Могут ли боги (или богини) влюбляться? И если могут - то как выживать бедным простым смертным, павшим жертвами "божественной" любви?..
Может ли хладная тень самой трагичной из дев античных греческих мифов возродиться в современном Лондоне, влекомая коварным роком? И если может - то что делать людям, которым она упрямо отравляет жизнь?..
Может ли непризнанный, но гениальный поэт крутить роман со своей музой? И если может - то на чем скажется это сильнее - на его непризнанности или гениальности?..
Перед вами - самая яркая сатира на мир современного искусства, какую вы только способно вообразить. И какую не способны - тоже!..
А. А. Гилл
Поцелуй богов
Посвящается Николя
Юный поэт пошел на войну,
В шеренгах смерти он рвался в бой
С отцовским мечом на правом боку
И с лирой своей за спиной.
Песенный край, промолвил смельчак,
Пусть даже предаст тебя кто-то другой,
Но меч и лира в моих руках
До смерти пребудут с тобой.Неизвестный автор
~~~
Поэт Джон Дарт проснулся очень рано и обнаружил, что кисть его руки, его стихотворная длань, по-прежнему дремала. Такое случалось довольно часто. Джон всегда спал как попало. В темноте части тела подворачивались и немели. Он потянулся другой, чувствующей рукой, не той, которой творил рифмы, а той, которой подтирал зад, сжал - ровным счетом ничего. Начал сгибать и разгибать пальцы, ожидая ощущения покалывания. Стихотворная длань ответила: "Иди ты к черту!" - и вывалилась из кровати. В сознании Джона закружилось множество мыслей, но, как ни странно, самой яркой из них была не та, что его рука зажила от него отдельно и в придачу разговаривает, да к тому же нечестиво. А та, что рука эта американская. До этого он всегда считал, что все его руки английские. Оба его родителя были англичане, дедушки и бабушки тоже, с легкой примесью уэльской крови.
Однако пока он собирался задать руке законный вопрос, третья рука схватила его за живое запястье, а четвертая - кровать в это утро буквально кишела пальцами - пребольно врезала по носу. Джон сразу сделал две вещи: отпустил американскую кисть и куснул обидчицу носа. Но вслед за этим одновременно произошли еще два события в ньютоновом духе: резкая боль пронзила руку снизу доверху, а та рука, которую он уже начинал терять из виду, зажгла свет.
Джон Дарт сел и вытащил собственное художественное запястье из своего же рта, осмотрелся и понял, что на него воистину указывал перст пятой руки, а именно невидимой длани Судьбы.
- Боже мой! Ли Монтана!
Обнаженная женщина перед ним растирала пальцы.
- Господи, пять тридцать по старосветскому времени! Тебе надо брать уроки, как просыпаться. Ты всегда спросонья так бесишься?
- Извини, у меня затекла рука, и я забыл, что уложил кого-то в постель.
- Для меня это тоже новость. Как же мне отвратительно. - Она откинула волосы с лица.
- А всё ночные гулянки. - Он произнес это как бы извиняясь.
- Ха! Если надумаешь писать воспоминания, учти, мы еще ничего не делали. Но можем. Мой богатейший опыт траханья учит, что это второе средство от перепоя. Первое - лучше вовсе не просыпаться. Елдак, надеюсь, не затек? - Она откинула простыню. Оказалось, что не затек. - Ничего, впечатляет. Свой или пришит?
- Извини, не понял.
- Не понял! Мне это нравится! Иди к мамочке.
Она легла на него и оказалась жаркой, тяжелой и твердой. Подсунула руку под шею, нежно и продолжительно поцеловала в губы.
- Обычно на этом этапе я подписываю соглашение о соблюдении скромности, но лень вставать, звать сюда агента. - Кончик языка начал щекотать в ухе. - Шутка. Только, пожалуйста, без воскресных признаний. - Она скатилась с него и перевернулась на спину. - Вперед! Чистый секс. Ни разогрева, ни перерывов, ни разговоров. Потом я хочу сразу заснуть. Разбуди меня в восемь. Ну, поехали. - Она потрепала рукой мягкий член. - Кстати, как тебя зовут? Надо же мне что-то вопить.
