площади, а Куницын принимал парад. Полковник услышал все, но особенно ясно - "мусорное ведро".
- Во-он отсюда! - заорал полковник, да так громко, что папе показалось, что он вопит в микрофон. - Во-он!!!
- Простите, - извинился папа, - я думал, что…
- Таким нет пощады! - кричал полковник. - Вы выбросили воинский билет в мусорное ведро - и вы понесете заслуженное наказание! Во-о-он!!!
- Слушаюсь, товарищ полковник, - вновь отчеканил папа и, опираясь на палочку, покинул кабинет комиссара.
… Когда папа вернулся, мы поняли, что произошло непоправимое.
- Что? - тихо спросила мама.
- Собирай вещи, - ответил папа.
Мама все поняла.
- Ты сказал, что выбросил билет в ведро?
Папа кивнул головой.
- Шлемазл, - сказала мама, - за все годы ты ничему не научился. Попугай может повторить фразу, а ты нет! Почему ты не сказал, что потерял билет в атаке?!
- Потому что меня призвали во флот. Тебя бы призвали - ты бы еще не то сказала…
Мама долго вздыхала.
- И что же будет? - спросила она.
- Будет заслуженное наказание, - скромно ответил папа.
Мы стали гадать, что бы это могло означать, и как ни старались - ничего хорошего не получалось. Если сажали незаслуженно, то что же могли дать "заслуженно"? Короче: Тель-Авив не получался, а в лучшем случае "Кресты".
Правда, к "Крестам" папа привык. Он уже бывал там незаслуженно, может, "заслуженно" будет иначе? И все-таки он бы предпочел долину Иордана. Мама готовила сырники и поставила наше любимое сливовое варенье, но никто ничего не ел. Мы сидели на кухне, молчали и пили остывший чай.
- Лучше б уж тебя из партии исключали, - сказала мама.
И здесь раздался звонок. Мы открыли. В дверях стоял полковник Куницын.
Папа начал прощаться.
- Добрый вечер, - произнес полковник, - вы уходите?
- Так точно, товарищ полковник, - выпалил папа.
- С чего вы взяли, что я полковник? - спросил полковник Куницын. - Я майор, и потом я ненадолго…
- Мы понимаем, - сказала мама, - вы работаете быстро. В тридцать седьмом за ним пришли через неделю, в сорок восьмом - через день, а сейчас - через тридцать минут! Прогресс…
- Я прямо с работы, - извиняющимся голосом произнес Куницын, - я могу зайти завтра.
Он направился к двери и тут произнес фразу, от которой нас всех зашатало.
- Гут шабес! - сказал полковник Куницын. - Шабат шалом!..
Первой опомнилась мама.
- Гут шабес, товарищ полковник! - отчеканила она.
- Я майор, - поправил Куницын.
- Мне все равно, - сказала мама, - вы не поужинаете с нами, товарищ генерал?
- С удовольствием, - сказал Куницын и достал из шинели бутылку, - я не знаю, евреи пьют водку в субботу?
Мы дружно закивали, и полковник разлил.
- Лехаим! - гаркнул полковник и опрокинул рюмку. Мы, как по команде, последовали его примеру.
Куницын взял мамин сырник, намазал его вареньем и мечтательно произнес:
- Красивая страна Израиль, красивая, но маленькая, с Новгородскую область. А Иордан - с Фонтанку… Но красивее. Я в Иордане плавал. И в Мертвом море плавал. Соли там - больше, чем в Балхаше! Лежишь на спине и не тонешь, и в небо смотришь. А небо в Израиле высокое, как летом на Украине…
Мы молчали, как фаршированная рыба.
- Я не стукач, - вдруг начал полковник, - если вы хотите, мы можем сменить тему и поговорить о чем-нибудь другом, скажем, о новом пятилетием плане…
- Что вы, - сказала мама, - мы просто поражены, что вы были в Израиле.
- С пушками, - объяснил полковник, - у меня даже орден израильский есть, вернее, был. Я его в Фонтанку выбросил. Так было спокойнее…
Мамины сырники пользовались большим успехом у Куницына, и к концу его рассказов о Монголии, Китае, Испании и Израиле, где он бывал со своей артиллерией, оставался всего один, и мама принялась за штрудель.
- Всем нужны были пушки, - резюмировал полковник, - а в результате я плохо слышу…
Извинившись, он съел последний сырник и попросил у папы продемонстрировать, как он выкинул свой билет.
Папа почему-то просиял и стал охотно показывать, как он брал билет, как рвал, как нес к ведру и как туда кидал.
Полковник внимательно изучал все детали, особенно траекторию падения билета в ведро. Он даже дважды заглядывал туда и, когда вынырнул второй раз, в упор спросил:
- Простите, у вас случайно не найдется жены?
- Как же, - удивился папа, - на кухне.
И указал на маму, готовящую штрудель.
- Для меня, - уточнил полковник.
Папа понял, что ныряние в мусорное ведро странным образом повлияло на полковника. Папа до этого никому и никогда жен не искал, даже себе: он встретил и полюбил маму без всяких поисков. Поэтому он растерялся.
- У тебя случайно нет жены? - спросил он маму.
Мама как-то странно посмотрела на папу.
- Какой жены? - мягко спросила она.
- Еврейской, - неожиданно уточнил Куницын, - найдите мне еврейскую жену. Я одинок, ем что попало, не с кем слова сказать. А где я могу познакомиться с еврейской женщиной? Где? В армии их нет, в военкомат их брать не разрешают, а на улице я не могу. Не умею! Майор Петров умел - сейчас живет в Тель-Авиве…
Куницын осекся, и мы все поняли, для чего полковнику жена… У мамы даже пригорел штрудель.
- Извините, - сказал полковник, - у меня другого средства нет. Не всем повезло родиться евреями.