Пульс у нее действительно частый, но еще допустимый. А порока сердца терапевты у нее дружно не находили: и больничные, и раньше поликлинические, которых она два года приводила в отчаяние тихими, вежливыми, но совершенно неотступными просьбами, мольбами, требованиями вылечить ее сердце, спасти от неминуемой смерти (у нее и фамилия как нарочно созвучная: Неуёмова), - пока не догадались, что консультировать ее нужно не у терапевтических светил, а у обыкновенного районного психиатра.
- Нет-нет, Елизавета Григорьевна, вам еще придется попринимать.
- Виталий Сергеевич, я вас очень прошу! Мало того, что я здесь напрасно лежу, когда мне надо срочно лечить сердце, так вы мне еще лекарства, которые не за сердце, а против! Поймите, это не бред, а ошибка! Я жить хочу, я кричать буду!
И все это так же тихо и вежливо.
- Я вам назначу укол, от которого пульс снизится.
- Нет, Виталий Сергеевич, снизьте аминазин. Хотя бы утреннюю дозу. У меня бывает двести двадцать пульс, я сосчитала!
- Нет, Елизавета Григорьевна, все же немного меньше, это вы ошиблись. А снижу я вам попозже, не сейчас.
Подошла Капитолина, закончившая свой обход.
- Ну как она? Все от порока умирает?
- Я правду говорю, Капитолина Харитоновна! У меня сердце не выдержит! Я умру у вас!! - почти шепотом. Ведь можно и кричать шепотом. - Я умру, и это у вас на совести останется! Или у вас совесть такая растяжимая?!
- Она у вас на таблетках все, Виталий Сергеевич? Наверняка половину не проглатывает!
- Мне Алла Николаевна каждый раз весь рот смотрит!
- Знаю-знаю, вы все умеете. Надо ее поколоть, Виталий Сергеевич.
Вот вечно Капитолина так: вслух при больных! Потому-то Виталий и не любил ходить с нею обходом.
- Что вы, меня нельзя колоть! Что вы, меня нельзя колоть! Сразу смерть на кончике иглы.
- Сегодня же назначьте, Виталий Сергеевич. И переведите в надзорку.
По существу, Капитолина права, конечно, но зачем вслух при самой Неуёмовой? Та все еще растерянно повторяла:
- Меня нельзя колоть! Меня нельзя колоть! - ни к кому прямо не обращаясь, а вообще всем, всем, всем, как сигнал SOS.
Виталий отошел от Неуёмовой, Капитолина сказала покровительственно:
- Вы только спустились? Ну, а мы уже все. Так что справляйтесь сами. - (Слава богу!) - Кого там приняли?
- Первичную больную положили к нам. Уже все назначил.
- Ну и хорошо. Что у нее? Эс-це-ха?
Так сокращается слово "шизофрения" - по первым трем латинским буквам. И для краткости, и чтобы не поняли больные. Ну, а поскольку болезнь эта царит в психиатрии, то существует для нее и много других эвфемических синонимов: "Блейлер", "шуб", "процесс". Люда, например, любит говорить "процесс".
- Не знаю еще. Только поступила. В направлении - бред, в приемном неконтактна.
- Сколько ей?
- Девятнадцать.
- Наверное, эс-це-ха. Ну, мы пошли.
Капитолина ушла, и Люда за ней, и Анжелла Степановна.
Вот так: еще и не видела Веру Сахарову, а уже готов диагноз. Вполне возможно, Капитолина права, но очень не хочется, чтобы она оказалась права!
- Виталий Сергеевич, здравствуйте! - прямо в самое ухо.
- Здравствуйте, Тамара.
- Виталий Сергеевич, здравствуйте!! - еще громче.
- Здравствуйте-здравствуйте, Тамара. Мы же только что поздоровались.
- Виталий Сергеевич, здравствуйте!!! - уже в полном отчаянии закричала приземистая расплывшаяся молодая женщина. - Здравствуйте, Виталий Сергеевич, отчего вы не здороваетесь?!