- Джон Дарт.
- Рада приветствовать тебя у себя на борту.
Джон заглянул в магазин. Пробило только семь тридцать. Они не откроются еще пару часов. Он прошел в темноте мимо прилавков с книгами в твердых переплетах, биографиями и детективами в кладовку в глубине зала и щелкнул выключателем. Наполнил чайник из зашипевшего кипятильника и рухнул на коробку.
Дьявольщина! Он ощущал себя ужасно. Перепой. Изнеможение.
Вчерашняя одежда висела сырая, носки на ощупь были такими, будто их набили засохшим рыбным паштетом, исподнее оказалось совершенно мокрым.
Джон поднял глаза и натолкнулся на собственное отражение в ярко-неоновой поверхности висящего над умывальником зеркала - как раз между неодобрительным взором из-под очков Томаса Элиота и гораздо более понимающим - Оскара Уайльда.
Бледное худощавое лицо. Недурное: под тяжелыми веками светло-голубые с темными тенями глаза, насмешливо изогнутые брови, тонкий, прямой нос, большой рот, быть может, слишком пухлые губы, четко очерченные скулы. Мертвенно-белое, пустое лицо. Учитель искусств с колкими усами, однажды украдкой поцеловавший Джона в шею, назвал его лицом эпохи Возрождения - флорентийским, сиенским, надменным лицом Медичи. Возможно. Но оно не выглядело лицом героя, его не осеняло сияние шлема; просто одно из лиц, любопытствующее лицо, лицо из толпы, копьеносец, косящий в сторону поверх подноса официант, игрок в кости на бойком месте, хватающийся за вожжи, когда мимо проходит пышная процессия. Лицо Джона Дарта - взгляд поэта, книготорговца, улыбка продавца, романтически-пессимистично нахмуренный лоб, угрюмый вид одиночки, ухмылка задолжавшего квартиранта, а теперь еще и пьяницы с подпития, неверного любовника, наглого и пустого.
Двадцать шесть лет - и уже пропащий. Хотя не столько пропащий, сколько потерявший цель. Стреноженный юнец. Ранние обещания остались в прошлом.
Он провел рукой по темным волосам, влажным от пота и измороси; вдохнул легкий, щекочущий горло запах ржавчины и морских ежей, запах секса и сокровенных женских мест. Ошпарил на завитке ручки свой длинный, как мерный стержень, палец и понес чашку обратно в магазин, который тоже вонял спиртным и пепельницами.
Следы ночного буйства были разбросаны по всему помещению. Джон собрал стаканы в коробку, а оторванные головы креветок и раздавленные окурки выбросил в корзину для мусора. Ли Монтана взирала прямо на него. Страстные губы, готовые что-то прошептать, были приоткрыты, темные глаза пристально следили за каждым движением. Она смотрела со столов и прилавков, лик отражался в пирамидальных экспозициях на витринах, и изморось, точно слезы, текла по ее щекам.
Джон взял книгу и устроился за кассой. Ли Монтана. "Слава". Черное и белое поперек страницы. На обороте - ее лицо, большое и торжественное, абсолютно симметричное, с идеальными чертами, словно ограненное ювелиром или начертанное на пергаменте. Не из тех лиц, которые могут коситься поверх подноса или цепляться за поводья проезжающей мимо кавалькады; лицо для воспевания, для запечатления на фотопленке, для приветствия аплодисментами, лицо, место которому в середине кадра. Фокус всех зримых линий, исчезающая точка. Математически точное, совершенное. Только так и не меньше.
Ли Монтана. Две колонки знаменитейшего и серьезнейшего американского романиста, который специально объявился из своего двадцатилетнего широко обсуждавшегося и всячески обсосанного небытия, чтобы воспеть это лицо.
