Он лежал в реанимации, врачи ничего утешительного не говорили и, когда Савва приставал к ним с расспросами, раздраженно отмахивались:
- Ему восемьдесят два года, понимаете, восемьдесят два. Скажите спасибо, что его вообще взяли.
Савва что-то бормотал про Академию наук, что можно было бы достать лекарств, у него есть такая возможность, но ему внятно объяснили, что никакие лекарства здесь уже не помогут. Он сидел часами возле неподвижного старика, читая "Братьев Карамазовых", и в эти бессонные долгие ночи, в забитой больными палате, где негде было даже прилечь, он вдруг с какой-то отчетливостью понял, что его отец - вот этот человек, и никогда не был и не будет ему отцом Артем Михайлович Смородин, декан их факультета. Это было нечто от Саввушки не зависящее, через что он не мог переступить.
Иногда Барятин приходил в себя, силился что-то сказать, но у него ничего не получалось, он только слабо улыбался, шевелил рукой, и Саввушка вдруг догадался, что старик пытается его перекрестить.
В конце месяца ему стало совсем плохо. Саввушка побежал в Илью за священником. Когда они пришли, старик был уже в беспамятстве. Священник совершил глухую исповедь, и назавтра Барятина не стало. Это случилось в четверг на Страстной неделе, когда повсюду в ни о чем не подозревающей стране шли первомайские демонстрации, а несколько дней тому назад за тысячу километров от Москвы произошло событие, которому поначалу никакого значения не придали, но от которого, как оказалось позднее, начался отсчет катастрофы.
Барятина отпевали уже на Светлой. В храме были открыты алтарные врата, священники, одетые в красные ризы, хор, певший одновременно "Вечную память" и "Христос воскресе", свет, свечи, после сумрачного и строгого убранства поста - все это совсем не вязалось со смертью.
Заботу о похоронах взяли на себя люди, которых Савва совсем не знал. Они же заказали автобус, договорились о кладбище и организовали поминки. За эти дни Савва так измучился, что ему хотелось побыть одному. Он стоял в сторонке, молился, не чувствуя теперь ни дрожи в ногах, ни рассеянности в мыслях. Когда вышли из церкви, к процессии присоединились еще какие-то люди и поехали на кладбище за окраину Москвы.
Все было как в тумане. Он не запомнил ничьих лиц, ни речей, все слова проходили мимо него, а на душу вдруг снова навалилась тоска, и то чувство, что, словно сжалившись над ним, коснулось его в храме, исчезло. Вид огромного, безликого, без единого деревца кладбища, стандартные надгробия и перекошенные цоколи, тянувшиеся на много километров и плотно прижатые друг к другу, - все это наводило на сердце такое безумное уныние, что хотелось выть, на это кладбище глядя.
Гроб опустили в землю, рядом копавшие могилы мужики толковали о том, что надо пить не водку теперь, а красное вино, поскольку оно лучше предохраняет от радиации щитовидку. И вид этого ужасного кладбища стал точно последней каплей, отвратившей Саввушку от города, который он когда-то мечтал победить.
Люди стали возвращаться к автобусу. Только теперь Савва разглядел среди них несколько знакомых лиц: барятинских учеников, алкашей из дома на Кропоткинской, декана и рядом с ним знакомого мужчину.
Выбрав минуту, он подошел к нему.
Лицо инженера было печально, похоже, он не спал ночь, и его глаза сделались опухшими и красными, утратив свой чудный васильковый цвет.
- Ну, как ты? - спросил он, закурив.
- Я хочу сказать вам, - произнес Савва с усилием, - что не смогу принять вашего предложения.
Некоторое время инженер молчал, а потом его лицо исказила гримаса и без того воспаленные глаза стали еще темнее.
- Что? - спросил он жестко. - Брезгуешь? Аристократом себя почувствовал, князем? Как этот? Мало тебе морду били - так подожди, набьют еще.
Он развернулся и пошел к машине, а к Саввушке подбежала Ольга и схватила его за руку.
- Что ты ему сказал? Что?
Савва посмотрел на нее с недоумением, а потом понимание и горечь промелькнули в его глазах.
- Зря ты, Ольга. Не надо нам от них ничего. В конце концов, и Пушкин, и Достоевский есть в любой районной библиотеке. А дети лучше чтобы росли не здесь.
- Нет, - отшатнулась она, - не будет тебе никаких детей. Лучше к ним шлюхой пойду работать!
16
Месяц спустя Савва защитил диплом, но его представление в аспирантуру из ректората вернули. На факультете были удивлены: поддержанная могущественным деканом кандидатура казалась бесспорной. Но эта новость быстро померкла на фоне ошеломительного известия об уходе самого Артема Михайловича. Говорили, впрочем, что два этих события между собой связаны. Будто бы Смородин сам ездил в министерство, криком кричал и был вне себя, а ему в ответ едко заметили, что всем давно известно о его личном пристрастии к этому студенту и о причинах этого пристрастия и что ему никто не позволит устраивать семейные дела, в то время как вся страна решительно встала на путь обновления и борьбы с протекционизмом. Говорили даже, что кто-то видел, как Артем Михайлович отыскал этого злосчастного Савву в коридоре, в чем-то пытался его убедить, и лицо у него было просящее и виноватое как у школьника, а Савва глядел в сторону и молчал.
Но в такие уж небылицы мало кто верил. Во всяком случае человек, который знал всю подноготную декана по долгу службы, все эти слухи о внебрачном сыне решительно высмеял и как бы между прочим обмолвился, что на самом деле дипломная работа у парня была плохенькая и декан лишь из уважения к бывшему учителю тянул его в аспирантуру.
Решили, что верней всего неподкупный Тёма оказался замешанным в какой-то некрасивой истории и спешит спасти шкуру. А впрочем, это было не так уж и важно. И не такие головы сверху летели. Все менялось.
И только в маленьком городе на берегу Белого озера все осталось как прежде. Те же торговые ряды, купола церквей, земляные валы, сырой ветер с севера и двухэтажное бревенчатое здание на окраине.
Но теперь школа была пуста. В кабинете директора за столом сидела пожилая женщина. Она не сразу заметила вошедшего к ней посетителя, а потом подняла голову и удивленно спросила:
- Вы кого-то ищете?
- Вам учитель литературы не требуется?
- Требуется, - ответила она.
Женщина взяла его диплом и недоверчиво хмыкнула.
- И что бы вы хотели от нас получить?
- Жилье, - ответил он коротко.
Она понимающе кивнула.
- Вы один?
- Пока один. Но потом ко мне, возможно, приедет мама.
- Что ж, если вы не раздумаете, то комнатку на первое время мы вам подыщем. А там видно будет.
- Я не раздумаю.
- Погодите, - вздохнула она, - боюсь, после Москвы вам тут не очень понравится. Хотя я помню, приезжали к нам раньше из вашего университета.
- Кто? - спросил он, и его спокойное лицо побледнело.
- Да это уж сколько лет назад было, - усмехнулась она, - я еще учительницей была. Профессор, помню, приезжал. Важный такой, с бородой. Девчонки с ним и парнишечка один. На вас немного похож. Профессор им все про старину рассказывал. А через год опять приехал - других уже привез. Да еще ходил про повариху нашу спрашивал.
- Какую повариху?
- Работала у нас тут одна женщина, а потом уехала куда-то. Ребенок у нее, говорят, родился. Я и не знаю толком. А звать-то вас как?
- Саввой, - ответил он не сразу и подумал, что этот городок на берегу озера чем-то, наверное, похож на безымянный остров, куда его выкинуло волной, и значит, все еще сбудется: в этом городе будет достаток, из воды поднимутся на берег богатыри и чей-то нежный голос скажет ему:
"Здравствуй, князь ты мой прекрасный!"