- Ну что ты говоришь, Тамара, - вступилась пожилая положительная сестра Екатерина Николаевна, - Виталий Сергеевич пять раз с тобой поздоровался.
Женщина вдруг изо всех сил ударила себя по лбу, и еще раз, и еще!.. Екатерина Николаевна схватила Тамару за одну руку, Виталий - за другую, та вырывалась, пытаясь ударить себя по голове.
- Сука!.. Сука!.. Сука!.. - кричала при этом Тамара.
Подбежали еще сестры, одной из них Виталий передал руку Тамары, которую держал было: врачи удерживают больных только в неотложных случаях, нормально это дело сестер.
- Ну, что с вами, Тамара?
- А чего она говорит, что я вру?! Сука… Сука… Это не я кричу, это дядя Костя кричит и палкой по голове меня лупит… Сука… Сука… Виталий Сергеевич, вы же мужчина, вы должны его прогнать!
- Прогоню, только не сразу. Зачем же вы себя по голове бьете?
- Это я дядю Костю колотила: он там сидит.
- И вам не больно?
- Нет, мне не больно. Ему больно.
- Наверх отправить и в надзорку? - шепнула Екатерина Николаевна. Хорошие были времена, когда медики знали латынь! Можно было объясняться при больных. Но теперь-то латыни никто не знает - так зачем же шпарить по-русски, хоть бы и шепотом? Ну, конечно, Тамара услышала!
- Меня в первую нельзя! Мне глазная доктор сказала, что мне нельзя в надзорке: там пары аминазина, у меня от них глаза болят! - Между прочим, чистая правда. - Меня в первую нельзя! Меня в надзорку нельзя!! Меня в первую нельзя!!!
И она ухитрилась снова ударить себя кулаком по голове, хотя ее и держали. Надо было что-то назначить. К аминазину у нее непереносимость, галоперидола в ампулах, как всегда, не было… Спасительный амитал!
- Не будем вас в первую, Тамара, Сейчас пойдете наверх, сделают вам укол - и дядя Костя замолчит.
И снова выкрики до крещендо:
- Мне укол нельзя. Мне укол нельзя! Мне укол нельзя!!
Уколы в ягодицы ей действительно нельзя: от прежних лечений остались каменные инфильтраты, так что ее ягодицы нельзя было назвать мягким местом.
- Вам не сюда сделают, а сюда.
- В вену?
- В вену.
- В вену я согласна, только пусть сама Алла Николаевна делает.
- Непременно.
Дядя Костя замолчит, пока Тамара будет спать. А когда проснется? Амитал не лечит, он - всего лишь скромное снотворное. Обидно, что только вчера Тамара клялась, что дядя Костя совсем замолчал и даже вовсе ушел из ее головы.
- Тамара, когда вы вчера сказали, что дядя Костя замолчал, вы меня обманули?
- Обманула.
- Зачем?
- А я мужчин всегда обманываю.
- Нехорошо. Вот я вам всегда правду говорю: пообещал, что сделают в вену, - и сейчас сделают в вену.
- А я мужчин всегда обманываю.
Виталий махнул рукой. Екатерина Николаевна, которая была ответственной дежурной, распоряжалась, кому идти с Тамарой. Виталий подошел к столу, за которым человек двадцать клеили коробки для мармелада - трудотерапия. С ним разноголосо поздоровались.
Обход продолжался.
