С этим институтом всегда у поступающих есть проблема и весьма важная: при институте нет общежития, вернее, оно есть, но слишком маленькое для того, чтобы принимать на его факультеты абитуриентов, исходя из объективных показателей сдачи экзаменов. Предпочтение здесь явно и не очень явно отдается ленинградцам. И великолепно подготовленный Игорь был поставлен во время приемных экзаменов в такие условия, что поступить не смог. Это был очень тяжелый удар по самолюбию парня да и по самолюбию родителей. Пришлось, как говорится, большому и малому собрать всю волю в кулак и не оставить места для уныния. Устраиваться куда-нибудь Игорь не захотел, и на семейном совете было решено, что Игорь, сын парторга, пойдет в совхоз работать электриком. Я видел его на совхозных работах. И надо признать, что парня это не обескуражило, даже наоборот, он оживился. И верно, жизнь среди людей, работа, простая и конкретная, всегда была существенным строительным фактором для любого характера, особенно в молодости. И тот, кто не получил этого урока вовремя, в период складывания и формирования личности, безусловно, много потерял.
Но у Макаровых возникла и новая проблема, проблема, может быть, по возрастному существу натуры Игоря номер один. Это проблема разлагающего влияния, это - именно то, о чем мы мало думаем, но думать должны серьезнейшим образом. Как же в строительных, уборочных и прочих полумолодежных коллективах любят плоскую и циничную шутку, похабный анекдот, как любят в нашей мужской, да порою и не только мужской, среде приправить дело и безделье сальным словцом, попросту говоря - матом, и как тяжко потом юноше отмахиваться от этих омерзительно прилипчивых приправ. Мы не даем себе отчета именно в том, какую страшную разрушительную работу ведет в психике человека, особенно молодого, наш знаменитый мат, оскорбляющий женщину, девушку, девочку даже, а особенно мать - как созидательницу новых и новых поколений, призванных к высокому утверждению натуры человека в природе и, если хотите, во вселенной. Каждое слово мата - это плевок прямо в сердце. И как я благодарен Кириллу, сыну моего друга, который на вопрос, почему не матерится, ответил, что делать это ему попросту стыдно. Я думаю, что Игорь Макаров по натуре своей был где-то близок к этому чистому юноше Кириллу. Должен заметить, что в последние годы среди молодежи нашей попадается все больше и больше людей, по цельности натур близких Кириллу и Игорю. И это не может не радовать, это какое-то новое, еще нами не очень подмечаемое и расшифровываемое и не очень, к сожалению, поддерживаемое знамение времени.
Есть и второй момент, о котором я упомянул вскользь. Это водка. Не во всех, но во многих бригадах, что работают на природе - да и в цеху это бывает, - без бутылки порой не обходится не то что получка, но и простой повседневный отдых. Этот обычай, эта мерзкая традиция губительны особенно для молодых людей, и необходимо железное исполнение законов против тех, кто пьет в рабочее время, необходимо рассматривать и как сугубо отягчающее вину обстоятельство поведение тех, кто вовлекает в пьянки, даже выпивки, молодежь.
Обо всем этом долго судили-рядили за своим семейным столом парторг Евгений Васильевич и его жена Людмила Аркадьевна, заведующая отделом кадров совхоза, со своим вступающим в новую и не такую уж легкую, пусть и временную жизнь сыном Игорем. А я всею душой желал и теперь желаю ему и всем членам этой здоровой семьи успеха.
Глава X
Уплывающие острова
Мысом длинным и узким вдается в Себежское озеро город, он протянулся вдоль полуострова центральной улицей, взмыл на взгорок, где стоят развалины храма, и дальше, над водной ширью, в которой отражаются и бегут облака. И высокой площадкой под самым небом обрывается он. Место это называется замком. Когда-то тут стояло величественное городище, знатно укрепленное и почти неприступное. В краеведческом городском музее, душой которого долгое время был замечательный самодеятельный художник Громов, можно увидеть картину, на которой городище это укрепленное, замок, реконструировано. Художник Громов, надо сказать, был, есть и будет знаменитостью Себежа. Много сил и энергии приложил он к созданию городского музея, собиранию разнообразнейших и богатейших материалов по истории окрестностей, а окрестности необычайно здесь богаты исстари. Невдалеке расположены остатки двух старинных усадеб Фонвизина и Державина. Чуть далее на север и на запад - усадьба отца Пестеля. И бывал здесь, приезжал к своим друзьям некогда в окрестности озера Иван Алексеевич Бунин. Замечательный источник бьет здесь из песчаного грунта у озера, между водой и сосняком на взгорье. За водой этого родника прибывают из самых дальних мест, потому что годами может вода эта ключевая храниться без протухания. Много других и разных есть здесь, в Себеже, достопримечательностей, в одном из красивейших городов, какие я когда-либо видел. И все их я фактически знал. И казалось мне, что знаю я все. Но, как это часто случается, посрамлен я был однажды в своем незнании.
