- А если мы поедем на Колыму? - ответил он.
В аэропорту было столпотворение. Наконец, подошла их очередь. таможенник был упитанный и румяный. Голос - масляный.
- Вопнярский? - спросил он.
- Так точно! - ответил Павел.
- Деньги сдали?..
Земля Обетованная прощально махала рукой.
Они начали объяснять. Они начали махать руками и объяснять, что некому, что все сгорело, что Буденный ускакал, что…
- Пройдемте, - оборвал таможенник.
Они прошли в маленькую конторку, таможенник закрыл дверь и горло откинул голову.
- Я вас поздравляю, - мажорно сказал он, - перед вами прямой наследник "Пламени Революции"! Деньги с собой?..
…Когда они летели в свободном небе, Павел увидел, что земля прекрасна.
- Как в детстве, в Вопнярке, - сказал он.
Рос хлеб, плыли облака…
- Почему мы так мало летали, Кира? - спросил он.
В аэропорту Тель-Авива было тепло. Горели желтые огни. Ему хотелось поцеловать землю.
Вся родня была в сборе, жаркие песни носились в воздухе, пахло цветущими апельсинами.
Он молчал - слезы душили его. Он не мог себе позволить расплакаться.
- Файвел, - кричали ему, - что ты молчишь?! Скажи что-нибудь, Файвел!
Павел собрал силы.
- Я счастливее Моисея, - сказал он, - я вошел в Ханаан…
ИСКЛЮЧЕНИЕ
Я ненавижу полковников и наманикюренные пальчики их жен. Потому что, как сказал папа, никто не прощает маминых слез.
Мою бабушку исключали из партии шесть раз. Вернее, один, но в шесть приемов, а принимали - 45 лет назад - всего за один. Видимо, исключать почетнее, что ли…
В 16 лет бабушка покинула своих родных, приехала в Ленинград и пошла работать на кондитерскую фабрику. Вскоре она стала лучшей работницей, ударницей, портрет ее в красной косыночке красовался на доске почета, и ей предложили вступить в партию.
Она была молода, красива, задорна, всегда весела, все ей было на свете нипочем - даже партия, - тем более, что партия обещала лучшую жизнь, и скоро, и для всех, - и бабушка вступила. Кто в молодости не делает глупостей?
Она тогда и не подозревала, что через сорок пять лет ей надо будет ехать в Израиль. Кто тогда знал? Вы знали?
Но время бежит быстро, и не успела бабушка оглянуться, как ей надо было из партии выходить, потому что, раз ты едешь в эту сионистскую страну, - немедленно покинь ряды верных ленинцев.
Когда-то раньше покинуть эти ряды ничего не стоило. Достаточно было одеть галстук или прочесть Чехова - и ты был уже вне рядов. С годами это становилось все труднее, и даже появление на партийном собрании в ермолке и талесе не гарантировало исключение.
В лучшем случае вам могли поставить на вид…
На партийном учете бабушка состояла при нашей домовой организации, членами которой в основном были отставные полковники, их жены, дворники, пенсионеры и домохозяйки, которых тоже время от времени, видимо, от скуки, тянуло в партию.
Главными занятиями ячейки был сбор членских взносов, единодушное одобрение постановлений партии и правительства, разбор кухонных побоищ, периодически происходивших в коммунальных квартирах, избиений мужьями жен, женами мужей и обоими - тещ и свекровей, обвариваний соседями друг друга щами и борщами и т. д.
Если квартира была многонациональной - возникали проблемы дружбы народов - и кроме физических оскорблений, ячейка разбирала также и моральные. Например, почему парикмахера Гогуа обозвали "черножопым", бухгалтера Дуваляна - "педерастом", а скромного химика Левина - "жидовской мордой". Причем химика Левина вечно посылали в Палестину, и он вроде начинал об этом подумывать.
Иногда, когда кто-нибудь из ветеранов отходил в другой мир, все члены партии дружно исполняли "Интернационал", обычно первый куплет, так как дальше никто не знал.