ГОРА
Байкальская повесть
1
Вечер был покойный и чистый. Солнце медленно уходило за Северо-Байкальский хребет, освещая неподвижную студеную воду, но едва оно полностью скрылось, задуло два ветра. Низовой со стороны моря погнал на берег тяжелую пенистую волну, а верховой принес с запада облака. Они повисли над горами и к утру стали сползать вниз, укрывая густой массой камни, тайгу и степь. Когда рано утром Катя вышла из дому, почти ничего не было видно вокруг: только слышно в вязкой тишине, как катились, затихая, на берег волны и где-то далеко в море гудело судно.
Давно уже встало солнце, а зябкий туман по-прежнему висел над землей. Девушка шла по сырой траве, и чем дальше она уходила от моря, тем становилось теплее. Тропа поднималась в гору, и вместе с нею поднимались в нагревающемся воздухе облака, цепляясь за ветки кедрового стланика и прилипая к скалам. Обернувшись, Катя увидела под собой громаду воды, мачту метеостанции и заросшую дикими цветами и ковылем даурскую степь. Выше на склонах хребта начиналась тайга, здесь шумели в ущельях водопады и текли реки. Но до моря они не доходили, исчезая в расщелинах, а дальше тянулись сухие каменистые русла, наполнявшиеся только весной. Летом вода текла под землей и скапливалась в маленьком круглом озере. Это было глухое, окруженное со всех сторон тайгой место, с отражавшимися в дремотной воде деревьями и мелькавшими в глубине тенями непуганых рыб.
Вода в озерце хорошо прогревалась, и Катя любила приходить сюда и купаться. Она подолгу плескалась в прозрачной воде, а потом, раскинувшись, лежала на берегу безо всякой одежды, загорала, дремала и томилась воспоминаниями и надеждами. В ее нежном возрасте воспоминаний было меньше, а грез больше. И Бог знает, о чем она только не передумывала в эти неподвижные часы, кем себя не воображала и какого принца не ждала в девичьих мечтах. Только откуда было взяться ему в этой глуши? Не было вокруг никого, кроме нескольких людей на метеостанции, где она работала уже второй месяц, а казалось, год, и день изо дня выполняла однообразную и скучную работу. И сколько так будет еще?
Ей вдруг стало себя жалко и захотелось плакать, просто так, ни из-за чего, и она дала волю слезам. Но слезы прошли быстро, как легкий грибной дождик, и принесли облегчение и восторг, оттого что она еще молода, все у нее впереди и жизнь будет обязательно прекрасной, таинственной, чуточку опасной, но счастливой.
Катя встала во весь рост, подошла к кромке воды, потянулась и засмеялась: на нее смотрела стройная обнаженная девушка с длинными волосами, прикрывавшими маленькие круглые груди, и крепкими бедрами. На эту девушку опасливо косилась, но не двигалась древняя как мир щука, и равнодушно летали вокруг стрекозы и бабочки. Но вдруг ей почудилось, что из тайги кто-то на нее смотрит. Катя обернулась и увидела совсем рядом пронзительные темно-зеленые глаза. Это было так неожиданно, что она даже не сдвинулась с места. В следующее мгновение глаза исчезли и по траве пробежал шорох. Катя схватила в руки одежду и, не чуя ног, бросилась по тропе. Она боялась обернуться, однако никто ее не преследовал. Лес кончился, и впереди показался берег моря. Катя торопливо оделась и пошла спокойнее через степь, распугивая маленьких серых птиц, гнездившихся под ногами.
Когда она подошла к дому, начальник метеостанции Буранов удивленно посмотрел на нее.
- Что это с тобой?
- Там… - Она махнула рукой в сторону тайги.
- Бурхана встретила?
- Кто это?
- Это бог такой у бурятов. Не любит он, когда девушки в тайгу одни ходят.
Он смотрел на нее в упор насмешливыми глазами, и Кате было непонятно, что эти глаза выражают.
