Она уже поняла, какого защитника имеет в лице бывшего зубного врача.
- Клейми меня, но бикицер…
- Мы, евреи великого Советского Союза, с негодованием узнали о поступке Сарры-Рэйзел Гольденвизер, - опять заработала бормашина.
Бабушке стало тошно.
- Простите, - перебила она. - Как поживает ваша дочка в Тель-Авиве? Она уже вроде работает?..
Наступила пауза..
Два полковника и майор грозно смотрели на лейтенанта запаса. Певзнер собрался, как когда-то перед удалением зуба.
- Если вы имеете в виду Фаю, - сказал он, - мне она не дочь. Во-первых, с ее матерью я развелся еще до войны, а во-вторых, я от нее отрекся…
Певзнер гордо сел. А Сизов - встал. У Сизова открылся нюх.
- У вас есть еще дети? - спросил он.
Певзнер понял, что ему пришел конец.
- Есть, - торжественно произнес он, - но я от всех отрекся…
- Где они живут? - сурово спросил полковник.
- Меня это больше не интересует, - ответил Певзнер, - ни где они живут, ни где они работают, ни что они едят… Все. Они мне не дети… И я - не отец, не отец! Я отец Горио! - сказал Певзнер и заплакал…
- Послушайте, Горио! - презрительно произнес полковник. - Где живут ваши дети? Отвечайте.
Отец Горио вытер глаза.
- Во всяком случае - не в Израиле, - сказал он, - не в Израиле! В США, Новой Зеландии и в Швейцарии. - На Швейцарии он сделал ударение. - Прошу учесть, что Швейцария - нейтральная страна, которая не воевала почти…
- Со Швейцарией мы разберемся сами, - оборвал его полковник, - а вот место ли вам в партии? Это вопрос!
- У меня сын, моряк, в 64 странах был - ни в одной не остался, а у него все дети по заграницам разбежались. Гнать его, - сказал Гнатюк, - гнать надо!
- Секундочку, - вмешалась бабушка, - сначала меня. Я говорила товарищу Сизову: Рош-Ашана - последний срок… Надо соблюдать очередь.
- Какая очередь, - завопил Певзнер, - я никуда не собираюсь… Я не хочу из партии…
- Это уже мы решим, - сказал Сизов, - исключать вас или..
- Но после меня, - перебила бабушка, - я стояла раньше…
И она положила свой билет на стол президиума.
- Заберите билет, - зарычал Сизов, - мы вас еще не исключили.
- Как, опять?! - удивилась бабушка. - Это же бюро, кто же, наконец, исключит?.. Верховный Совет?..
Сизов что-то ответил, но Певзнер так орал и плевался, что бабушка ничего не услышала, кроме того, что будет какое-то расширенное бюро…
Мы ждали его с нетерпением… Но расширенное бюро никак не собиралось. Его просто невозможно было расширить: то кто-либо из членов умирал, или ложился в больницу, или переезжал в другой район, и, наконец, когда все уже, казалось, было готовым, Гнатюка хватил удар - его сын, моряк торгового флота, который был в 64 странах и ни в одной не остался, наконец попросил политическое убежище в 65-ой - в Канаде. А у Певзнера последняя дочь, работавшая, как он всех уверял, в оборонной промышленности, укатила не в какую-то нейтральную Швейцарию, а прямо в Израиль. И бюро, забыв про нашу бабушку, вне всякой очереди вывело из рядов ленинской партии Гнатюка и Певзнера. А бабушка ведь стояла раньше!
Едва оправившись от удара, Гнатюк с трофейным кинжалом, в одних кальсонах бегал по двору, грозясь перебить всех жидов, толкнувших его единственного сына на такой омерзительный поступок.
А Певзнер, этот папаша Горио, воспользовавшись тем, что его уже исключили, и даже не извинившись перед бабушкой, мотанул прямо за своей доченькой…
Ну, где же справедливость в этом мире?