Но чаще всего партсобрания осуждали агрессивную политику государства Израиль и требовали немедленного вывода всех войск с захваченных территорий. Все единодушно голосовали, поскольку торопились в очередь, то за мороженой рыбой, то за мандаринами, то за югославскими мясными консервами. С территориями-то было неизвестно, а вот консервы можно было пропустить!
Секретарем этой парторганизации был Виталий Иванович Сизов, отставной полковник, причем КГБ, и все поговаривали, что это - почти генерал. Он всегда ходил в гражданском, улыбался всем и каждому, трепал ребят по головам, предупредительно открывал перед бабушкой двери и доверительно сообщал ей, что половина его друзей - евреи. Сколько замученных было на его совести - никто не знал. Это была сама доброта, учтивость, не полковник, а врач-педиатр, добрый доктор Айболит.
Он жил над нами, сам ходил за молоком, в булочную и всегда интересовался: "Не шумно ли он передвигает стулья над нами и не громко ли ставит военные марши?"
- Почему вы думаете, что он кого-то убил? - всегда говорила нам бабушка. - В КГБ тоже есть нормальные люди. Может, он заведовал гаражом? Или столовой?
Мы осторожно возражали, что полковники ведают обычно другим.
На седьмое ноября он всегда опускал к нам в ящик поздравление, в котором желал успехов нам, а также октябрьской революции.
Короче - бабушка должна была отнести заявление о выходе из партии этому Айболиту.
Всей семьей мы сочиняли бумагу. Мы хотели просто написать: "В связи с отъездом в государство Израиль прошу исключить меня из партии", - но бабушке мыслился более обширный вариант. Она хотела указать на все свои заслуги перед народом и на все заслуги партии перед ней. Мы резонно доказывали бабушке, что, если она перечислит все свои заслуги, такие значительные и грандиозные, ее могут из партии не отпустить. Бабушка подумала и согласилась. Но зато она решила написать все, что сделала партия для нее. Здесь мы запнулись - мы хорошо знали, что сделала партия для нашей бабушки. Она ей предоставила комнату в целых 17 квадратных метров, где мы жили впятером, где некоторые из нас периодически спали на чертежной доске, положенной на стулья. Окна этой замечательной комнаты упирались прямо в стену, которую легко можно было достать рукой, открыв форточку. Из-за этой стены солнце у нас бывало только в виде портрета Сталина - этого светоча всего человечества. В такой комнате было бы хорошо держать испанского быка перед выпуском на арену.
Затем, партия однажды подарила бабушке зефир в шоколаде, целый килограмм, красочная коробка от которого многие годы украшала наш буфет. Потом, партия платила бабушке бешеные деньги, на которые можно было устраивать царские пиршества с тончайшими блюдами, вроде жаренного в подсолнечном масле лука, который мы обожали.
Партия дважды, правда, с большими промежутками, сажала бабушкиного мужа в тюрьму - первый раз за рассказ анекдота, второй - за то, что он его выслушал, но оба раза выпускала и реабилитировала.
Она реабилитировала и бабушкиного дядю Соломона Ильича, и тетю Песю, и двух двоюродных братьев - правда, посмертно, - но ведь реабилитировала! Как-то партия к годовщине революции даже послала бабушку в однодневный дом отдыха, где она отравилась кефиром, и мы ее еле спасли…
Нет, многое сделала партия для бабушки, очень многое, но мы не были уверены, стоит ли это напоминать партии, и ограничились простой фразой, в которой бабушка благодарила партию за все! А за что - они сами знают. Заявление получилось, на наш взгляд, очень удачным, и мы решили сами отнести его отставному полковнику, почти генералу…
Но бабушка категорически запретила нам это делать и понесла заявление сама.
- Вы мне только скажите, - спросила она, - что мне ответить, когда он спросит, почему я еду. Из-за антисемитизма и всего этого вранья?..
Мы замахали руками.
- Нет никакого антисемитизма, - сказал дедушка, - и не было! Ты едешь на историческую родину, причем принудительно - тебя тянут дети!
- А почему дети?