- Поедем со мной в Солонцовую.
- Нет, - качнула головой девушка. Она побаивалась начальника и предпочитала держаться от него подальше.
- Ну как знаешь, - сказал он сухо и скрылся в красивом большом доме с черепичной крышей и резным крыльцом.
В это пустынное место на безлюдном западном берегу Байкала с мрачноватым названием "мыс Покойники" Катя напросилась сама. Она выросла в унылой хакасской степи и мечтала о Байкале с детства, но когда первый раз увидела его, море - никто не называл его здесь озером - показалось ей печальным и диким, совсем не таким, как она представляла раньше.
Больше суток небольшой катер геологов "Чароит" плыл вдоль самого берега, спасаясь от тяжелой волны, и все время слева тянулись горы, то круто обрывающиеся в воду, то отступающие и образующие маленькие бухты. Изредка попадались поселки, но потом они пропали и остались одни только скалы, камни, тайга и редкие черные птицы. Ночь Катя спала плохо, а рано утром когда вышла на палубу, то увидела, что море сузилось. С обеих сторон высились скалы и изрезанные берега, а за кормой хищно кружили невесть откуда взявшиеся жирные драчливые чайки.
Прошли большой поселок на большом безлесом острове, и снова море раздвинулось, правый берег исчез вдали, и скоро стало неясно, что виднеется на горизонте, его очертания или низкие сизые облака. Иногда "Чароит" сворачивал в бухточки, на берегу которых стояли одинокие темные дома, тыкался прямо носом в гальку, не заглушая мотора, и кто-то из Катиных попутчиков сходил, кого-то забирали с той же будничностью, с какой в городах развозит людей по домам автобус. Плыли дальше на север, все выше и угрюмее громоздились горы. В воде встречались льдины, плавание начало уже утомлять, и казалась пугающей эта глушь, как вдруг Катя увидела на берегу крохотную избушку. Домик стоял под склоном горы так изящно и прелестно, будто не человек догадался его здесь построить, а он сам собой вырос. И когда через час катер приплыл в Покойники, где горы отходили далеко от воды и на голом берегу торчал обнесенный плетнем барак, а за ним виднелся особняк, такой красивый, что его красота казалась даже неестественной, она почему-то все время вспоминала ту избушку. Словно та ей что-то обещала. Но сколько она ни спрашивала, никто ей ничего о чудесном домике не говорил.
Кроме начальника, на метеостанции жили еще два человека: невысокий пухлый мужичок неопределенного возраста по фамилии Курлов и его жилистая хозяйственная теща. Курлова Катя невзлюбила с самого первого дня. Он смотрел на нее ухмыляясь, лез с бестолковыми замечаниями и пытался учить жизни. А однажды, когда она пошла в баню, ввалился следом и стал приближаться, водя перед собой руками, будто щупая жаркий влажный воздух.
- Уйди! - крикнула она, отворачиваясь.
- Катенька, - часто дыша, зашептал Курлов, - мехов надарю, соболей, песцов, шубу себе сошьешь.
Она заметалась по бане, как залетевшая в окно птица, и забилась в дальний угол у бочки с горячей водой.
- Красавица, - бормотал он, - не пожалеешь.
Катя тоскливо заозиралась, а потом схватила ковш и зачерпнула кипяток.
- Ты что? Ты что делаешь!
Он мигом прекратил щупать воздух, сорвал с головы шляпу и прикрыл ею возмутившуюся плоть.
- У! - крикнула она, смекнув проснувшимся бабьим умом, что есть вещи, из-за которых ни один мужик рисковать не станет. Но Кур лов уже отбежал от двери, и она выскочила из бани в чем мать родила, по дороге чуть не сбив начальника.
А потом полчаса ревела, давясь слезами и боясь, что будет слышно за стенкой, и вспоминала подружку в новосибирском метеотехникуме.
- Катька, дура, куда ты едешь? Ты думаешь, тебе там дадут спокойно жить? В первую же ночь кто-нибудь вломится. Мужики там голодные живут, дикие. Ух!
