- На первый же наш торт вас приглашаем! У нас на той неделе Спивак идет в отпуск, так что скоро. - Обычай кормить коллег тортом перед уходом в отпуск процветал по всей больнице. - Вы - наш благодетель! Повторные поступления замучили же. И половина таких, как это! Если бы все - как вы!
И Карташев, прощаясь, благодарил, даже как-то униженно:
- Большое спасибо, доктор, очень вы сердечно. Мне сейчас лежать никак - по семейным делам, так сказать.
Одна Ольга Михайловна осталась недовольна - и сумела вложить недовольство в жест, которым подала Виталию журнал отказов, куда Виталий и стал тщательно записывать происшествие, не преминув сослаться и на консультацию завотделением Мендельсон: ведь случись что - это единственный документ, прокурор будет изучать каждую запятую, а давно известно, что небрежная запись губит врача в глазах правосудия, а умело сделанная - ограждает от любых неприятностей.
После Карташева наступило затишье. Виталий поднялся к себе, надеясь заняться писаниной - это как бездонная бочка, но все равно нужно стараться ее наполнить. Но только он разложил свои истории, зашла отделенческая буфетчица - Виталий вечно забывал, как ее зовут, потому что редко имел с нею дело. И теперь почувствовал из-за этого неловкость.
- Виталий Сергеевич, вы дежурите? Вот кстати! Смотрите, какой кефир нам принесли: сверху пена, внизу вода.
Она протянула стакан. Кефир и в самом деле был отвратительный: кислый, даже горьковатый.
- Ну, что? - с надеждой спросила буфетчица.
- Ни в коем случае не выдавайте! То есть не раздавайте! Я сейчас же позвоню на кухню! - Виталий радовался своей решительности, и вдобавок чуть-чуть радовался тому, что можно обойтись без имени-отчества буфетчицы. Вот если бы пришлось ее уговаривать все-таки раздать кефир, без обращения полным именем обойтись никак бы не удалось.
Трубку кухонного телефона взяла диетсестра.
- Вы насчет кефира? Мне уже звонили с отделений. Я попробовала - ничего страшного, кисловат, конечно. Мы хотим к нему по двадцать граммов сахара выдать в счет завтрашнего пайка.
- Софья Григорьевна, дома бы вы такой кефир пить не стали.
- Не знаю. То дома… Может, и стала бы. Добавила б сахара.
- Я все-таки раздавать его не разрешаю. А те отделения, которые уже получили, пусть немедленно вернут!
- Вам легко не разрешать. Деньги за него уже перечислены? Перечислены. Как мы его спишем? Он восемьдесят рублей стоит!
- Я этими расчетами не интересуюсь. Кефир плохой и раздавать его нельзя!
- Мое начальство - диетврач. Пусть она и попробует. Возьмет на себя - пусть списывает.
- Пробу снимает не диетврач, а дежурный. Я в журнале вашем расписываюсь, что раздавать разрешаю. Так вот кефир я раздавать запрещаю! Так и запишу! Все!
Виталий повесил трубку - почти швырнул. Улыбнулся буфетчице:
- Вот так. Отправляйтесь обратно на кухню и все.
- Ой, спасибо, Виталий Сергеевич! А то мы уж и не знали. Нам все: "профилактика желудочных, эпидемическая настороженность" - а тут такой кефир! Мы уж и не знали.
Буфетчица ушла, а Виталий испытывал приятное самодовольство: и дело хорошее сделал, и покрикивать научился. Но через минуту ему уже звонила Елена Константиновна, совместительствующая на кухне.
- Виталий Сергеевич, что это за историю вы поднимаете? Моя диетсестра чуть не плачет, говорит, у нее вычтут восемьдесят рублей. Что же, мне самой пробовать каждый кефир?
И это все таким снисходительным тоном. Чтобы завести себя, Виталий злорадно вспомнил, как говорит всегда про Елену Константиновну Люда: "Ну эта не дура - присосалась к кормушке!".
- Пробу я снимаю, как вы знаете, Елена Константиновна. А поносы больных не уравновешиваются слезами диетсестры.