- Потому что они испорчены буржуазной пропагандой! Объясни ему, что ты их плохо воспитала, но бросить не можешь, даже таких мерзавцев, как они… Скажи ему, что дети есть дети!
И бабушка пошла. Падал мокрый снег, и низкое ленинградское небо давило в эти дни особенно тяжело.
В подворотне, где находился вход в ячейку, как всегда, толпились пьяные, и бабушка боялась, как бы они ненароком не отобрали у нее с таким трудом составленное заявление.
- Сарра, - спросил один из них, - есть чем закусить?
Бабушка всегда удивлялась, откуда они знают ее имя. Она протянула им три "Белочки".
- Вот это закусон, - изумились пьяные.
Бабушка прошмыгнула в парадную и вошла в кабинет секретаря. Полковник Сизов прибивал портрет Суслова. Почему-то из всех членов политбюро больше всего он был привязан к Суслову. Суслов на портрете был, как всегда, суровый, непримиримый и неподкупный.
- Доброго здоровьица, Софья Аркадьевна, - пропел Айболит, - с чем пожаловали?
Бабушка робко протянула листок бумаги.
Секретарь долго изучал заявление. Сначала в одних очках, затем в других и, наконец, без очков. Потом он его понюхал - полковник раньше работал в КГБ и был почти генералом…
- Если не ясно, - сказала бабушка, - я могу прочесть вслух.
Полковник не ответил - он смотрел на Суслова. Он просил совета - но Суслов молчал. Тогда полковник перевел взгляд на портрет Ленина. Ленин хитро улыбался, но тоже молчал. И полковник обратился к Брежневу. У Леонида Ильича был чуть приоткрыт рот, и казалось, что он что-то советует…
Бабушке надоело стоять. В комнате висели портреты всех членов политбюро да еще стоял бюст Жукова, и, если б полковник советовался с каждым, - ее бы не хватило. Поэтому она сказала:
- Может, я пойду?
Бабушка не хотела мешать полковнику беседовать с великими людьми.
Полковник продолжал хранить молчание. У него был один человек, с кем бы он мог посоветоваться по-настоящему и который бы ему ясно сказал, что сделать и в какую из тюрем везти бабушку, но портреты этого доброго человека с пышными восточными усами сняли и довольно долго не вешали, хотя он верил, что повесят, и высоко, еще выше Ленина!
И он сказал:
- Моя б воля, я б вас всех из партии повыгонял! До единого!
- Я всего одна, - наивно ответила бабушка, - мужа давно исключили, а дети беспартийные.
- Я ожидал от вас этого, - продолжал полковник, - вы и не на это способны!
Бабушка оторопела. Она действительно была способна - ее уроки приходили слушать учителя со всего города - но полковник подразумевал явно другое.
- Что вы имеете в виду, - спросила она, - вы думаете, что я из-за антисемитизма уезжаю - так вы ошибаетесь - его у нас нет и не будет!
- Вы мне насчет антисемитизма не рассказывайте, - отрезал полковник, - насчет антисемитизма я лучше вас знаю, я, если хотите, сам…
Полковник хотел сказать "антисемит", но вовремя спохватился.
- Я сам, если хотите, - сказал он, - дружу с евреями. Для меня еврей то же самое, что грузин, армянин или казах!
Полковник не врал - он их всех терпеть не мог!
- Я, Сарра Аркадьевна, евреев люблю! Но сионистов, Сарра Аркадьевна, я ненавижу!
На лице Айболита появились следы классовой ненависти - красный цвет и багровые пятна.
- Для меня сионист - враг, - продолжал он, - а вы едете в сионистское государство!
- Не по своей воле, - заметила бабушка, - дети тянут.
- Хорошенькие же у вас дети, - пропел полковник.
- Они в мужа, - бабушка развела руками.
От волнения она стала все валить на своего мужа:
- В детстве он был хулиганом, беспризорником, в канавах ночевал, поезда грабил, если б не Феликс Эдмундович - кончил бы плохо. А стал порядочным человеком, инженером, дважды был членом партии.
- Как дважды? - удивился полковник.
- Его исключали, а он опять вступал, - пояснила бабушка, - его исключали, а он вступал. Очень был предан нашему делу! Но гены!.. И дети пошли в него.
- Извините, - сказал полковник, - извините! Одно дело поезда грабить, а другое - сионизм! Я никак это сравнить не могу. Я могу понять бандита, налетчика, но сиониста я не пойму никогда!
- А кто вам сказал, что он был сионистом?
- Дети! - рявкнул полковник. - Дети у вас сионисты!
- С чего вы взяли? - испугалась бабушка. - Никакие они не сионисты.
- Чего ж они в Израиль едут?
- На историческую родину, - как и было оговорено, ответила бабушка.
- А наша страна для них не родина? - ухмыльнулся Сизов.
- Еще какая! - выпалила бабушка, - но не историческая…
- А какая?
- Родина октября! - вырвалось у нее…
В прежнее время, после такого признания полковник бы устроил бабушке допрос с пристрастием, и бабушка бы запела по-иному - но где ты, время золотое?
- Виталий Иванович, - начала бабушка, - мы ничего не имеем против великого Советского Союза. Хочется просто немного пожить на исторической родине. Вы-то живете на исторической. А представляете, если бы вы жили в Израиле, как бы вас тянуло сюда, к березкам и полям. А разве ради этого вы бы не вышли из израильской коммунистической партии?
Ноздри полковника раздулись, как у племенного быка.
- Вы что себе позволяете? - он начал медленно подниматься на своих кривых ногах, и можно было подумать, что он служил в кавалерии, а не в органах. - Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?! Чтобы я, полковник Сизов, жил в Израиле?!
- Гипотетически, - объяснила бабушка, - чисто гипотетически…
От одной мысли, что он мог бы жить среди одних евреев, полковнику стало дурно.
- Воды, - тихо сказал он, - из-под крана.
Бабушка быстро налила ему воды, и он пил ее жадно, обрызгав все свое красное, дрожащее от классовой ненависти лицо.
- Не хотите - не езжайте, - успокаивала бабушка, - вас же никто не заставляет. Меня заставляют дурные дети - вот я и еду! Иначе б я осталась в нашей ячейке. Вы б не могли меня исключить к среде? Потому что к Рош-Ашана мы б хотели уехать. Я не думаю, что между членами партии должны быть секреты, поэтому я с вами говорю откровенно - Рош-Ашана - крайний срок.
Полковник смотрел на бабушку презрительно - даже царь так не смотрел на еврея.
- Не тяните, - сказала бабушка, - у меня очередь за сливой! Если хотите, я возьму вам пару кило.
Полковник любил сливу. У него были запоры, и он часто ее ел, даже во время партсобраний.
- Я вынесу этот вопрос на подкомиссию, - наконец сказал он, - в четверг.
- В среду, - попросила бабушка, - в четверг мы провожаем Анелевичей… Я вас очень прошу.
Полковник начал громко икать.
- У меня очередь проходит, - напомнила бабушка, - вам брать или не брать?
- Кило, - выдавил полковник и протянул бабушке семьдесят копеек. Живот-таки взял верх.
Подкомиссия была назначена на среду. Она состояла из Сизова, полковника Бусоргина и майора Гнатюка.
Бабушке задавали вопросы: пьет ли муж, бьют ли ее дети, хорошая ли у нее квартира?
Бабушка была всем довольна и этим поставила подкомиссию в тупик: "А чего же вы едете тогда? - спросил Гнатюк. - У меня сын был в 62 странах, и ни в одной не остался! А вы едете?"
Бабушка объяснила и хотела положить партбилет, но ей сказали, чтобы она его взяла немедленно назад, так как ее еще не исключили…
Дальнейшим этапом была комиссия по подготовке бюро. Состав был тот же. Гнатюк опять рассказал о моряке-сыне. Бабушка опять объяснила, комиссия вновь ничего не понимала и стала уговаривать бабушку остаться…
- Куда вы едете, в такую жару? - сказал полковник Сизов. - С вашим сердцем? Вам же там раз-два и… Вы понимаете, о чем я говорю?
Бабушка не понимала и вновь пыталась положить билет, но ей опять сообщили, что и это не исключение, и предложили билет забрать…
- Когда ж вы меня исключите? - робко спросила бабушка.
- Когда найдем нужным, - ответил Сизов, - может, вообще не исключим…
Бабушка вновь вернулась домой с партбилетом…
Она хотела его выбросить в форточку, но дедушка сказал, что такое исключение будет недействительным.
Через неделю пришла бумага от Сизова. "Бюро - в четверг", - сообщала бумага. Бюро - это было уже серьезно, это вам не какая-нибудь подкомиссия, оно, если захочет, может и исключить… У нас затеплилась надежда.
Члены бюро искали против бабушки компрометирующие материалы: не была ли она троцкисткой, не призывала ли к восстанию, не торговала ли левым товаром или, может, даже гашишем, - ничего такого не было. Бабушка была чиста, и члены бюро ходили мрачные. Один из членов предположил, что бабушка берет взятки, но его вовремя остановили - для поступления в школу взяток пока не нужно было. Вот если б она преподавала в институте - тогда другое дело…
Из компрометирующих данных было найдено два. Во-первых, бабушка всегда равнодушно проходила мимо алкоголиков нашего двора, и, вместо того чтобы вызвать дружинников, давала им конфеты, а иногда и граненые стаканы. Во-вторых, бабушка регулярно пела "Интернационал" не только без голоса, но и без души…
Пока шла подготовка к бюро, весь двор уже знал о нашем решении. Дворничиха перестала подметать под нашей дверью и выносить мусорное ведро, стоявшее на лестничной площадке, нашего папу дважды обозвали Голдой Меир и один раз Моше Даяном, домохозяйка Савицкая из 9-й квартиры заявила, что бабушка распяла Христа, а дедушке предъявили обвинение в отравлении Горького…
Полковник Сизов перестал с нами здороваться, принципиально запирал перед бабушкой дверь, шагал у себя наверху в подкованных сапогах и ставил военные марши на полную катушку. Громче всего гремело "Артиллеристы, Сталин дал приказ". Может, мы все ошибались - и он был артиллеристом?..
Мы готовились к бюро всей семьей, готовя ответы на провокационные вопросы, умоляли бабушку не поддаваться ни на какие провокации и во что бы то ни стало сохранить спокойствие.
- Мы должны дотянуть до Израиля, - говорили мы, - доплыть до берега. Помни и береги свои нервы.
Бабушка об этом помнила, но нервы не берегла. Такая уж у нее натура.
Бюро проходило бурно. Вначале, как всегда, одобрили решение очередного пленума, затем осудили израильскую агрессию, потребовали вывода войск со всех захваченных земель и перешли к бабушке.
Состав был тот же, что и комиссии с подкомиссией, плюс еврей Соломон Певзнер, зубной врач на пенсии, лейтенант запаса.
Больше всего надежд бабушка возлагала на зубного врача - как-никак еврей, в обиду не даст.
Сизов опять с выражением прочел бабушкино заявление, как будто о нем никто не слышал. Они это заявление уже наизусть знали.
- Что будем делать, товарищи? - Сизов хрустел новыми начищенными сапогами. Члены бюро смотрели на бедную бабушку, как волк на Красную Шапочку - они буквально хотели ее скушать.
И тут встал Певзнер. Бабушкина надежда и спасение. У нее отлегло от сердца.
- Мы, еврейский народ, - его голос звучал, как бормашина, - с глубоким возмущением узнали о новом акте израильской военщины!
- Соломон Васильевич, - перебил его Сизов, - у нас на повестке дня Сарра-Рейзел Гольденвизер!
Произнести бабушкино имя полностью стоило полковнику немалых усилий.
- Виноват, - сказал Певзнер, - я только что с митинга, виноват…
Он стал смотреть на бабушку, готовя что-то особенно гневное. Он не торопился. Он хотел сказать это с пафосом.
- Бикицер, - сказала ему бабушка, - мне складываться надо.