Ее всю трясло, и к утру она решила, что с первым же катером уедет, но назавтра на Курлова было жутко смотреть. Он ходил не поднимая головы, а под левым глазом у него матово отсвечивал бурый фингал. Катя одновременно торжествующе и жалостливо глянула на обидчика и с сомнением на его кроткую с утра родственницу. Как ни крепка была надзиравшая за зятьком Алена Гордеевна, тут явно чувствовалась мужская рука.
Катя осталась и сама не могла понять, нравится ей эта жизнь или нет. Настроение ее менялось по три раза на дню под стать байкальской погоде, которую она исправно летописала по очереди с членами курловского семейства. Начальника же все это как будто не касалось. У него была своя непонятная жизнь. Он часто уезжал на лодке в море или уходил в тайгу, иногда к нему прилетали на вертолете гости, и в такие дни все сбивались с ног. Старуха готовила угощение и рыбные пироги, Курлов топил баню, а из бурановских хором раздавались возгласы, пьяные крики, и рыхлые сытые мужики с удивительно похожими лицами среди бела дня бухались в море, омывая в чистых водах жирные телеса. Кате в эти дни Буранов велел носа из дома не высовывать и до нее лишь доносились слова пьяной благодарности:
- Все у тебя, Андреич, хорошо, только девочек нет.
- А если поискать? Может, найдется кто?
Дальше следовали скабрезные шуточки, матерные перебранки - Буранов поддакивал, пока наконец утомленные гости не падали где попало. И Курлов с Аленой Гордеевной относили их спать.
Зачем нужны были начальнику эти противные люди, Катя не понимала. Ей казалось, что он и сам не очень-то их любит, и когда они улетали, увозя с собой рыбу, тушки козлят и птиц, облегченно вздыхал и уходил на несколько дней в тайгу.
И снова долго тянулись и быстро проходили размеренные однообразные дни, раз в неделю на мыс заходили катера и уходили дальше в Нижнеангарск, в Листвянку, на Ольхон или в Давшу. Пустынное море перекатывало гальку и уносило с берега забытые вещи, выкидывая взамен темные, словно обуглившиеся стволы, волновалось, штормило, но к середине лета выдохлось и лишь слабо ворочалось и тихо вздыхало в глубоком ложе, как ленивое животное.
2
В одну из таких теплых июльских ночей Катя шла по двору в легком платьице, как вдруг дорогу ей преградила высокая худая фигура, обняла и смачно со знанием дела поцеловала в губы. Катя растерялась и пропустила этот поцелуй, как соня-вратарь пропускает мяч, а потом возмущенно отпихнула фигуру и заехала наглецу по физиономии.
- Да за кого вы тут все меня держите?
- Ммм, - обиженно замычала фигура, - я же с дружескими чувствами.
- Знаю я эти чувства, - буркнула Катя и пошла к дому, но фигура бросилась за ней следом и умоляюще сказала:
- Не уходите.
- Ты кто будешь-то?
- Сударыня, - фигура выпрямилась, стукнула ногой о ногу и совсем не по-сибирски, сильно напирая на звук "а", отрекомендовалась: - Абъещщик здешних угодий Евгений Адоевскай.
- Лесник, что ли?
- Если вам так угодно. А вы, стало быть, красавица Катрин, о которой говорит все побережье от Онгурен до Мужиная и которую до сих пор никто не видел?
Голос у него был хороший и теплый, и в тон леснику она ответила:
- Так меня никто и не зовет.
- Я со своей стороны, - забормотал Одоевский, - сударыня, помилуйте, я к вашим услугам хоть сейчас. Я отвезу вас в такое место, которое вы в жизни никогда не видели и больше не увидите.
- Сейчас поздно.
- Завтра, - живо сказал новый знакомый и поцеловал ей ручку. - А теперь я бегу и никому обо мне не говорите. Я тут инкогнито.