Прошли Рош-Ашана, Йом-Кипур, Ханука, - бабушку не исключали. Некому было исключать. Не было бюро - ни расширенного, ни узкого - никакого. Из всего бюро остался один полковник Сизов, если вы помните, - почти генерал, но и он внезапно заболел склерозом, причем рассеянным.
Болезнь, видимо, была страшной, потому что полковник Сизов вдруг решил, что бабушка просит, чтобы ее не исключили из партии, а приняли.
Он сетовал, что это трудновато, что бабушка не рабочая, еврейка, к тому же в таком возрасте, но, учитывая бабушкины заслуги, - он постарается.
Сколько бабушка ни втолковывала полковнику, что она хочет выйти из партии, он ни черта не понимал и все повторял, что одну рекомендацию он ей даст сам, а другую пусть она возьмет у Гнатюка…
Мы не знали, что и делать, чтобы бабушку исключили, мы даже хотели жаловаться в ЦК КПСС, а бабушка - так самому Суслову. Ей почему-то казалось, что лично Суслов исключит… Но никто не исключал.
Никакие врачи и лекарства Сизову не помогали. Даже луч лазера.
Склероз становился все рассеяннее и рассеяннее. Полковник, можно сказать, генерал, таял на глазах. И если б не бабушка - растаял!
- Василий Петрович, - сказала однажды бабушка, - а как вы посмотрите, если я поеду в Израиль членом партии?.. Так сказать, новый почин? А?
После этих слов произошло то, над чем долго и бессильно билась советская медицина, - у Сизова исчез рассеянный склероз. От тут же обозвал бабушку сионисткой, выписался из больницы и, не дожидаясь никаких бюро, назначил экстренное, внеочередное партийное собрание на субботу. Вы знаете, что такое для евреев суббота - спичку нельзя зажечь, не то что исключаться…
Полковник хотел насолить бабушке. Он только забыл, что она неверующая и всю свою жизнь работала в эту самую субботу, как каторжница.
Он лично написал объявление о собрании, бабушкино имя и фамилию выделил красной тушью и повесил метровый лист на дверях молочного магазина…
Каждый день он туда что-то дописывал: то к имени Сарра он добавлял третью букву "Р", затем приписал "Явка обязательна" и, наконец, чувствуя большой интерес, проявленный общественностью к предстоящему мероприятию, дописал "Вход по членским билетам".
Перед самой субботой на плакате кто-то приписал "Все билеты проданы", но полковник этого не заметил.
Мы все чувствовали, что готовится бойня, и просили бабушку не ходить на собрание.
- Они исключат тебя заочно, - говорили мы, - подумай о своем сердце… Мы должны доплыть до берега… Пойди к Сизову, попроси.
Бабушка не хотела, но мы все-таки ее уговорили пойти к Сизову.
- Могу я не присутствовать на собрании? - спросила бабушка.
Айболит улыбнулся. Он знал про бабушкино сердце, и он сказал:
- Вы обязаны присутствовать, гражданка Гольденвизер, - обязаны!
И бабушка поклялась, что не доставит им радости видеть ее в плохом настроении.
Перед собранием она оделась как никогда в жизни, даже на свадьбу сына она так не одевалась. Сделала прическу и впервые намазала губы. Затем она наелась лекарств и пошла. Одна.
Даже сопровождать себя она нам не разрешила. Она их не боялась.
Народ на собрание валил, будто давали "Хованщину" с Шаляпиным в главной роли. Но в главной роли была наша бедная бабушка. Мест не хватало, многие стояли в проходах, отставным офицерам принесли приставные стулья. От них несло антисемитизмом и тройным одеколоном. Их жены сидели в первых рядах и в ожидании начала с треском разворачивали шоколадки. Они кусали жадно, хотя только что поужинали.
В зале была атмосфера премьеры: полковники махали фуражками своим женам, жены - платочками - пенсионерам, пенсионеры - дворникам, а дворники - полковникам и т. д. Круговорот воды в природе.
Полковничьи мундиры были отутюжены, начищены, и с собрания можно было идти прямо на Красную Площадь или в бой - куда Генералиссимус прикажет…
Похрустывая сапогами, на сцену прошли все те же, кроме Певзнера, который был уже в Израиле, и Гнатюка.
- Сарру-Рэйзел Гольденвизер прошу подняться на сцену!
Полковник довольно быстро, минуты за две, произнес бабушкино имя. Явно было видно, что дома он репетировал. В зале прошел смешок.
Имя Сарра всегда вызывало смех, так же, как и "Абрам".
Смешные такие имена…
Бабушка не сдвинулась с места.
- Гражданка Сарра-Рэйзел Гольденвизер, вас просят пройти на сцену, - повторил полковник.
- Я учительница, а не актриса, - сказала бабушка, - я останусь в зале.
В толпе прошел ропот недовольства.
- Ну и штучка, - сказал кто-то.
Бабушка промолчала. Она дала себе слово молчать. И не допустить до приступа, не доставить им ни малейшего удовольствия.
- Мы бы хотели вас видеть, гражданка Сарра-Рэйзел Гольденвизер, покажитесь!
- Пожалуйста, - сказала бабушка и встала, - смотрите!
Ее невысокая фигура высилась, как утес.
- Садитесь, - приказал Сизов, - достаточно. Кто желает выступить, товарищи? Прошу на сцену.
Поднялся Однопозов, сменный мастер с испитым лицом. Бабушка хорошо знала его - периодически он устраивал в квартире дебоши, бил посуду, матюкался, крыл Брежнева и Суслова, и бабушке, как члену конфликтной комиссии, часто приходилось урезонивать его. Бабушку он слушался, клал топор, которым крошил все, что попадалось под руку, и шел спать. До следующего дебоша…
Он начал с места в карьер:
- Весной 1943-го года наш полк стоял под селом Одинцы. Мы готовились перейти в наступление, и наш комполка, товарищ Жухрай, приказал мне и сержанту Крапивину пойти в разведку и взять языка. Апрель был холодный, особенно ночи…
- Товарищ Однопозов, - напомнил Сизов, - мы обсуждаем персональное дело гражданки Гольденвизер!
- Кончаю. Значит, взяли мы с Крапивиным по пистолету, по две фанаты и поползли. Ползем… Ночи в апреле там довольно светлые, да еще немец своими ракетами освещал - попробуй взять языка при такой освещенности.
- Я прошу придерживаться повестки дня, - настаивал Сизов.
- Короче, языка мы взяли. Крапивин его наганом тюкнул, и мы потащили. Здоровый был, килограммов на восемьдесят…
Однопозов стал спускаться со сцены.
- А по поводу гражданки Гольденвизер? - спросил Сизов.
- Да, да, - вспомнил Однопозов, - конечно, тот язык, подлец, ни черта не сказал, немым оказался…
И хихикая, Однопозов занял свое место.
- Товарищи, прошу выступать. И ближе к делу…
На сцену, стуча каблуками, поднялась Родинская - мать-одиночка.
- Товарищ Сизов, - произнесла она, - я возмущена…
Сизов был доволен. Наконец-то заговорили по делу…
- Я возмущена, - продолжала Родинская, - у меня трое детей, мужа нет, а потолок течет… У меня лужи. У меня дети в ботах по комнате ходят… Я сколько вас раз просила починить потолок, а?..
- Мы разбираем персональное дело Сарры…
- Причем здесь Сарра? - возмутилась мать-одиночка. - Я вас спрашиваю: сколько раз вы мне обещали починить потолок?
Сизов молчал.
- Короче, - сказала Родинская, - мне на эту Сарру - начхать, но если к субботе не сделаете, - верну билет. Не нужна мне такая партия, которая потолок починить не может!
То ли действовали лекарства, то ли выступления собравшихся, но бабушка начала постепенно успокаиваться.
После Родинской выступал пенсионер Клющ, у них не работала канализация, и они с женой должны были бегать в туалет на Московский вокзал. Ввиду того, что оба они старые большевики, они просили с этим покончить.
У Нестеровых маляр из конторы начал ремонт, ушел и месяц не возвращался. Они убедительно просили разыскать маляра, ибо маляр - тоже член партии, и принять меры…
Президиум пообещал, и народ, за исключением отставников с супругами, стал подниматься и двигаться к двери.
Бабушка заволновалась - что, опять не исключат?! Сколько же можно?
- Товарищи, - хотела крикнуть бабушка, - исключите, а потом идите, куда хотите.
Но ее опередил полковник Сизов
- Всем сесть! - зычно приказал он. - Собрание не окончено!
Он решил перейти в атаку и взял слово сам. Говорить он не умел, зато умел допрашивать.
- Гражданка Гольденвизер, - рявкнул он, - с какого года вы в партии?
- С 1932-го, - ответила бабушка, - а вы?
- Это не имеет отношения к делу! Почему, гражданка Гольденвизер, все годы вы прятали свое истинное лицо?..
- Простите, я даже не пудрилась и губ не красила…
- Оставьте ваш, - здесь он запнулся, - ваш юмор! Вы притворялись коммунисткой, все годы оставаясь внутри сионисткой и внутренней эмигранткой…
- Господин полковник, - сказала бабушка (и он даже не заметил, что его так назвали), - я за свою жизнь воспитала двадцать тысяч детей. Это, может, и немного, а что сделали вы?
Полковник хотел ответить, что он сделал, придет время - и он еще скажет, что он сделал, но пока он процедил:
- Вы не воспитывали, а калечили детей…
Бабушка не проронила ни слова.
- … Вы калечили наших замечательных детей, скрывая свои истинные цели и намерения! Для вас главной книгой была и остается не история партии, а Библия, или еще хуже - дулмат!
- Что? - бабушка заулыбалась.
Полковник заглянул в свои листки.
- Талмуд, - уточнил он.
- Это совсем не страшные книги, - просто сказала бабушка, - вам бы не мешало их прочесть.
У коммунистов остановилось дыхание.
- Мне?! - еле выдавил Сизов.
- А почему бы и нет? Хотя бы десять заповедей. Хотя бы одну…
- Это какую? - Сизов побагровел.
- Не знаю. Ну, скажем, "не убий".
В зале повисла тишина. Сизов смотрел на бабушку ненавидящим взглядом и сопел. Одновременно с ним засопели подполковники, а заодно и майоры. Они сопели синхронно, и в зале даже поднялся небольшой ветер. Во всяком случае кумачовый транспарант "Да здравствует нерушимое единство партии и народа!" здорово заколыхался.
- За такие слова, - прошипел полковник Бусоргин, - вас бы следовало немедленно исключить из партии!
- Но я о чем прошу? - удивилась бабушка. - Я больше ничего не хочу…
- Вам нет места среди нас, - гордо сказала жена полковника, - вам в Израиль надо!
- Исключите, - попросила бабушка, - я и поеду.
Поднялась буря. Бабушку обзывали сионисткой, агентом, Голдой Меир, развратницей, шлюхой империализма и даже фашисткой.
Она терпела. Ни один нерв не дрогнул на ее прекрасном лице, и комок, который стоял в горле, так и не прорвался наружу.
Бабушке было непонятно, почему они все ее так ненавидят. Что делала она всю жизнь? Учила их детей, иногда умных, иногда тупых, великой науке - математике. И дети любили ее. Они провожали ее до ворот дома и дарили столько цветов, что хватало потом всему двору. Она пропадала в школе с утра до вечера, и даже самые последние лентяи начинали любить эту великую науку. У нее не было времени на своих собственных детей, потому что, если даже она и бывала дома, то проверяла тетради. Она приносила из школы полные сумки тетрадей, которые надо было проверить к утру. Вся наша семья проверяла эти тетрадки… Но отметки мы не ставили - только бабушка имела право ставить оценки! Она проверяла их иногда до утра, а утром шла в школу. И так сорок лет.