- Ну, уж сразу и поносы. Какой вы непримиримый. А вы знаете, сколько диетсестра получает?
- И знать не хочу. И не понимаю, почему она должна платить за плохой кефир. И не верю, что она будет платить. Все это не мое дело. Мое дело: запретить раздавать больным плохой кефир!
- Какой вы! Не ожидала… Знаете что, Виталий Сергеевич, давайте вот на чем сговоримся: пусть решает Игорь Борисович. Он еще не ушел, к счастью. Если он сам распорядится, хоть в Пряжку этот кефир выльем!
Ну как возразишь против Игоря Борисовича? Виталий взял стакан с кефиром и понес к главному.
- Я уже слышал! - Игорь Борисович выглядел даже мрачней обычного.
- А вы пробовали?
Интересно: когда Виталий шел к главному просить перенести отпуск или что-нибудь в этом роде - какую-нибудь мелочь для себя - он шел неохотно, и смущался, и злился на себя за то, что смущается, и трудно ему было с главным разговаривать: а сейчас, когда дело касалось больницы, Виталий вошел к главному непринужденно, говорил легко, напористо и почти с вызовом спросил: "А вы пробовали?" - и сунул стакан главному под нос. Игорь Борисович достал чайную ложку и с опаской откушал.
- Да, кефир, конечно, несимпатичный. Но нужно решать такие вопросы обдуманно. Пошлем на анализ.
- Кухня уже послала. Только вряд ли к ужину придет ответ.
- Вот видите, мы заранее спишем кефир, а потом придет ответ, что он к употреблению годен. Кто будет отвечать? Идет движение за экономию, а мы спишем доброкачественный продукт. Так эти вопросы не решаются.
- Игорь Борисович, а вдруг наоборот: мы раздадим, а потом придет ответ, что кефир не годен?
- А вы запишите в дежурном журнале, что получен кислый кефир, будет видно, что вы обратили внимание, и тогда в следующий раз, если возникнет ситуация, будем знать, как поступать. И не такой уж он страшный. Вы пробовали?
- Конечно.
- Сейчас он перемешался - и ничего.
Виталий попробовал снова, и действительно, ему показалось, что за прошедшие полчаса кефир стал лучше: горечи совсем не ощущалось, да и кислота теперь казалась терпимой. Но сказать это вслух, бить отбой Виталий не мог!
- Нет, совсем плохой. Если вспыхнет дизентерия, СЭС нас в порошок сотрет.
- Это не основание для решения вопросов: вам кажется одно, мне - другое. Анализ - вот это основание!
- Игорь Борисович, зачем же мы снимаем пробу, если она ничего не значит? А вдруг завтра я буду пробовать рыбу, мне покажется, что она тухлая, но, кроме собственного носа, у меня не будет никаких оснований, я эту рыбу раздам - и у нас будет ботулизм!
Игорь Борисович некоторое время сидел молча, мрачно смотрел в стол. Наконец, изрек:
- Вы дежурный врач, вы и решайте.
Виталий пожал плечами и вышел, едва удержавшись, чтобы не хлопнуть дверью.
Самое обидное, что, выйдя в коридор, он снова попробовал кефир - и на этот раз кефир уже показался почти хорошим. Но отступить он не мог.
- Главный подтвердил, что я как дежурный врач все решаю на свою ответственность, - сказал он по телефону Софье Григорьевне (Елене Константиновне и звонить не стал - ну ее!). - Так я решаю, что раздавать кефир нельзя. И проверю.
На этот раз Софья Григорьевна была более приветлива:
- Вы не беспокойтесь, Виталий Сергеевич, мы через СЭС умолили ускорить анализы, так что ответ будет еще до ужина. Так оно спокойнее, а то спишешь, а после начет сделают, дело такое!
А когда Виталий пришел пробовать ужин, Софья Григорьевна встретила его победительницей:
- Ну, все в порядке! Позвонили из лаборатории, что кислотность выше стандарта. И знаете, что говорят: хотите - раздавайте, хотите - нет… Конечно, мы не стали! Зачем нам рисковать? Завтра молокозавод весь кефир берет назад. Их главный технолог даже не отпиралась, видно, сама знала, что брак выпустила!
