Мать так крепко зажмурила глаза, что ее лицо стало похоже на выжатую половую тряпку. Но она ничего не сказала и ничего не сделала. Ей как будто не было дела до того, что надо накормить и напоить кур, что пора подоить коров и задать им корму. Она сидела, поставив ногу на скамеечку.
В одном Эмиссар оказался прав. Конечно, мать сошла с ума. Руфь заметила, что Эли и Брит тоже стыдно за мать.
Дядя Арон и тетя Рутта часто смеялись после своих ссор и перебранок. Смеялись и, совсем как бабушка, хлопали себя по ляжкам. Руфи хотелось, чтобы мать хотя бы улыбнулась, если уж она сидит вместе со всеми. Но нет, она не улыбалась, она даже не вязала, как другие женщины.
* * *
В тот день, когда мать, прихрамывая, стала ходить по дому, к Руфи снова вернулась зубная боль. Боль не утихала.
- Тебе надо поехать к зубному врачу! - устало сказала мать, которой надоело слушать ее стоны. И Руфь отправили в город без разрешения Эмиссара, потому что он был в городе на молельном собрании.
Мать объяснила Руфи, как найти врача. Как себя вести и говорить. Платить не надо, за это платит школа, ответственная за зубы учеников. "Слава Богу", - сказала мать. Но деньги на билет Руфь получила. Эли приготовила ей бутерброды в дорогу и бутылку молока, как будто она шла в школу.
Йорген заявил, что у него тоже болит зуб. Но мать не обратила внимания на его жалобу, и он остался дома. Поднявшись на борт парохода, курсировавшего между островами и Материком, Руфь вспомнила, что прежде никогда не ездила на Материк одна.
У зубного врача пахло больницей, но дырки в зубе Руфи не нашел. Глядя на нее с улыбкой, он сказал, что у нее безупречные зубы. Не успел он произнести эти слова, как боль прошла, будто ее и не было. Будто перед Руфью стоял не врач, а сам Иисус Христос в белом халате, который простер руку и сказал: "Управляющая взяла на себя твою вину. Тебе все прощено. Иди и больше не греши, ты исцелена".
Руфь мысленно увидела Эмиссара, радостным голосом возгласившего: "Аллилуйя!" - потому что у нее были белые зубы, "омытые кровью агнца".
Зубной врач дал ей глянцевую картинку, изображавшую корзину с цветами, и сказал, чтобы она не забывала чистить зубы. Руфь не возражала, она взяла картинку, дважды сделала книксен и покинула больничный запах.
Дома на Материке стояли тесно и скрывали друг друга. Руфь направилась прямиком к книжной лавке, откуда школа получала и мелки, и учебники.
Не успела она прикоснуться к ручке двери, как залился дверной колокольчик и долго не умолкал. От его звона у Руфи начался приступ кашля, она робко подошла к прилавку, не смея смотреть по сторонам.
Ей казалось, что сейчас все полки обрушатся на нее. Словно им все известно. Словно Управляющая посвятила их в суть дела. В лавке так сильно пахло мелками, клеем и книгами, что у Руфи заслезились глаза. И еще тут было слишком светло. Невыносимо светло.
Сперва все полки слились в одну. Потом они стали видны отчетливо и ничего опасного в них не оказалось. Корешки книг, бумага, карандаши, папки, шкатулочки со всякими секретами, рулоны с неизвестным содержимым. И потоки цвета. Руфь не могла отличить один цвет от другого, они летели к ней как радуги.
Поморгав несколько раз, Руфь заметила за прилавком существо, похожее на куропатку. Куропатка сидела и вязала что-то красное. Руфь подошла к ней.
- Добрый день! Храни вас Бог! - сказала она. - Я бы хотела купить цветные мелки.
Куропатка чуть улыбнулась и отложила вязание. Оно лежало на стуле и пылало ярким цветом. Потом она спросила, какие мелки нужны Руфи.
Руфь сняла ранец, достала коробку из-под табака, в которой хранила деньги, и тут же на прилавке медленно пересчитала, что у нее было. Деньги на обратный билет были положены в карман.
Куропатка разложила на прилавке акварель, мелки, цветные карандаши и сказала, что сколько стоит. Руфь осторожно открыла акварель и посмотрела на краски. К счастью, в магазин вошел старик с мрачным лицом и тростью и на какое-то время завладел вниманием Куропатки.
Руфь не могла решиться. Она подносила коробки к носу одну за другой. Нюхала. Мелки, акварель, цветные карандаши. Кисловатый запах сепаратора Управляющей. Откуда он тут?
Куропатка вернулась к прилавку, выбила в кассе чек на книгу, которую выбрал старик, и сказала: "Спасибо". Прихрамывая, старик вышел из магазина, колокольчик залился как сумасшедший.
- Ну, как тут у нас дела? - улыбаясь, спросила Куропатка.
Руфь показала на коробку с акварелью "Бьерке" и на коробку с мелками. Куропатка быстро подсчитала, оказалось, что это стоит на двадцать пять эре больше, чем было у Руфи. Руфь судорожно глотнула.
- А нельзя вынуть отсюда белый и коричневый мелки?
Куропатка отрицательно покачала головой.
Не переводя дыхания, Руфь предложила нарисовать рисунок, который они могли бы использовать в лотерее. Куропатка улыбнулась, но снова отрицательно покачала головой.
На верное, здесь, на Материке, не было принято устраивать лотереи.
В конце концов Куропатка открыла дверь и позвала кого-то из глубины помещения. Оттуда явился щурившийся человек. У него были жесткие черные усы под большими ноздрями, из которых торчали волосы.
Куропатка объяснила ему, в чем дело, он пошевелил усами, потом одним пальцем быстро почесал блестящую лысину. Приподняв брови, он несколько раз смерил Руфь взглядом, засмеялся и сказал: "Ладно".
Руфь поняла, что сможет купить и краски, и мелки. В горле у неё защекотало. Перед глазами мелькнул сепаратор Управляющей. Она отмахнулась от этого видения, забежала за прилавок и, схватив обеими руками руку мужчины, встряхнула ее, пожала и снова встряхнула.
- Спасибо! Храни вас Бог всю жизнь! Аминь!
- Откуда ты? - спросил хозяин, и его лицо расплылось в улыбке.
Но Руфь была не в силах ответить ему. У нее перехватило горло. Чтобы скрыть это, она несколько раз провела рукой по лицу. Потом сложила в ранец свои сокровища. Бутербродам и бутылке с молоком пришлось уступить им место и перебраться во внешнее отделение.
Пятясь, Руфь отступила к двери. Она кланялась и делала книксены. Теперь продавщица была похожа уже не на куропатку, а на остроносое солнышко. Оба старика были непостижимо светлые и красивые. Стоя у радужных полок книжной лавки, они излучали доброту. Понять это было невозможно.
Руфь бежала по причалу, и за спиной у нее подпрыгивал ранец с красками. Он гремел, как старая швейная машинка, а Руфь думала о хозяевах книжной лавки. Когда она станет знаменитой и богатой и побывает в Америке, она придет в эту лавку и вернет им двадцать пять эре. Непременно. Ее радовала эта мысль. Она так ясно представляла себе эту картину.
На ней будет летнее небесно-голубое платье с маленькими розовыми бутончиками и порхающими по юбке бабочками. Полотняные туфли она натрет мелом, чтобы они выглядели как новые. Вязаные ажурные перчатки и лакированная сумка через плечо. Волосы за это время посветлеют и будут похожи на лунный свет. Однажды она видела даму с такими волосами. Она наклонится над прилавком и с улыбкой расстегнет лакированную сумку. Потом отдаст хозяевам двадцать пять эре и скажет: "Спасибо за кредит!"
А они пригласят ее внутрь. В заднюю комнату. Куропатка сварит кофе, и Руфь расскажет им про Америку. Про Америку? Да, про Америку. Ведь именно там люди становятся знаменитыми и богатыми. И они откинутся на спинки и будут бить себя по коленям. И еще они угостят ее пирожными. Большими белыми пирожными с морошковым кремом. Она уже чувствовала его вкус.
Несколько дней Руфь все держала в секрете. Потом она […] что Управляющая дала ей денег на мелки и краски, потому что она собрала так много пожертвований для миссии и еще нарисовала большие картины для лотереи. Мать как-то странно взглянула на нее и недоверчиво спросила, почему она столько времени молчала об этом. Руфь объяснила, что из-за болезни обо всем забыла.
Эмиссар заметил, что эти деньги следовало потратить на что-нибудь полезное. Руфь опустила голову и возразила, что желания покойников следует исполнять. Он сдался. Тогда Руфь опустилась на колени и поблагодарила Бога и Управляющую.
Внизу, стоя на коленях, она смотрела на всклокоченную бороду Эмиссара, на его синеватую кожу и думала о рыбах, плавающих в безбрежном темном море, о которых никто ничего толком не знает. Не знает даже, какого цвета они становятся под водой. Она видела их так явственно. Большие, с открытым ртом, в глубине которого поблескивало белое и красное. Как у Эмиссара. Мелкая сельдь плавала между их острыми зубами. Синий и серый цвет сливались друг с другом, отсвечивая то белым, то красным. "Во веки веков. Аминь".
Руфь устроила алтарь Управляющей. На ящике под бабушкиным крыльцом. Алтарь она украсила огарком свечи и старой салфеткой. Получилось красиво. Но зажечь свечу она не решилась, хотя крыльцо почти всегда было мокрым от дождя, - мог случиться пожар.
Со временем Руфь забыла, что краски и мелки она получила не от Управляющей. И ей казалось, что Управляющая на небесах совсем не против этого.
Зато Руфь разрешала себе использовать только один лист бумаги в два дня. Так, по мнению учителя, следовало развивать свое мастерство. Рисунки сверкали, и от них приятно пахло. Руфь расставляла их у стены и вокруг кровати. Йорген не сводил с них глаз. Он почти ничего не говорил, но она видела, что рисунки ему нравятся.
Все чаще и чаще она думала о том человеке, которому ей хотелось показать свои рисунки и который, возможно, нашел бы их гениальными. Ведь Йорген ничего не понимал в рисунках. Он вырезал свои деревянные фигурки. И хвалить его приходилось ей. Иначе и быть не могло.
Но ведь и ей тоже требовался свой человек. Не только затем, чтобы показать ему рисунки, но и чтобы поделиться с ним своими мыслями. О том, что, даже имея краски и мелки, нарисовать хороший рисунок очень трудно. Очень. И что все важное уже нарисовано людьми, которые умели делать это лучше, чем она.
Сидя под бабушкиным крыльцом, Руфь поняла, что сильно отличается от других детей. Но об этом не знал никто, кроме нее самой, и потому она любой ценой должна была это скрывать. Ведь быть не такой, как все, очень стыдно.
И об этом она тоже могла бы поговорить с тем человеком. Если бы он существовал.
Глава 3
Горм, не задумываясь, ответил бы "да", если бы кто-нибудь спросил у него, любит ли он маму.
Она всегда так ласкала его, что он просто не мог ответить иначе. Но его никто ни о чем таком не спрашивал. Даже когда он был совсем маленький. У Гранде не говорили о чувствах, которые должны были храниться в кругу семьи.
Ему никогда не приходило в голову, что он мог бы обнять ее и сказать: "Мамочка, я люблю тебя". Чем крепче мать прижимала его к себе, тем безвольнее висели вдоль туловища его руки. Если это происходило на глазах у сестер, он про себя горячо просил у них прощения. Не вслух, конечно, но от всего сердца: "Простите, что она меня обнимает".
Когда Горм был совсем маленький, он был уверен, что вовсе не обязательно говорить вслух, чтобы сестры его поняли. Со временем он догадался, что все не так просто. Он мечтал научиться говорить такие слова, которые заставили бы их понимать его. Но таких слов, видимо, не существовало. А Горм считал, что только ему не удается сказать именно то, что он думает.
Мать не отпускала его от себя, предоставив сестрам играть друг с другом. Иногда она говорила со вздохом:
- Марианна и Эдель - папины дочки, большие папины девочки.
И Горм понимал: он не может быть папиным мальчиком, потому что он должен быть маминым.
Мало того, что Эдель и Марианна были папины дочки, они были еще и самые красивые девочки на свете. Он представлял одну из них лебедем, другую - бакланом. Одна была белокурая, другая - темноволосая. Но это была его тайна. Таким образом, они как бы принадлежали только ему.
При звуках материнского голоса у него всегда возникало чувство, будто он забыл что-то важное. Это было непростительно. При звуках ее голоса он видел настороженные птичьи глаза сестер, сестры отворачивались от него и уходили. Потому что в сердце матери не было для них места. И виноват в этом был он.
В голосе матери таилось то, что могло случиться в любой час, в любую минуту. Слыша его, Горм часто понимал, что обидел мать, хотя у него и в мыслях этого не было. Иногда при звуках ее голоса на него накатывало чувство черного одиночества. И не всегда причина была в ее словах. Даже когда мать была совершенно спокойна, ее голос часто давал ему понять, что он разочаровал ее и она хотела бы его наказать. Или уехать от него?
В любую минуту ее голос мог вызвать у него приступ тошноты. Горм сам не понимал, боится ли он, что она уедет от него, или, напротив, ему хочется избавиться от ее общества. Так или иначе, тошнота стала появляться у него уже очень давно, и он привык подавлять ее. Его редко рвало.
Он рано понял, что Гранде - важные птицы. Как ни странно, но это внушила ему мать, а не отец или бабушка, истинные Гранде. Мать рассказала, что фирму "Гранде & К°" создал его прадед и что постепенно она стала самой крупяной в их городе. А также, что его отец председатель "Союза коммерсантов" и президент местного клуба "Ротари".
Отец говорил немного. К тому же он редко бывал дома, у него было много деловых встреч.
"Папа должен идти", - обычно говорила мать. Всегда одним и тем же тоном. И этот тон означал, что в отсутствие отца Горм должен быть особенно послушным.
В раннем детстве Горму казалось, что как только отец скрывается за дверью, он вроде перестает существовать. И так продолжается до его возвращения домой. Но со временем он понял, что вне дома отец просто живет в другом мире. Где нет места ни матери, ни сестрам, ни Горму.
* * *
Сколько Горм себя помнил, 17 мая они всегда приходили к отцу в контору, чтобы посмотреть на праздничное шествие, идущее мимо открытых окон отцовской фирмы.
Раньше он думал, что его и сестер так наряжают потому, что они идут в контору к отцу. Потом понял, что это делалось ради 17 мая. Но у него все равно навсегда осталось чувство, что они наряжались ради посещения большого отцовского кабинета с полированной мебелью.
Полки в конторе были уставлены папками с документами и письмами. Никаких салфеточек или горшков с цветами, только стопки бумаги, лежавшие в строгом порядке и выглядевшие так, словно к ним никто никогда не прикасался.
В самой дальней комнате, которая и была, собственно, кабинетом, стояли кожаная софа, вольтеровское кресло и подставка для трубок. И две тяжелые пепельницы с надписями "Салтен. Пароходное общество" и "Пароходное общество Вестеролена". Из одного окна Горм видел гавань с судами. Здесь отцом пахло больше, чем дома. Горм понимал, что по-настоящему отец живет именно здесь.
На стенах в застекленных рамах висели фотографии пароходов и парусных судов, дипломы и адреса. Над софой висела большая черно-белая картина. На ней был изображен похожий на медведя человек в лодке, которая, скорее, напоминала лохань. Картина была мрачная. Отец сказал, что знал человека, написавшего эту картину. Это был настоящий художник.
Каждое 17 мая Горм радовался, что снова увидит эту картину. Постепенно она перестала казаться ему мрачной. С каждым годом он как будто все ближе знакомился с ней.