А вот теперь они кричат, что она едет убивать их братьев - арабов.
И когда это они стали братьями?
- Я даже стрелять не умею, - сказала бабушка.
- Это мы знаем, - орали жены, - знаем, как вы воевали, под Ташкентом вы воевали!
Дикий смех несся с полковничьих рядов.
Слезы были готовы брызнуть из бабушкиных глаз, но она сдержала их. Всю блокаду бабушка провела в Ленинграде. Она уходила на фабрику, и ее старший сын оставался с младшим. Он отгонял от него крыс и сносил его в бомбоубежище во время налетов… Потом на саночках они отвезли маленького на Пискаревское кладбище, и старший сын оставался один. Он уже не боялся ни бомб, ни крыс, он только хотел кушать. Бабушка оставляла ему часть своей порции хлеба, но он никогда не брал. Бабушкин муж лежал в это время в госпитале с отмороженными ногами, и ему в темноте отпиливали пальцы без наркоза.
"Будьте вы прокляты, - хотелось крикнуть бабушке, - и будь проклят тот час, когда я родилась на этой земле и родила на ней своих мальчиков…"
Но бабушка не проронила ни слова.
- Больно гордая, - проорала одна из полковничьих жен, - умная больно! Они все умные. А мы - дуры…
Бабушка стояла и смотрела на них. Этой стране она отдала свои молодые годы, здоровье, силы, мечты, страсть сердца. И взамен получила вот это собрание. И она запомнит его на всю жизнь, на все время, сколько ей еще осталось.
Она не слышала, как ее поносили, оскорбляли, она не слышала, как ее исключили. Она только услышала, как красномордый пылающий Сизов, прокричал:
- Вы что, оглохли?! Сдайте билет!!!
И тут с бабушкой что-то случилось, потому что она вдруг сказала:
- Не сдам.
- Как это - не сдадите? - прохрипел Сизов.
- А вот так, - глаза бабушки озорно горели, - не хочу и не сдам!
Почему она не хотела сделать то, чего так долго добивалась - не знает никто. Возможно, не желала доставить удовольствие полковничьим рожам и их женам, которые были особенно возмущены.
- Пусть сдаст, - вопили они, - и немедленно! Сарра, положь билет! Положь билет, Сарра!
Они требовали партбилета, как крови.
Сарра улыбалась. Сквозь ком в горле. А потом она пошла к выходу. Вместе с партийным билетом.
Видя, что билет уплывает в Израиль, отважные офицерские жены набросились на бабушку и совместными усилиями вырвали из ее рук сумочку. Они обнаружили там валидол, платочек и немного мелочи. Они не могли себе представить, что бабушка, глупая бабушка, все еще носила билет у самого сердца. Может, от этого оно у нее и болело?..
Она плохо понимала, что происходит. Возле ее лица мелькали женские кулачки, наманикюренные пальчики, напудренные мясистые носы и крик "Сарра!" вылетал из напомаженных ртов.
Она шла к гардеробу, как мадонна, и ни один нерв не дрогнул на ее прекрасном лице.
И вдруг, среди этой вакханалии, она почувствовала, что кто-то пожал ей руку и прошептал: "Счастливого пути!"…
Бабушка вздрогнула. Она оглянулась - никого рядом не было. Жены разбежались по очередям, пенсионеры - по врачам, а отставные полковники пошли в баню. Они любили субботние бани… Кто же пожал руку нашей бабушке?
Были поздние сумерки. Бабушка шла одна, и хлопья снега ложились на ее белую голову, которую она забыла прикрыть.
Был гололед, и бабушка скользила. Она скользила и плакала, и вытирала слезы шарфом. Мы ждали ее на углу и видели ее слезы. Я хотел побежать и убить их всех, потому что, как сказал папа, кто может видеть мамины слезы?..
…Мы живем в Лонг Айленд-Сити. Бабушка вспоминает пожатие человеческой руки, я - полковников и наманикюренные пальчики их жен.
Мы с бабушкой - разные люди…