Глава третья
Дежурство проходило очень спокойно. До обеда больше никого и не привезли. Виталий успел записать назначения в истории, потом позвонили, что можно идти снимать пробу - и он пошел и снял, то есть прошелся по кухне в сопровождении шеф-повара, заглядывая в громадные котлы, похожие на те, в которых карикатурные черти варят грешников; шеф-повар зачерпывал содержимое котлов громадной поварешкой, а Виталий брал из той поварешки на кончик столовой ложки и пригубливал; обойдя таким образом котлы, Виталий подошел к весам, где уже были приготовлены кастрюли со сметаной и маслом, тут же при нем и взвешенные, причем вес до грамма совпал с тем, который указан был в раскладке, почтительно поданной поваром; ну а затем наступил кульминационный момент снятия пробы: в отдельной комнате Виталию подали обед, но не больничный, а приготовляемый отдельно для дежурного врача и, наверное, еще для кого-то - Виталий толком не знал, для кого: повара, конечно, сами едят, Елена Константиновна, врач с третьего, уже годами совместительствующая диетврачом, говорят, каждый день питается, еще существуют диетсестры… Хороший обед - и вкусный, и порции огромные. Поев, Виталий в рассеянности подошел к стоящему в комнате книжному шкафу, стал по своей всегдашней привычке разглядывать корешки книг - и вдруг невольно рассмеялся: ему попалась на глаза книга "Рецепты французской кухни". Вот уж чего не ожидал встретить в кухонной библиотеке психиатрической больницы. Раскрыл из любопытства - книга манила таинственными "перепелами Анжелики", искушала "рыбой в белом вине". Этого здесь и для дежурного врача не готовят.
Пока снимал пробу, вдруг разом навезли больных. Едва Виталий вошел в приемный покой, к нему бросилась старая знакомая: раз пять или шесть уже лежала.
- Виталий Сергеевич, это вы! Вот радость-то! Подумайте, какое безобразие: муж меня избил, и меня же привезли! Я не позволю ему держать меня в темноте, я вся тянусь к свету и знаниям! Если вы настоящий врач-патриот, Виталий Сергеевич, вы меня сейчас же отпустите! Сейчас выяснится, осталось ли в вас воспитание, заложенное комсомолом!
Классический маниакально-депрессивный психоз - МДП. Виталий уже видел Марию Петровну в обеих фазах. Последняя депрессия была очень тяжелой: с доходящей до физического страдания тоской, с суицидными попытками. Насколько все-таки легче и приятнее маниакальная фаза!
- Я тоже рад вас видеть, Мария Петровна. Как самочувствие?
- Замечательно! Никогда еще не было таким замечательным! Если хочешь быть здоров - закаляйся! Вот так! Силы - ну вот просто удивительно! Сказочные!
Виталий просмотрел направление: "Состояние ухудшилось две недели назад, стала многоречивой, по ночам поет и танцует, собирается поступать в университет, уходит из дому, вымыла на улице чужую машину…". Как все смещается в психиатрии! Ну вот: "собирается поступать в университет" - законное же желание для всякого человека! А для Марии Петровны - симптом. И врач "скорой", который писал, без колебаний занес в симптоматику наряду с пением и танцами по ночам, и Виталий, читая, ничуть не удивляется. Все относительно, все зависит от контекста, от обстоятельства.
- Мария Петровна, тут пишут, что вы чужую машину вымыли?
- Точно! А чего такого? Иду, смотрю стоит маленький "Запорожец", щупленький такой, жалкий, и не мытый, может, лет десять! Нерадивый, значит, хозяин, несоветский человек. Ужас как мне его жалко стало! Взяла у дворничихи ведро, тряпку - и давай мыть.
- Дворничиха-то знакомая?
- Нет, первый раз увидела.
- Как же она вам ведро дала?
- Уговорила. Я кого хочешь уговорю. Сказала, что человек человеку не волк, а друг, что доверять надо советским людям. Взяла и вымыла! А вы бы не вымыли? Я же вас знаю, Виталий Сергеевич, вы тоже настоящий человек - значит, и вы бы вымыли! А меня теперь за это хотят упрятать в вашу вшивую больничку! Как будто не брат человек человеку, а волк или змей. Я по-братски вымыла, неужели непонятно?
- Вы и в университет собрались поступать?
- Да! На два факультета сразу: на исторический и философский - самые нужные факультеты. А что, нельзя? Муж у меня книжку отнимает, так он отсталый элемент и в душе феодал: не хочет, чтобы я к свету тянулась!
- Вы же десятилетки не кончили, да и не поздно ли в сорок три года?
- За десятилетку я в месяц сдам: у меня теперь столько сил, что мне ничего не стоит! Вот я вам сейчас с ходу расскажу про бином Ньютона. Или хотите теорему Пифагора? Пифагоровы штаны во все стороны равны! Пифагоровы! А муж хочет, чтобы я только его штанами занималась! И не стыдно вам у него на поводу? Я от вас не ожидала! Вы - советский врач, а на поводу у моего засранца-мужа!