Виталия забавляла гордость, с какой Софья Григорьевна это рассказывала - будто она с самого начала встала грудью на пути плохого кефира.
А после ужина в приемный покой заглянул Игорь Борисович. Он часто задерживался допоздна, и не потому, что дел слишком много. Однажды Виталий зашел к нему в шесть часов - главный неприкаянно ходил по своему огромному кабинету, лампа потушена, полутьма - а домой почему-то не шел… Итак, заглянул главный:
- Чем с кефиром кончилось?
- Позвонили из лаборатории, что кефир повышенной кислотности…
- Но в пищу годится, да? - со странной поспешностью, чуть ли не с надеждой подхватил Игорь Борисович.
- Нет, что бракованный. Молокозавод берет его обратно.
- Вот как? - в голосе главного Виталию послышалось разочарование. - Вы, оказывается, упорный.
Главный еще постоял, будто собираясь что-то сказать, потом резко повернулся и вышел.
К вечеру опять навезли больных. Виталий сидел, не разгибаясь. А тут еще позвонили с четвертого отделения, что у них возбудился больной. Можно было, конечно, приказать по телефону сделать аминазин, многие так и действовали, но Виталий этого не любил и пошел сам.
По вечерам сводчатые коридоры в отделениях казались особенно низкими. Лампочки светили тускло. Множество народа в серых мешковатых халатах толпилось между кроватями - в коридоре вдоль стен тоже стояли кровати. Многие громко переговаривались, будто с глухими разговаривали. Какой-то маленький человечек быстро ходил, лавируя между гуляющими, никого не замечая. Из столовой раздавался телевизор.
Виталий вошел в надзорку.
- Сюда, доктор.
Виталий ожидал увидеть злобного, кричащего больного, расшвыривающего санитаров, но на кровати лежал очень худой, словно высохший человек - длинный нос, обтянутые лоб и скулы - и монотонно повторял:
- …потому что у вас не туда волосы… потому что у вас не туда волосы… потому что у вас не туда волосы… потому что у вас не туда волосы…
- Уже целый час без перерыва одно и то же.
- А до этого что было?
- Лежал тихо.
- Почему же в надзорке?
- Он два дня назад тоже был возбужденный. Вот, доктор, история.
Виталий перелистал толстый растрепанный том: старый дефектный шизофреник, идет на больших дозах трифтазина… Ну, что ж, типичное кататоническое возбуждение. Раз он возбудился на трифтазине, вряд ли аминазин его успокоит.
- Галоперидол в ампулах есть?
В больничной аптеке его не было, но четвертое отделение славилось запасливостью: у них не старшая сестра, а старший медбрат (к этому слову привыкли и произносят без улыбки и кавычек), и в смысле доставания лекарств - ас! За этого медбрата все заведующие завидуют Мендельсон.
- Есть.
- Сделайте два кубика.
А у входа в надзорку уже маячил Федя Локтионов, больничная достопримечательность. Студентов от него было не оторвать, потому что Федя в изобилии писал стихи - и не бредовые (хотя сам был весь в бреду, в стихи бред почему-то не проникал), а обычные вирши. Вид у Феди был соответствующий: волнистые черные кудри до плеч, усы пиками, козлиная бородка. Свежему человеку было не избежать его стихоизлияния.
- Виталий Сергеевич, давно вас не видел! Пожаловали в нашу обитель? А я все тут. Мендельсон сговорилась с Твардовским, польско-еврейские козни. Я тут все описал, - добавил он тихо и сунул Виталию бумажку - Передайте верным людям.
Виталий положил Федино письмо в карман пиджака.
- Я думаю, Виталий Сергеевич, скоро уже издадут мой сборник. Вообще-то всемирная слава - тоже тяжелая штука. Особенно женщины утомляют, ха-ха. Вот послушайте, я написал вчера:
Когда прелестная Наташа
Грудями трахнула меня,
И мне сказала: я вся ваша,
Чтобы добавить: я твоя!..
