- Всегда, сколько я помню. Мама говорит, это началось в сорок девятом, когда дядю Давида арестовали. Его забрали ночью, и он исчез, даже не написал ни разу. А дедушку забрали в тридцать седьмом, и он тоже исчез... Ну, она с тех пор ждет, что придут за мамой. Или за мной... Сидит весь день, забившись в угол, как сова, и ждет. Поэтому я никого к нам никогда не зову. Ведь с ней это в любую минуту может случиться.
Вот как: значит, она всегда живет с этим, помнит и молчит, ни разу ему не сказала, даже не упомянула.
- Ты что, стесняешься ее?
- Господи, чего я только не стесняюсь! Что я еврейка - раз, во всяком случае, когда была маленькая, стеснялась. И что рыжая - тоже. Ты не поймешь, ты никогда не был рыжим. А уж бабушка, это вообще край света. Когда какая-нибудь девчонка из класса заходила узнать, что задано, я просто умирала: а вдруг появится бабка и погубит меня навсегда!
И при всем при том она настаивала сегодня, чтобы он к ней пришел. Не захотела перенести свидание назавтра и позволила ему прийти сюда, рискуя, что бабушка ворвется в комнату и начнет биться головой об дверь? Рискуя, что он в ужасе отшатнется? И никак этой срочности не объяснила - ни словом, ни намеком? Он приподнял ее за подбородок, так, чтобы глаза в глаза, и спросил:
- А как же ты меня вдруг сюда привела?
Она глотнула горлом:
- Очень хотела тебя видеть сегодня.
И опять он пальцами по коже прочел, что сказала она не все, что-то утаила: будто по нервным волокнам пробежал отрицательный импульс "нет-нет-нет!" А что "нет" - он не знал. Он тыльной стороной ладони вопросительно провел под подбородком, но ответный импульс был по-прежнему отрицательный. Он не стал настаивать, какой-то смутный инстинкт удержал его от настойчивого допроса, он только спросил полуутвердительно: "Придешь вечером?", нисколько не сомневаясь, что она придет.
Как-то так повелось, что в последний четверг каждого месяца у него в мастерской устраивали большую пьянку. Он уже не помнил точно, с чего это началось, так давно это было, еще со времен Ларисы, когда он в мастерской не жил, а только работал и блядовал. Он этой пьянкой никак не управлял: никого не приглашал, ничего не устраивал - все происходило само собой, помимо него. Приходили все, кому не лень, приводили с собой случайных знакомых, пили, спорили, целовались, сводили счеты.
Когда-то он очень любил эти четверги, радовался им, нырял в пестроликую толпу, спорил об искусстве, пил и целовался со всеми, упоенно показывал новые работы, жарил шашлыки в камине на углях, но с годами радость потускнела, споры начали повторяться, старые знакомые надоели, новые как две капли воды походили на старых, упоение творчеством превратилось в объект для циничных шуток, да и хвастать стало нечем - не головами же Ильича? Но отменить четверги было не в его силах: народ, как и прежде, валил в мастерскую - кто на даровую выпивку, кто на легкодоступных баб, кто на обманчивый блеск интересной жизни. А он бродил среди них этаким Федей Протасовым, пил, спорил, скучал, вытряхивал окурки из пепельниц, стаканов, цветочных горшков и простертых к народу ладоней вождя и, невзирая на отчужденность, осознавал себя частью этого почти ритуального непотребства. Лия была на его четвергах несколько раз и не скрывала своих восторгов: для нее все там было новым, увлекательным, полным смысла. Но сегодня она только отрицательно затрясла головой, и пальцы его вновь ощутили внятное: "Нет, нет, нет". На его вопросительный взгляд она залепетала сбивчиво:
- Я маме обещала... надо сходить с ней... в одно место, ты все равно не знаешь... Она давно просит, а я все откладываю...
Тут стрелка его химического индикатора так отчаянно забилась на указателе лжи, что ее зашкалило к чертям. Она еще никогда его не обманывала - или это он так обманывал себя?
- Случилось что-нибудь?
Зрачки прыгнули куда-то в угол и вернулись к нему усмиренные:
- Что могло случиться? Все в порядке.
- Так я позвоню вечерком, попозже, ладно?
Что это - она испугалась? Или ему уже мерещатся всякие страхи?
- Нет, нет, не звони. Я сама позвоню, если смогу.
Электрические вспышки под пальцами уже не упорствовали, они смиренно умоляли: "Не надо, не спрашивай, отпусти, не мучай, ну пожалуйста, отпусти!" Сам себя не узнавая, он послушался, сжалился, отпустил - убрал руку и взглянул на часы:
- О, господи, пора бежать! Там ведь Юзик ждет: я обещал, что помогу ангела на кладбище свезти!
И оба заторопились прощаться, сминая неловкость первой лжи поспешными, уже ничего не значащими поцелуями.
В полутемном коридоре, заставленном всяким хозяйственным хламом, их поджидала засада: бабушка с хриплым клекотом выскочила из-за холодильника, размахивая на лету бумазейными крыльями. Ее позывные однозначно требовали немедленного вмешательства. Речь шла о жизни и смерти, так что Лия поволокла ее в глубь квартиры, даже не попрощавшись. Что это - он успел стать недоверчивым ревнивцем, или она впрямь была рада прервать разговор на полуслове?
Глава третья
Памятник в такси не влез, был слишком громоздок - пришлось искать левый грузовик. Юзик постарался на славу, так что денежная заказчица была довольна. Юзик всегда так: ничего вполсилы, - или отдача до конца, или из рук вон плохо.
Виктор погладил шероховатый серый камень - линии были такие живые, что, казалось, он должен быть теплым. Камень оказался холодным, как ему и было положено, но что-то в этом угловатом ангеле, вполоборота приникшем к подножию креста, манило к себе неотступно, так что глаз было не оторвать.
Виктор всмотрелся пристальней - конечно, опять Алина, даже не ясно в чем; скорей всего, в пронзительно-печальном склоне крыльев (о, господи - крыл!), хоть у настоящей Алины ни крыл, ни крыльев не было и в помине. Ах, Алина, Алина - падший ангел! Где, как, зачем подобрала она Юзика? На что он ей, со своей принципиальной неудачливостью, предначертанной от рождения, со своей иудейской скорбью, непрерывно оправдываемой жизненными обстоятельствами?
Но зачем-то, значит, понадобился, если из всех возможных вариантов она выбрала именно его. А вариантов у нее было без числа: вот уже двадцать лет имя ее у всех на языке, в эпицентре всех московских сплетен. На вечерах поэзии яблоку негде упасть, если Алина читает свои стихи, на всех интимных пьянках, на всех официальных приемах свита старообразных юнцов и молодящихся старцев в замшевых доспехах мельтешит за ее стулом, подхватывая на лету каждое ее слово. А она - поблядушка, блаженная, трагическая актриса, - обласкав и обманув каждого, уходит домой в сопровождении своего молчаливого супруга, такого молодого, моложе ее на целую жизнь, такого нелепого - лохматая голова на тонкой шее, хрупкие плечи и глаза в пол-лица в избыточности ресниц. Сейчас глаза проследили движение Викторовой руки, на узких недобрых губах вспыхнула и погасла улыбка:
- А ведь нет мне равных в изготовлении христианских надгробий? Прекрасная была бы карьера, если б не законы!
Памятники и надгробья входили в категорию государственной монополии, делать их было так же опасно, как гнать самогон. Но потребность людей в посмертной памяти намного превосходила официальные возможности, так что поток заказчиков у Юзика никогда не иссякал. И, несмотря на риск, нельзя было отказываться: никакие официальные инстанции не желали платить за Юзиковы нестандартные художества, а Алина обожала тратить деньги.
Денежная клиентка была настоящая дама из начала века - сто лет ей, что ли? Она рассматривала Юзика жесткими, без блеска, старческими глазами:
- Вы, я вижу, другого вероисповедания?