- Вы и дома сейчас почти не бываете. Где вы все ходите?
- На вокзалы. Смотрю, хорошо ли там мирный труд нашего народа охраняют.
- На вокзалах?
- Да! На вокзалах нужно охранять особенно, чтобы мирный труд не растащили и не вывезли.
- Как же вы охраняете?
- Да господи, неужели не понятно! Охраняю и все! Смотрю, если кто подозрительный. Если б не охраняла, много чего могло бы произойти.
- Ну хорошо. В отделении тоже что-нибудь охранять полезно.
- Как это в отделении? Вы меня здесь запереть хотите?! На вашей вшивой Пряжке?! Все, Виталий Сергеевич, вы для меня больше не существуете как советский врач! Вы такой же феодал, как мой шибздик-муж. Муж наелся груш!
- Хорошо-хорошо, это вы тоже в отделении выскажете… Можно раздевать, - кивнул Виталий санитаркам.
И Мария Петровна охотно пошла с санитарками, распевая: "Позабудь про докторов, водой холодной обливайся, если хочешь быть здоров!" - будто и не требовала только что, чтобы ее отпустили.
И работа пошла. После Марии Петровны Виталий разбирался со старушкой, внесенной на носилках да так и оставленной - сидеть она не могла. Около старушки пританцовывали санитары с сантранспорта - им нужно было освободить носилки и ехать дальше. За санитарами маячила дочь больной.
Старушка что-то лепетала, понять ее было невозможно, а диспансер писал в направлении, что встает по ночам, что-то ищет, открывает газ… Дочь заученно повторила то же самое. Виталий не очень поверил ни направлению, ни дочери: ветховата казалась старая для таких активных действий. Раньше, наверное, вставала и искала, и газ открывала - всё типично. А теперь… Такие старушки - семейная трагедия: жить не живут и умирать забывают. Им нужно не лечение, а уход, а дети ходят на работу, дети хотят уехать в отпуск, дети просто устали, наконец, быть няньками и санитарками. Вот и умоляют диспансерного врача хоть на лето положить мать. Что тут сделаешь? Виталий кивнул санитаркам. Те принялись раздевать бабку как неодушевленную вещь, меланхолически беседуя при этом:
- Надька моя на заводе пенсию сто три рубля выработала.
- У меня соседка с неполным стажем - и то девяносто один. Завод - одно слово! В медицине столько не наработаешь.
- А я ведь в заводе начинала. Дуреха была, молодая, вот и сбежала сюда: думала, легче. Теперь уж никуда не денешься, надо дорабатывать.
Виталий записывал первичный осмотр при приеме, а старухина дочь ему под руку с драматическими интонациями повторяла свой рассказ, как ее мать каждую ночь открывает газ и только чудом они спасаются - видно, еще не верила, что все сошло так легко.
- На первое, Виталий Сергеевич? - осведомилась Ольга Михайловна.
- Конечно.
- Волосы стричь?
На первом полагалось стричь наголо: это облегчало уход за неподъемными старушками, но иногда, если родственники очень просили, волосы оставляли. Виталий выдержал паузу - дочь и не пыталась просить.
- Да, стригите.
Следующий больной опять повторный. И всего месяц, как выписали. Так, что пишут? "Карташев Евгений Афанасьевич. 32 лет, инв. II гр., шизофрения, ранее четыре раза лежал в вашей больнице, посещает лечебно-трудовые мастерские. Сегодня возбудился, разбил горшок с цветами…" Карташев понуро сидел у стола.
- Как себя чувствуете, Евгений Афанасьевич?
Тот поднял голову, посмотрел на Виталия, пожал плечами:
- Хорошо.