"Ли Монтана. Не помню дня, когда я впервые увидел ее лицо. Но зато потом забыл о том времени, когда его не знал. Не припомню, когда его резец впервые притронулся к моему вожделению и обожанию…"
Боже, уж лучше ты бы оставался в своем небытии.
И дальше все в том же духе. Старый, похотливый еврейский писатель-пердун. "Новая троянская Елена, Мэрилин постмодернистских времен, знаменитейшая женщина, звезда в жизни, звезда еще до жизни. Ее мать - известная телевизионная комедийная актриса конца сороковых, ненадолго вышла замуж за не менее известного дирижера. Будучи беременной Ли, яркая спутница Рэнча Монтаны бешено фотографировалась откровенно обнаженной. Из знаменитого дитя Ли превратилась в знаменитого американского подростка: первый золотой диск заработала в девять лет, в десять снималась в большом кино, в девятнадцать получила "Оскара" за фильм "Тайный стыд".
Потом наступили бунтарские годы: знаменитый разрыв с родителями, скандальный разворот в "Плейбое", помолвка с сыном латиноамериканского диктатора, нашумевшая фотография с человеком не лучшей репутации, несостоявшаяся свадьба и последовавший за этим событием дипломатический скандал. Знаменитые музыкальные туры: она пела без фонограммы большему числу людей, чем кто-либо другой, и продала огромное количество записей. Но самую большую известность приобрела как эталон сексуальности".
Джон задержал взгляд на одной из фотографий: Ли лежала на животе на огромной кровати. Все вокруг высветлило солнце, а на ягодице темнела родинка - круглая родинка, знаменитая маленькая родинка. Пару часов назад он видел ее собственными глазами. Гладил ладонью и запомнил, какая бархатистая на ощупь эта маленькая шероховатая штучка - очень личная и сокровенная. И вот теперь здесь - он тронул страницу - гладкая и прохладная, вбирает тепло пальца, и тот оставляет на глянце пятно.
Джон подумал о двух вещах сразу. Вернее, об одной подумал, а другую почувствовал. Подумал, что скорее всего произошло самое яркое и запоминающееся событие в его жизни и ничто из того, чего он достиг, не могло сравниться по значимости с возможностью перепихнуться с Ли Монтаной. И от этого на него накатила огромная волна депрессии. Как если бы он не представлял, что следовало чувствовать по поводу прошедшей ночи, как если бы его мозг ждал знака, но, оценив событие и его последствия, взвесив все "за" и "против", пришел к выводу, что нужно наречь его печальным. Он мог бы вполне возвести его в ранг потрясающего - трахаться с самой знаменитой женщиной в мире, будто с какой-нибудь сучонкой! - вволю порадоваться и отвести душу в безудержном хвастовстве, но в его натуре было вить покров страдания и разочарования из самого мало располагающего к тому материала.
Джон взглянул на спящую Ли и взял бутылочку замазки. Тщательно обмакнул в краске заскорузлую общественную кисточку, удалил с фотографии родинку и подул на страницу. Матовый, тусклый состав лег на глянцевую задницу.
Он захлопнул книгу и швырнул ее на стопку. Потом подошел к поэтическому разделу - четырем тощим полкам; их теснили справочники, энциклопедии и пухлые словари. Жирные кладези фактов, привлекающие внимание крикливым ранжиром униформы: от африканского муравьеда до зиготы. Жалкие, убогие поэты ютились в бледненьких, плохо оформленных обложках. Некрасноречивые, фальшиво скромные. Он потянул знакомый корешок, который словно бы смущался от того, что был накрепко зажат между Купером и Дей-Льюисом. Джон Дарт. "Камень-неудачник".
На кремовом супере небольшая потертость, углы листов перепачканы от частого прикосновения пальца - авторского пальца. Он пролистал тридцать две страницы. Двадцать восемь стихотворений, сто четыре строфы, триста рифм, двадцать шесть полурифм, пятьдесят аналогий, двадцать семь сравнений, пятьдесят две метафоры, закат, восемнадцать пейзажей, пять кроватей, одно мангровое дерево, четыре тысячи слов, два содомита, шесть актов и один бубон отняли четыре года жизни, при том что с момента публикации прошло два года. Продано девяносто восемь экземпляров. Его издатель, в распоряжении которого еще имелось пять сотен томиков, тихо радовался хорошим рецензиям: "Вполне свежий голос" ("Поэтическое обозрение"); "Напористый, но в то же время ищущий стиль" ("Литературное обозрение"); "Тонкий слух" ("Йоркшир пост"). Не считая Ли Монтаны, сборник стал делом всей его жизни. Упади в сей момент на его голову полки с фолиантами по альтернативным методам самолечения, самопознанию женщин и сравнительным исследованиям религий, он - единственное, что останется от его напористой и вместе с тем ищущей жизни.
Джон снова уселся на стул за кассой и раскрыл книжку, пытаясь посмотреть свежим взглядом на знакомые до боли слова и вернуть острое чувство радости и гордости, которое он испытал, когда держал сборник в первый раз. Увы, оно поблекло и стерлось. И никак не приходило опять, будто он вспоминал забытую любовную связь, от которой осталось одно только чувство вины. Он выбрал стихотворение "Хлебы и рыбы" и откинулся на спинку.
Отец швырял тревожные хлебы в недвижные воды,
Будоражащее подношение судаку-язычнику -
Тому, что висел в своем темном одиночестве.
И рядом я - любимец мамы, единственный ребенок.
Я тоже бросил хлебный катышек в челюсти-жернова.
Скомканная, безмолвная мольба на безнадежном крючке,
Натянутая леса убивает всякую мысль,
Пустая голова прекращает знакомую борьбу и разевает рот.
Чуждая стихия вспарывает нутро,
Бессловесные глаза, немее камня,
Слепые, точно небо, исторгают холод.
Джон торжественно закончил чтение. В самом деле хорошее стихотворение. Стихотворение только потому, что он так сам его назвал, хотя некоторые строки были короче других.
Дверь магазина отворилась. Появился Клив.
- Господи, как ты меня напугал. Я решил, что забыл запереть дверь.
- Нет. Просто я встал пораньше и решил прибраться. Привет.
- Грандиозно. Я твой должник. Чувствую себя препогано. Ну как ночка? А она какова, а? Фантастика! Я хочу сказать - в натуре! Сам до одури продрочился над книгой.
Клив поставил на прилавок коричневый бумажный пакет и выудил из него полипеностироловые стаканчики с капуччино, три сдобные булочки и флакон с аспирином. Клив был огромным шотландцем, весьма упитанным, с рыжими редеющими волосами и похожими на изюмины глазами.
А еще он был романистом - из тех, кого ни разу не публиковали. Рукопись держал в кладовке в синей папке рядом с рулонами туалетной бумаги и пылесосом. Джон читал его роман - эротико-семенную фантазию о глубоководном ныряльщике, который повстречал маньячку-русалку. На первых двадцати страницах ныряльщик общался с ней не менее двадцати раз. В обеденный перерыв Клив выходил в кладовку, запускал в ширинку руку и продумывал механизм совокупления с русалкой, у которой нижняя половина, как известно, от рыбы.
- Джон, у меня тут небольшая проблема. Не могу представить, где у русалки промежность. Я написал, что он влупил ей сзади - этакая псово-налимья поза. Как ты думаешь, это возможно?
- Клив, русалки бывают только в сказках.
- Знаю. А если бы были на самом деле?
- Если бы были на самом деле, то, думаю, метали бы икру на водоросли и твоему ныряльщику пришлось бы оплодотворять ее спермой.
- Нет, так не пойдет. Не слишком-то сексуально дрочить на морскую травку. До сего времени дело кончалось играми и язычком. Верхняя половина в порядке. А вот нижняя вызывает сомнения.
- Понимаю.
- Помоги, Джон, - умолял Клив. - Мне надо быть логичным с самого начала. Иначе никто не поверит.
- Ну, знаешь, я вообще сомневаюсь, что кто-нибудь поверит в подводника Гарта Мактавиша, который трахает дочь Нептуна Сиару и балуется на закуску с треской.
- Очень остроумно. И какова, на твой поэтический взгляд, основная трудность обольщения русалки?
- Добиться эрекции в Северном море.
Джон не уставал удивляться настойчивому желанию продавцов книжных магазинов разнообразить ассортимент товара своими произведениями. Сам он стал поэтом. Клив - эротомаринистским писателем. Дороти составляла психолого-политический самоучитель для женщин. А хозяйка магазина миссис Пейшнз неспешно дожевывала сборник бабушкиных рецептов, который потом намеревалась опубликовать. В других лавках подобного явления не наблюдалось. Продавцы магазинов одежды не спешили после работы домой, чтобы там на досуге заняться моделированием белья, а в аптеках не торчали новоиспеченные Марии Кюри и докторы Джекиллы. Только в книжных магазинах утверждение "Я продавец" сопровождалось быстрым многозначительным "однако", которое предполагало наличие скромной рукописи. Весьма трогательно. Жалко, но трогательно.
Клив затолкал полсдобы в рот и начал листать Ли Монтану. Стакан с кофе он поставил на "Камень-неудачник". Джон быстро спас творение и поместил обратно между Купером и Дей-Льюисом.
- Боже, чего бы только не дал, чтобы добраться до этого! - Клив осыпал липкими крошками идеально чистую лобковую кость Ли Монтаны. - А ты?
Джон понял, что оказался на перепутье. Он мог набрать в легкие побольше воздуха и выпалить: "Ты имеешь в виду, поиграться с милашкой? Так знай, я вчера ее поимел". И получить мимолетное удовольствие, наблюдая, как задохнется от удивления Клив, а потом примется задавать недоверчивые вопросы. Да, было просто замечательно, настоящий секс. Что ты говоришь? И так и этак. А затем оба. Кайф. Только знаешь, мне не стоило об этом рассказывать. Да, да, она меня просила. Не знаю, мне кажется, они настоящие. Вопросы посыплются один за другим. Лично, по телефону, дома, на улице. Одни и те же вопросы - пошлые и откровенные - дни, недели и годы. Со временем ответы станут идеально отточенными, от постоянного повторения превратятся в рутину, как попурри певца, упорно возвращающегося к своему единственному хиту. Джон взглянул на "Камень-неудачник" и понял, что его хрупкое творение погибнет под твердым переплетом славы Ли Монтаны, поэтический огонь угаснет и Джон Дарт-стихотворец превратится в Джона Дарта-продавца, которому однажды повезло и он выиграл приз в сексуальной лотерее. Тогда он решил, что ни одна живая душа не должна знать о том, что произошло прошедшей ночью. Вопрос в конце концов риторический. Пусть Клив сам на него отвечает.
- Я бы все отдал за одно прикосновение. - Напарник немедленно оправдал его надежды, а Джон подумал: именно такова и будет цена. - Распрощался бы даже с гонораром за "Плавники желания".
Джон рассмеялся.
- Смейся, смейся, только не заливай, что не успел ее натянуть.
У Джона екнуло в животе.
- Это как?
- Я тебе объясню, мистер Поэтическое Вдохновение. Пришел домой, взгромоздился на Петру, а представлял Ли. Закрыл глаза и воображал, как тебе подмахивает эта дивная задница. Только сжимал зубы, чтобы не выкрикнуть чужое имя.
Джон облегченно хмыкнул.
- Ты счастливчик - есть на кого вываливать фантазии. Она может показаться ворчливой стервозиной, но по крайней мере принимает в себя твою генетическую муть. А у меня только миссис Рука и пара трусиков Дороти.
- Черт возьми, как ты их добыл?