Стояла ранняя весна, которая в этой озерной местности держится обыкновенно очень долго. Долго здесь держатся холода, сухие и ветреные. Снег сойдет, но земля все не дает травы, которая пробивается робко, как бы опасаясь возвращения холода, снегопадов да внезапных изморозей. Над широкой, почти бескрайней гладью озера быстро шли с запада облака, иногда они шли с юга, но большею частью с севера. Облака высокие, серые, сухие, наполненные гулом и посвистом ветра. И в серой же мглистой глади озера облака эти не отражались. Собственно, это была даже не гладь, а ребристая зернь, похожая на какую-то старинную броню. И холмы, обтянутые сухою прошлогодней травой, тоже выглядели странно, какие-то мрачные и величественные песнопения слышались в глубине холмов, что за фермой или ремонтными мастерскими на отлете. И чудился князь во шлеме своем на возвершье холма, и уже не холма, а кургана, и дружина вокруг него, и круговые чаши, и седой длинный тощий старик без шлема и вообще без всякого убора на голове, и струны у него натянуты под рукою, и седые власы бушуют вокруг его головы не то от пения, не то от ветра, не то сами воздымающие непогоду. И дружина замерла - вниз по холму, все слушают молча и величественно.
Рано утром из местной гостиницы, окна которой выходили двумя своими сторонами на обе стороны полуострова в озерную ширь, вот по этой узкой стрелке я уходил вверх, к полуразрушенному храму и далее, выше, к замковой площадке, высоко вздымавшейся над всею озерностью. Здесь, по правой стороне стрелки, тянулись какие-то крошечные улочки с невысокими, театрально прилепившимися к откосу домиками, одноэтажными, кирпичными, бревенчатыми, обшитыми по бревнам здесь и там тесом, с железными и шиферными крышами и кисловатым, таким радостным поутру дымом печных труб. Утром здесь была тишина, да и не только утром. Изредка скрип калитки где-то под человеческой рукой или покачиванием плотного ветра, изредка поквохтыванье кур или осторожный гогот гусыни, изредка шелест голых еще, но все живых и наливающихся жизнью заново ветвей.
Где-то вдалеке бежал неторопливо озерный пароходик, такой домашний и такой уютный издали. Очень тянуло сесть на этот пароходик, немноголюдный и укромный, одиноко пристроиться у окна и плыть, плыть куда-то далеко, в эту самую весеннюю даль, в которой, казалось - ждет тебя кто-то там, за горизонтом, добрый, сильный и давным-давно тебе знакомый. Где-то по центральной улице проходила машина, и что-то клокотало у нее внутри, но доносилось это так, словно происходило сие движение за тридевять земель, откуда и звуку донестись до тебя было не так-то просто. И только самолет над головой, высоко над всеми облаками напоминал, что все это земное движение, и грохот и шум уличной далекой суеты - ничто в сравнении с его великолепной скоростью и силой, которая всего лишь час назад подняла его от Москвы и вскоре опустит на берегу настоящего, бескрайнего, но такого же серого и неуютного моря.
Я бродил среди уютности маленьких улочек в ожидании времени, когда раскроются двери разных присутственных мест и учрежденческие лица разного звания и достоинства придут в такое состояние своего внимания, что с ними можно будет вести серьезные и продолжительные беседы. Здесь было тихо, и ничто меня не отвлекало. Кроме, правда, какого-то многоголосого детского говора, словно стайка детишек спешила куда-то по своим, ей одной доступным и важным делам. Я оглянулся, но нигде никаких детей не увидел. Вокруг стояли обычные бытовые домики проживающих на склоне замковой горы граждан, и никакого детского присутствия, тем более многолюдного, я не обнаружил. И я отвлекся от этих голосов, ушел выше, к обрыву полуострова.
Когда-то город этот был пограничным, он переходил из рук в руки и был довольно малочислен. Но в прошлом веке Себеж разросся, и значительнейшая часть его населения состояла из евреев, чуть ли не на восемьдесят процентов. Здесь процветали торговля и разные мелкие ремесла. Война оставила за городом, в оврагах места массовых расстрелов партизан и евреев. Теперь население здесь состоит из русских и белорусов, потомков кривичей.
Я постоял на откосе и направился назад по той же боковой улице вдоль откоса, где плавали внизу, в ледяной серой воде, утки и время от времени играла рыба. Или мне это просто казалось. Отвлекшись от сиюминутных дел, я размышлял и размышлял о превратностях человеческой жизни, а перед глазами моими вставали те глухие замкнутые овраги, в которых немцы расстреливали обреченных на смерть людей и бежать из которых было невозможно.
И здесь, на обратном пути, я снова услышал многочисленные и как бы отдаленные детские голоса. Я оглянулся: нигде никого не было. "Уж не наваждение ли?" - подумал я и приостановился. Голоса слышались явственно. И это меня озадачило. Я стал внимательно разглядывать окрестные дома, заборы и закоулки и заметил, что узкая не очень-то утоптанная тропинка вела несколько в сторону и вверх по закоулку. "Может, где-то здесь детский садик приютился?" - подумал я, но тотчас же ушел от этой мысли: слишком непосещаемым было это отдаленное место города, и тропинка не была столь старательно утоптанной, как это бывает в окрестностях детских яслей или детского садика. Но голоса раздавались там, в глубине закоулка.
И в этот закоулок я свернул. Прошел я метров двадцать и увидел перед собой за низеньким забором из крашенного зеленой обиходной краской штакетника одноэтажный деревянный дом. Дом был явно общественного характера по своей официальной и ухоженной внешности, и я подумал, что это детский садик. Тем более что перед домом здесь и там топтались совершенно крошечные дети. Но не было от этого одноэтажного дома в мой адрес никакого веселого настроения или знака моему сердцу, как это бывает в атмосфере, окутывающей так лелеемые нами детские учреждения. Была в атмосфере этой усадьбы какая-то отгороженность и, если угодно, был даже отзвук отрешенности. А дети не произвели на меня впечатления обычных детей.
Да. Это были маленькие живые и даже подвижные, как это и должно быть в их возрасте, человеческие существа. Но было в них что-то странное, какая-то внутренняя заторможенность сердца чувствовалась в этих ребятишках. И одеты они были не очень старательно, хотя вполне добротно. И ухоженность в них была. Но не было вокруг них присутствия заботливого глаза или лелеющей руки.
Я подошел к забору. Я остановился возле самого забора и стал смотреть на детей. И все они одновременно взгляд мой почувствовали. Дети почти враз обернулись на меня и уставились в лицо мне совсем не детскими, серьезными глазами. Нет, не тревога была в их взгляде, а что-то совсем другое. Скорее всего, это был вопрос и даже ожидание. По всему двору, с разных сторон все эти маленькие кучки живых очень серьезных человечков смотрели на меня. Одни бросили свои ведерки и лопатки, другие замерли вместе с ними, но все стояли и смотрели. Смотрел на них и я. Но вот один какой-то мальчик лет четырех снял с головы серую кепочку с коротким козырьком и помахал мне этой кепкой. Он засунул потом кепку под мышку и медленно, почти неуверенно двинулся ко мне короткими шагами. Он шел не прямо. Он двигался зигзагами, будто идти ему что-то мешало, однако идти ему было необходимо. И мне, не знаю почему, сделалось вдруг не жаль этого мальчика, но стыдно перед ним.
Оттуда и отсюда двинулись к забору, отделявшему меня от них, и другие дети. Я открыл калитку и шагнул во двор, я вошел в него и остановился. Остановились и дети. Но остановились на мгновение. Они со всех сторон внимательно смотрели на меня, словно не то что меня видели впервые, в этом не было ничего удивительного, но словно впервые в жизни видели человека вообще.
- Дядя… - сказал кто-то из них тихо и очень бережно.
Дети окружили меня и стали разглядывать пристально и даже бесцеремонно. Девочка в сером суконном пальтишке и в синем шерстяном платочке подошла ко мне вплотную и потрогала меня за штанину, как бы желая убедиться, на самом ли деле я существую и стою сейчас перед ней. Потрогал меня и еще кто-то сбоку и еще сзади. Некоторые же рассматривали меня издали, но глаз не сводили. И я оцепенел, я не мог понять, что же все-таки происходит и куда я попал.
Но вот открылась входная дверь этого странного дома, и на крыльцо, высокое деревянное крыльцо с зелеными крашеными ступеньками, вышла женщина лет, тридцати пяти - сорока в черном вязаном платье. Серые волосы женщины были сзади коротко подстрижены и прихвачены спереди над левым виском голубой дешевенькой заколкой. На груди у женщины был прикреплен какой-то значок, а какой именно, я разглядеть не успел, потому что женщина спустилась с крыльца, приблизилась ко мне и, доброжелательно глядя мне в лицо, спросила:
- Вы к нам?
- К вам, - ответил я, не зная, что можно еще ответить на этот вопрос.
- Тогда пройдемте ко мне в кабинет, - сказала женщина и пригласительно провела передо мною в воздухе рукой. На безымянном пальце этой правой руки женщины блестело золотое обручальное кольцо.
Мы прошли в большой, обставленный полированными шкафами и мягкими креслами кабинет. В кабинете был чистый, прохладный, но достаточно тяжелый воздух. Пахло сосновыми дровами, и в большие окна далеко видны были просторы озера с островками, как бы разбежавшимися в разные стороны к горизонту. Женщина прошлась и довольно-таки официально, но в высшей степени приветливо сказала:
- Садитесь, пожалуйста. Я вас слушаю.
Я присел в кресло перед столом и смущенно повел плечами.
- Я не знаю, что мне сказать вам, - ответил я.
- Ну подумайте, - сказала женщина. - Подумайте. Может быть, вам следует о чем-нибудь спросить меня.
- Я с удовольствием воспользуюсь вашим советом, - сказал я и глянул в окно.
Там за окном дети стояли в каком-то напряженном ожидании. Они смотрели на окна кабинета, смотрели внимательно и строго.
- А что это за учреждение? - спросил я, испытывая глубокое чувство смущения и даже какой-то вины.
Женщина, которая тоже почему-то пребывала в состоянии напряжения, облегченно, однако невесело вздохнула. Она вздохнула и улыбнулась.
- Вы зашли к нам случайно? - спросила она.
- Я услышал детские голоса и пошел на них. И увидел эту ограду и детей за нею. Меня поразили эти дети. Они такие серьезные и в то же время какие-то растерянные, будто из них что-то вынуто. Будто это какая-то колония для младенцев, которые расплачиваются за какие-то странные преступления, нет, лучше сказать, проступки, не то свои, не то чужие.
Женщина вздохнула и молча стала смотреть в окно. Там, за окном, бежал тот же маленький белый пароходик. Он бежал теперь в обратном направлении, наискось пересекая озеро. Он был совсем игрушечным, этот пароходик. И со стороны казалось, что настоящее место этого пароходика здесь, во дворе этого странного заведения.
- Вы знаете, дети эти действительно расплачиваются за проступки, нет, лучше сказать, за преступления, совершенные их родителями. Не все, конечно, - сказала женщина и еще раз вздохнула.
Видно было, что разговор этот для нее не то что неприятен, но тягостен.
- Значит, вы к нам зашли случайно? - поджала женщина губы. - А я думала, вы по делу. Мы ждем тут одних супругов, они хотят взять себе девочку. У нас Дом ребенка.
- А что это такое - Дом ребенка? - спросил я растерянно. - Это детский дом?
- И да и нет. Вернее, не совсем. - Женщина подняла со стола двухцветный красно-синий карандаш и поставила его вертикально. - У нас дети, которые не имеют родителей. То есть в основном это те, от которых отказались их матери.
- Разве такие матери есть? - удивился я.
- Да, бывают. Встречаются еще на свете.
- Как же это происходит? - Я весь отяжелел на стуле. - Приходит к вам женщина и говорят: заберите моего ребенка, он мне не нужен?
- Нет. Не совсем так.
- А как же? Куда смотрит отец? Что он говорит? Почему он не возражает? И как он мог жениться на женщине, которая способна отказаться от своего ребенка?
Вопросов было слишком много, и женщина перевела дыхание, но смотрела на меня как на человека крайне наивного.
- Ну, начнем с того, что это матери, у которых, как правило, нет мужей, - пояснила она. - В основном это молодые женщины, которые прижили ребенка вне брака, а некоторые в общем-то и не могут сказать, кто именно отец ребенку.
Я весь как-то съежился, и стало мне казаться, что сам я делаюсь маленьким и беззащитным существом.
- И они не хотят воспитывать своих детей?
- Да, - строго сказала женщина.
- Отказываются, и все?
- Да. Отказываются, и все. Прямо в родильном доме. Чтобы никто о них ничего не знал, чтобы не было позора.
- А отказаться от ребенка - не позор? - сказал я беспомощно.
- Выходит, нет, - пожала женщина плечами. - Мы обязаны сохранять все в тайне.
- Я бы, наоборот, разглашал такие чудовищные поступки, нет - преступления, на весь свет.
- Я бы тоже разглашала, - согласилась со мной женщина, - но тут есть один этический момент.
- Какой?
- А вот какой, - сказала женщина, покусывая губы, и положила карандаш на стол красным концом к себе, а синим ко мне. - Почему должна нести позор одна только женщина? Ведь есть и соучастник. А мы о нем ничего не знаем. Он остается в стороне.
- А вы директор здесь? - спросил я.
- Да, я заведующая.
- И у вас есть дети?
- Конечно, есть.
- И муж хороший?
- Нормальный муж. Обыкновенная семья.
Дети стояли на улице и внимательно смотрели на наши окна. Но некоторые уже играли.