Виталий махнул рукой и пошел к выходу. Этот шедевр он знал, еще когда был студентом. Видать, Федя так оскудел, что уже и вирши свои писать больше не может.
Пока Виталий ходил на четвертое, больных в приемном покое еще прибавилось. Приходилось торопиться: два-три вопроса, быстрый осмотр, короткая запись - следующий! К счастью, больные шли такие, что сомнений не вызывали. Виталий писал и временами поглядывал на красивую седую женщину, ожидавшую своей очереди. Она чем-то выделялась - редким здесь изяществом, что ли?
Ей пришлось ждать, пока Виталий принимал четырех больных. Сначала она сидела спокойно; потом, когда санитары с сантранспорта, оставив очередного больного, выходили, она встала и пошла за ними, говоря: "Мне нужно уйти!".
- Вы куда?! А ну сидите! - закричала с места Ольга Михайловна, и женщина послушно села.
Потом она стала играть с кошкой. У кошки накануне взяли котенка, она целый день искала его, иопросительно мяукала, подходя к людям, а женщина сумела ее отвлечь, и кошка разыгралась так, как не играла с тех пор, как сама была котенком.
Наконец, до этой женщины дошла очередь. Виталий прочитал направление: до войны три курса мединститута, на фронте сестрой, две контузии, не смогла продолжать учебу, конфликтные отношения с соседями, снижение настроения, суицидные мысли, бреда и обмана чувств нет…
- Как себя чувствуете, Екатерина Павловна?
Она грустно посмотрела на Виталия и промолчала.
- Тут написано, что у вас снижено настроение, но, может быть, это преувеличение?
- Вы сомневаетесь, потому что видели, как я играла с кошкой? Я умею переключаться, доктор. И вообще, нельзя себя распускать. Но чего стоит такое переключение!
- Значит, действительно плохое настроение? Тут даже пишут, что мысли о самоубийстве.
- Нет, о самоубийстве - нет. Но у меня такое чувство, будто со мной должен произойти несчастный случай. Я даже предчувствую, какой: на меня свалится балкон, когда я буду идти по улице. Глупо, правда?
- Ну, от этого никто не застрахован. Но почему вы об этом настойчиво думаете?
- Грустное настроение, представляю, что вот умру, начинаю фантазировать: а как умру?.. Навязчивая идея, так это, кажется, называется.
- Вы раньше бывали в психиатрических больницах?
- Бывала.
- Давно?
- Несколько лет назад. Точнее боюсь сказать.
- А что тогда было причиной?
- Не спрашивайте, доктор.
- Вы не помните или вам не хочется вспоминать?
- Не хочется вспоминать.
- Тогда сейчас оставим.
- Спасибо.
- У вас, кажется, плохие отношения с соседями?
- Да.
- Они, что же, плохие люди?
- Я, доктор, не люблю говорить о других плохо, поэтому я вам только одно скажу: они действительно очень плохие люди, и не спрашивайте более подробно, пожалуйста.
- Хорошо. Так что ж, Екатерина Павловна, положу я вас. Успокоитесь здесь, настроение станет лучше.
- Я согласна.
Как будто ее согласие имело значение. Но она сказала "я согласна" с таким достоинством, что было ясно, она уверена: стоит ей сказать "я не согласна" - и ее тут же отпустят.
- Доктор, простите, как вас зовут?
- Виталий Сергеевич, - Виталий едва удержался от студенческой добавки: "а что?".
- Виталий Сергеевич, у меня к вам большая просьба: мне нужно обязательно сходить домой!
Виталий не любил такие просьбы: он знал, что придется отказать, а отказывать, когда это действительно бывает важно для больного, всегда неприятно; отказывать же этой женщине было неприятно вдвойне: все ее интонации, жесты говорили о порядочности и благородстве, а когда такие люди просят, им трудно отказывать.
- А что у вас за надобность дома?
Виталий спрашивал по инерции, он знал, что отпускать больную никак нельзя, но не хотелось отказывать сразу, надо было выслушать и найти более или менее вескую причину, по которой он не может ее отпустить. Вернее, повод, потому, что причина та, что невозможно отпустить из приемного покоя больную, у которой в направлении значатся суицидные мысли.
- Я когда уходила, забыла закрыть дверь.
- Оставили незапертой комнату? Куда же санитары смотрели?
- Не совсем: наружную я закрыла… Я должна нам объяснить: я живу в большой старой квартире, моя комната - бывшая гостиная, в нее ведут три двери: одна - в коридор, а другие - в смежные комнаты, где теперь живут соседи. Дверь в коридор я, уходя, заперла, а другие впопыхах забыла. Теперь я очень беспокоюсь, потому что соседи могут войти.
- Они, что же, крадут, ваши соседи?
- Они способны на все, Виталий Сергеевич.
- У вас там ценные вещи?
- Есть и ценные, есть дорогие мне реликвии.
- Но почему вообще эти двери оказались отпертыми? Вы же ими не пользуетесь?
- Они у меня постоянно заколочены, но я собиралась делать ремонт и открыла.
- Еще не легче! Значит, вам нужно не просто запереть, а заколачивать?!
- Да. Я попрошу моего хорошего знакомого, он сделает.
- Знакомый живет в том же доме?
Зачем Виталий расспрашивал? Ведь все равно надо отказывать.
- Нет. Но он живет неподалеку.
Они помолчали. Виталий думал, как отказать более деликатно.
- Я понимаю, Виталий Сергеевич, что вам трудно меня отпустить. Но вы решайтесь. Потому что мне очень надо. Понимаете, мне очень надо! Вы будете за меня беспокоиться, я знаю, но ведь и если не отпустите, будете беспокоиться: я же буду нервничать, а какое же тогда лечение? Я вижу, в вас сейчас борются долг и человечность. Пусть человечность победит!
Она, конечно, наивно преувеличивала возможные беспокойства Виталия о ходе ее лечения: почти у всех больных свои беспокойства, свои боли, и если со всеми переживать их беспокойства и боли как собственные, не хватит никаких душевных сил.
- Екатерина Павловна, может быть, нам удастся найти компромисс между долгом и человечностью: у вашего знакомого есть телефон?
- Есть.
- Позвоните ему, пусть он пойдет и заколотит что там нужно.
- У него нет ключей.
- Может, он будет настолько любезен, что зайдет сюда и возьмет ключи?
- У меня их тоже нет: я отдала ключи своей знакомой.
- Выходит, если бы я вас отпустил, вам надо было бы сначала ехать за ключами, потом к знакомому?
- Да. Но все это близко.
- Все-таки позвоните знакомому пусть он заедет.
Кажется, все складывалось удачно: и больная успокоится, и отпускать ее не придется! Стараясь не замечать недовольного взгляда Ольги Михайловны: та в принципе считала недопустимым, чтобы больные звонили по своим надобностям из приемного покоя: "Если им всем разрешать, тогда к нам по делу не дозвониться!", - Виталий придвинул Екатерине Павловне телефон, а сам стал пока записывать психический статус в историю.
- Его нет дома, Виталий Сергеевич, придется вам все-таки меня отпустить.
- Мне не хочется этого делать, Екатерина Павловна.
- Я понимаю: вы боитесь за меня. - Она не понимала: боялся Виталий главным образом за себя. - Но вы не боитесь меня огорчить отказом. - "Огорчить" прозвучало наивно и трогательно. - Я во время блокады отпускала людей, когда им очень было надо, хотя если бы они не вернулись, мне грозил трибунал. Раненых из госпиталя отпускала, а тогда артобстрелы, бомбежки - могли не вернуться, если б даже хотели. Но им было очень надо, и я отпускала!
"Блокада!" - это звучало для Виталия свято. Он родился здесь, в Ленинграде, в сорок втором году, и его вывозили по Дороге жизни. Еще труднее стало отказать Екатерине Павловне.
- Вы сможете сами все заколотить?
- Да. Я многое умею сама, даже сапоги шить.