В застекленном шкафу выстроились кубки всевозможной формы и величины, полученные отцом за стрельбу. Они всегда сверкали. На верхней полке красовались вымпелы с гербами. Эти вымпелы не знали ветра и потому никогда не шевелились. На некоторых были кисточки и шнурки для подъема и спуска. Горму очень хотелось поиграть с ними. Например, спустить один из вымпелов. Но он ни разу не осмелился попросить об этом.
Впрочем, на этот раз у него уже не было такого желания.
Молодая дама внесла в кабинет кофе и прохладительные напитки. Отец назвал ее фрекен Берг. Она была почти такая же красивая, как мать. Может быть, даже красивее. Во всяком случае, кожа у нее была более гладкая, а волосы густые и темные. Круглые глаза сияли. Из-за этого она была похожа на Марианнину куклу с закрывающимися глазами. Ту, с которой не разрешалось играть, потому что она была старинная и принадлежала семье матери, жившей в Сёрланне. Наверное, именно поэтому мать не сводила глаз с фрекен Берг.
Открыв бутылки и разлив кофе, фрекен Берг ушла.
- Она новенькая? - спросила мать.
- Это племянница Хенриксена. Она у нас временно. Учится в гимназии и в свободные дни старается немного заработать.
- Что же она может у вас делать?
- Ею руководит фрекен Ингебриктсен.
- Молодая девушка, здесь, одна, по выходным дням?
- Гудрун, здесь всегда полно людей.
Таким тоном отец говорил в тех случаях, когда мать задавала глупые вопросы. Не сердито, но как-то отрывисто.
Горм подошел к окну. Внизу в шествии парами шел его класс. Дети толкали друг друга, а некоторые даже выбегали из строя, когда учительница отворачивалась.
Он бы охотно пошел вместе с ними, но мать не разрешила.
- Здесь гораздо интересней, Горм. Отсюда все так хорошо видно, ведь верно? - сказала она, словно читая его мысли.
Он мог только возразить ей, поэтому он промолчал. Наверное, товарищи по классу удивляются, что он никогда не ходит с ними. Но высказываться на эту тему они не решались. Старшие мальчики звали его Принцем. Горм понимал, что они не прочь подразнить его, но никто ни разу не толкнул его, не дернул за рукав, он был волен идти, куда хочет.
Когда шествие кончилось, а отец с матерью допили кофе, они забрали из школы сестер и отправились домой есть гоголь-моголь. К ним в гости пришли бабушка, дяди и тети со своими детьми.
Все дети были старше Горма, поэтому он с ними не разговаривал. Бабушка сказала взрослым, что Горм сильно вырос. Потом она дала ему крону, но смотрела при этом на отца.
- Большое спасибо, бабушка! - Горм поклонился, как его учили.
Он был уверен, что бабушка даже не заметила этого, она всегда разговаривала со взрослыми о Компании и о погоде. С матерью она обычно беседовала о своей больной ноге.
- Черт бы побрал эту ногу! - сказала бабушка и строго поглядела на мать.
Мать никогда не поминала черта. Она всегда быстро бормотала молитвы, обращаясь к Богу или Иисусу Христу, - "Отче наш" и другие. Горму казалось, что мысли ее в это время заняты другим и потому ей хочется поскорее покончить с молитвами.
У бабушки был низкий, решительный голос. Когда она произносила слово "черт", это не было богохульством, это было всерьез. Мать обычно предпочитала держаться в другом конце комнаты, подальше от бабушки. В конце концов Горм сел на пуфик и смотрел, как играют другие дети. Но мать высмотрела его, подошла и страстно прижала к себе. Тетушки отвели глаза и быстро заговорили о каких-то пустяках.
Наконец отец и дядья удалились в каминную, чтобы покурить и выпить коньяку. Горм пошел за ними и тихонько сел у двери. Он листал книгу, положенную отцом на стол. Она называлась "Норвежская живопись. 1900–1919". На обложке была изображена голая женщина в лесу. Вид у нее был грустный. В книге было много текста и мало картинок. Да и те не цветные. Но Горм разглядывал их и пытался представить себе, как они выглядят в действительности.