Беглая, мгновенно исчезающая улыбка Юзика означала, что вызов принят. Виктор знал, что это не более чем способ самозащиты, - бедный Юзик, с детства он ведет круговую оборону против превосходящих сил противника. Вот и сейчас он готов броситься в атаку - приготовиться, внимание, огонь!
- Это вы по носу, что ли, судите? Так ведь нос ничего не говорит о вероисповедании, только о происхождении.
Почувствовав запах гари, клиентка отступила с достоинством:
- Увы, в наше время ничто ни о чем не говорит!
Но Юзика уже нельзя было остановить - его боевые силы сомкнутыми колоннами шли в атаку:
- А вас не беспокоит, сударыня, что именно я - с таким вот носом! - выполнил этот крест на могилу вашего покойного супруга?
Дама улыбнулась печально - с чем, дескать, не приходится мириться! Была в ней сдержанная элегантность, напоминающая о жизни давно ушедшей и невозвратимой, этакие цветы запоздалые! Она даже сидела особенно, как сидят сейчас только на сцене: корпус вперед, колени согнуты не пересекаясь, ступни параллельны, прямая спина не касается спинки скамьи. Ее героические усилия во что бы то ни стало не выглядеть и не говорить современно вызывали у Виктора сочувственное уважение, но Юзик уже закусил удила:
- Кто знает, может, ваш супруг сто раз в гробу из-за меня перевернулся! О нем вы подумали?
Дама скрестила и стиснула пальцы в серых нитяных перчатках - перчатки были бедные, похоже, она сама их вязала, но жест ее был исполнен несегодняшнего, нездешнего достоинства:
- Возможно, вы правы, но я признаюсь честно: я рада, что хоть вас отыскала. Подумать только - более двух лет могила без креста! И это в России!
Она именно так и сказала - "более двух лет". Господи, откуда такая выскочила? Юзик уставился на ее нищенские перчатки, перевел взгляд на гранитного ангела - ведь денег-то, денег сколько в него вколочено! - и сдался:
- Не все в России столь беспринципны, сударыня, - сказал он уже примирительно, уже ища ее сочувствия. - Вы мне доверили крест, а вот профиль вождя народов никто не хочет доверить человеку с моим профилем.
Чего он ожидал - что она зарыдает над его неуютной судьбой: "При таком таланте, подумать только!", или хоть просто улыбнется понимающе и между ними перекинется мостик душевного расположения? Если так, то ожидал он напрасно: не дрогнула улыбкой сухая шероховатая щека, не смягчаясь, откатился в сторону тусклый взгляд - ей не было дела до здешней мышиной возни. Кто тут кого признает, кто кому платит, кто с кем спит - что ей до этого? С луны она свалилась, что ли? Как прожила эти шестьдесят пламенных лет? Кто он был, тот, ради кого на последние гроши заказала она этот гранитный шедевр? На кресте были высечены цифры 1895-1975, значит, в роковой год ему было двадцать два. Что ж, прекрасный возраст для высоких помыслов и иллюзий, но как ему удалось уберечь их под натиском последующей жизни? А может, ничего он не уберег - жил как все, приспосабливался и лгал, а теперь наступило время искупления грехов под сенью крыл падшего ангела с профилем Алины?
Грузовик подъехал к кладбищу, дождь продолжал моросить с упорством отчаяния. Рабочие принялись устанавливать крест. Работа не спорилась: мокрая земля, чавкая, выдавливалась из ямы, она не хотела держать ненужную ей громаду креста. Старая дама отчужденно стояла в стороне, губы ее шевелились - наверно, молилась. Юзик тоже стоял рядом отчужденно, непокрытые волосы обросли мохнатым ореолом капель. Вдруг, не взглянув на Виктора, не повернув головы, он сказал странно безучастно, вроде себе самому:
- Тут недалеко мой дед лежит. Меня ведь дед вырастил, отец во время чисток сгинул, в конце сороковых. А дед после этого уверовал в еврейского бога. Он, может, и раньше верил, но не показывал, а тут ему море стало по колено. Он начал есть только кошерную пищу, по пять раз в день надевал тфилин и молился. Представляешь, в коммунальной квартире? Мама сама не своя была - а вдруг кто из соседей донесет? Дед всю жизнь мечтал поехать в Израиль, хоть в гости. Но его так и не пустили. И он умер - в декабре, в самый мороз. Мы опустили его в промерзшую землю. В ту зиму снега навалило два метра, целое состояние пришлось на водку извести, чтобы могилу вырыть. Так он и остался тут навеки, в холодной земле, среди крестов и звезд. Никуда ему от них не деться, даже после смерти.
Виктор слушал молча, боясь спугнуть эту неожиданную откровенность, да Юзик вроде и не ждал ответа. За долгие годы их дружбы Юзик ничего о себе никогда не рассказывал - это входило в его систему круговой обороны: не открывать врагу где болит. И сейчас, словно испугавшись того, что сказал, он сам себя перебил:
- Смотри, - он кивнул в сторону соседней могилы, - как в наши дни хоронят. Механизация на высшем уровне!
В десяти шагах от них по той же аллее началась церемония похорон. Немолодой мужчина в синем плаще бросил горсть гулких комьев на крышку гроба, заплакали, запричитали женщины. Их плач утонул в грохоте подъехавшего по боковой аллее бульдозера. "Расступись! Расступись!" - равномерно покрикивал сиплый нетрезвый голос, так кричат носильщики на вокзале. Толпа неохотно расступилась, кто-то уронил венок с бумажными лентами. "Дорогой маме...". Зеленый ковш на длинном плече зачерпнул тяжелой, набухшей водой земли и плюхнул ее с размаху в разверстую могильную яму. Темная фигура метнулась наперерез ковшу, взмыл на высокой ноте рыдающий женский вскрик:
- Стой! Стой! И похоронить по-людски не дадут!
- Давай, давай, отходи, гражданка, - лениво, без злобы ответил экскаваторщик, - если хочешь, чтоб сегодня зарыли. Или не видишь - рабочий день кончается.
Толпа заколыхалась, к чему-то призывая, о чем-то умоляя, но нерешительно, явно сознавая свое бессилие. Рыдающую женщину отвели в сторону, ковш еще раз-другой мотнулся вниз-вверх, и дело было кончено: голый холмик неопрятно возвышался на месте ямы с гробом. В этом холмике, выросшем так быстро, так справно, было что-то торжествующе-похабное, и люди, притихнув, уже не нашли в себе сил продолжать прощальное действо. Потерянно стояли они в тягостном молчании, не решаясь ни разойтись, ни заплакать. Юзик, как загипнотизированный, следил за уползающим прочь экскаватором. Губы его шевелились почти беззвучно:
- Господи, может, уехать? Бросить все это и убежать? Ведь потом и меня, как деда, сюда привезут, а? И закопают среди крестов и звезд? Уехать на Святую Землю - вместо деда, и не ждать, пока придет мой экскаватор?
Виктор вдруг рассердился, он сам от себя не ожидал, что его так занесет:
- И ты еще жалуешься?! Ты - счастливчик!
Юзик разыграл возмущенное удивление по всем канонам системы Станиславского:
- Это что-то новенькое! Может, ты мне завидуешь?
- Конечно, завидую. У тебя есть куда бежать, о чем мечтать хотя бы! Вон сколько слов красивых - Святая Земля, Вечный Город! А у меня что? Куда мне бежать?
- У тебя и так все есть! - окрысился Юзик.
- Меняемся?
Юзик хохотнул непримиримо:
- Чтоб я продал право первородства? Тебе? Ни за что.
- А что тебе в первородстве? Какой в нем прок? Ни денег, ни славы. А в моей шкуре дорвешься наконец до земных благ: бросишь незаконные кресты и будешь ваять Ильичей от пуза! Чем не перспектива?
- Ну хорошо, я в твоей шкуре буду жить припеваючи, - прищурился Юзик, - а вот куда ты в моей денешься? Ведь пропадешь.
В ответ Виктор спросил - не Юзика, а себя самого:
- А может, не пропаду? Может, мне еще не поздно начать все по новой?
Спросил и испугался: а вдруг и вправду не поздно? Что ж это, все поломать - налаженный быт, уютное бездумье, легкий заработок? И начать все сначала, как будто в двадцать лет? Но ведь лет уже не двадцать, и веры в себя не много - а вдруг все это напрасно и ничего не выйдет? Скорей всего не выйдет. Раньше, до Лии, такие мысли никогда не приходили ему в голову, вся его жизнь была предопределена и размечена до конца, до последнего гвоздика в гробовой доске, оплаченного из денег Художественного фонда по самому высшему разряду И жить эту жизнь уже было неинтересно. А теперь вдруг - здрасьте, пожалуйста! Куда его несет? Зачем? Тут кстати подоспел Юзик со своим сомнительным утешением:
- Не боись, брат, дыши носом. Никто ничего не начнет, никто ничего не бросит - ни я, ни ты. Куда нам? Так и будем до конца дней катить свою тачку, ты - к светлому будущему, в едином строю со своим народом, я - как дерьмо в проруби, между дедовым талесом и Алиниными крестами.
Тем временем крест с Алиной уже встал на место, и Виктор в который раз позавидовал силе и четкости Юзиковой руки. Пальцы вдруг заломило от давно не приходившего желания лепить - из закоулков подсознания тут же выскочило ядовитое: "Ваять - ха-ха!"
Черт, он даже знал, что именно просилось на пальцы - страшная голова Лииной бабушки, мутный провал ее глаз, острота бугристых ключиц. В ней было все - временное и вечное, продуманное и несказанное, и главное - свое, только им увиденное. Как славно могло бы получиться, вот только ключ найти! Ключ к себе, затерянный много лет назад за ненадобностью.
Глава четвертая
- Какая по счету беременность?
- Сколько лет живете половой жизнью?
От этих вопросов можно было сойти с ума. Лия сидела перед дежурной сестрой, как оплеванная. Неужели нельзя избавить ее от младенца, не зная, сколько лет она живет половой жизнью? И с кем? И как?
- Замужем?
Ответить "да" было невозможно: в руках у сестры был ее паспорт, девственно-чистый, без всяких пометок, ответить "нет" оказалось вдруг невыносимо стыдно, а ведь раньше этот вопрос нисколько ее не смущал. Сестра выжидательно подняла на нее глаза, в них не было ни интереса, ни сочувствия. Еле слышно Лия выдавила из себя "нет", и опять ничего не произошло - никто не вскрикнул, не ужаснулся, не всплеснул руками. Сестра спокойно опустила ресницы, веки были кокетливо обведены голубым карандашом - здесь! в таком месте! зачем? для кого? - и сделала короткую пометку в соответствующей графе.
- Сопровождающие есть?
И снова непредвиденный спазм стиснул горло Лии: оказывается, сюда всех провожают, а она не знала! А если б знала, так что? Кого она могла с собой привести - маму или Виктора? Ну и выбор! Ей показалось, что все в этой убогой, мрачной комнате с неопрятно побеленными голыми стенами обернулись и посмотрели на нее, на единственную, пришедшую без провожатых, всеми брошенную, покинутую, рыжую, меченную.
Она подошла к душевым кабинкам, - там уже столпилась кучка женщин, ожидающих своей очереди. Две немолодые, как показалось Лие, женщины мылись под душем, они высоко поднимали руки и плескались под струей, изгибаясь в разные стороны, словно предоставляя для всеобщего обозрения свои неприглядные тела. Лия украдкой разглядывала неожиданно открывшуюся ее глазам выставку женской плоти. Почти все здесь были неказисты, почти у всех студенисто вздрагивали обвисшие груди в синеватых прожилках и некрасиво выпячивались животы, когда узловатые пальцы натруженных ног неуклюже скользили на мокром кафеле. Неужели все они пришли делать аборт? Неужели кто-то их любит, кто-то ласкает их дряблые груди, гладит их бедра, покрытые гусиной кожей, целует в ямку у основания морщинистых шей? Лия попыталась представить, как они зачинали своих нежеланных младенцев. Ничего не получилось: не могло же у них быть так, как у нее с Виктором!