Почти все на этом месте так говорят. Виталия интересовал не столько ответ, сколько тон, выражение лица. И тон был совершенно естественным, и выражение лица открытое - опечаленное, но открытое. У больных почти всегда чувствуется напряженность; трудно даже объяснить, в чем она выражается, но опытному врачу она бросается в глаза сразу - тут и отчужденность во взгляде, и ответы слишком быстрые или слишком медленные, и еще что-то неуловимое. У Карташева напряженности не замечалось. А пишут: "возбудился".
- Тут пишут, что вы стали раздражительны.
- Нет, такой, как всегда. В ЛТМ хожу каждый день, лекарства принимаю.
- Какой-то горшок вы разбили.
- Это случайно, доктор! Подошел к окну, хотел в форточку окурок выкинуть и задел. А Фроська, санитарка, сразу налетела: "Целый день убирай за вами, и чего вас, таких растяп, выписывают!". Тут я, конечно, разозлился: "Не твое дело, раз надо - значит, выписывают, ты еще умом не вышла!" Ну она еще больше раскричалась: "Ты у меня запомнишь, ты у меня в больнице насидишься!". Побежала за сестрой, та быстренько в кабинет, потом санитары пришли. А врача я даже не видел.
Образ санитарки Фроськи был Виталию знаком: вариация на тему Доры. И действительно, говорят не "належишься" в больнице, а "насидишься".
Формально дежурный врач в приемном покое каждый раз решает: класть ли привезенного больного или нет. Но фактически кладут всех, кого привозят с направлениями. Психическое состояние - тонкое дело, и трудно в нем бывает разобраться за пятнадцать минут. А дело опасное: не примешь больного, "недооценишь состояние", как пишет в акте комиссия, а он возьми да повесься или нападет на кого-нибудь - и хорошо, если до суда не дойдет. Безопаснее положить, пусть в отделении разбираются. Но все-таки изредка больных не принимали, заведен был даже специальный журнал отказов, но заполнялся медленно: так примерно одна-две записи в месяц. Конечно, не в одной перестраховке дело, без оснований и в самом деле присылают редко.
Виталию всегда было обидно сидеть на дежурстве простым писарем: привезли - записал и отправил в отделение. Может быть, по молодости. Он и в самом деле каждый раз решал - класть больного или не класть? И с Карташевым был как раз тот случай, когда Виталий сильно сомневался - нужно ли класть.
Ну, а если все-таки больной ловко диссимулирует, то есть скрывает свой бред? Хотелось с кем-нибудь разделить ответственность. Можно было позвать Эмму Самуиловну, заведующую пятым отделением: она числится консультантом приемного покоя. Но беда в том, что консультировать в приемном покое - занятие абсолютно не для нее: здесь нужна решительность, а Эмма Самуиловна обладает характером тревожно-мнительным. Один раз Виталий нажегся: случай был абсолютный ясный, нужно было больного отпускать, но он для одной лишь проформы вызвал Эмму Самуиловну, а та забеспокоилась, засомневалась - и пришлось больного класть: в медицине чинопочитание еще пуще, чем в армии.
И тут Виталию пришла в голову прекрасная мысль; позвать Мендельсон, заведующую четвертым, где всегда лежал Карташов! Она больного знает, вот пусть и решает, диссимулирует он или нет. Кроме того, она самый решительный врач в больнице, за что Виталий ее очень уважал.
Виталий стал звонить на четвертое, оказалось занято, и тут ему зашептала Ольга Михайловна:
- Виталий Сергеевич, вы его отпускать хотите? У меня уже история заполнена. Нумерация собьется.
Тоже довод, оказывается! Ольга Михайловна должна была бы заполнять паспортную часть истории болезни после того, как Виталий решит: класть ли больного, но она, естественно, делала это еще до того, как больной попадал в кресло перед столом дежурного врача: так ей было удобнее. А с нумерацией историй - тут механика была для Виталия вообще непостижима: нумеровали бланки историй заранее, и почему-то испорченный бланк нельзя было заменить другим с тем же номером - какая-то бюрократическая чушь… Виталий пожал плечами, ничего не ответил Ольге Михайловне и снова вызвал четвертое отделение.
Мендельсон поговорила пять минут - и тут же согласилась, что Карташева надо отпускать. И еще долго благодарила Виталия: