- Не глупи. Проведем последний день вместе. К тому же надо решить кое-какие дела. Встряхнись! Мне и так отвратительно. Самый ужасный день в Англии, а это что-нибудь да значит.
- Оказалась бы в моей шкуре… А я здесь живу подольше, чем ты.
Дома они обменивались ничего не значащими фразами и улыбались, когда их взгляды скрещивались. Ли легла в постель, а Джон ушел в свободную комнату, не мог заснуть и плакал. Печаль оказалась всеобъемлющей, прорывалась отовсюду, и с черного, бездомного, до самого горизонта моря отчаяния ритмично накатывали волны горя. К семи он досуха выплакал слезы, дрожал от изнеможения, но, так и не сумев заснуть, встал и пошел в город. Движения обладали обезболивающим эффектом, и Джон, не останавливаясь, брел по западному Лондону. В утреннем свете улицы выглядели очень красиво: длинные и белые, они пестрели и топорщились островками изысканно зеленых крохотных площадей, как франт с пристрастием к роскошным платочкам и галстукам. И в их постоянстве и возрасте Джон находил утешение. Сколько отчаяния и горя впитали в себя эти камни? Сколько незаметных человеческих трагедий прокатилось по улицам и обрело забвение в веках? Город знал тысячу историй, но был слишком древен, велик и деликатен, чтобы о них вспоминать.
Джон рассекал поток спешащих на работу людей с заботливо уложенными в коробочки обедами. На пустой стоянке такси стояла девушка в ярко-зеленом вечернем платье.
Смешно. Не особенно красивая: миленькие глазки и мышиная мордашка. Выходные туфли жали ноги, а волосы потеряли блеск сделанной к случаю салонной укладки и растрепались по плечам. Кто-то набросил ей на плечи вечерний пиджак, и тот висел на ее худенькой фигуре, как на вешалке. Благотворительный бал с большими цветами и отвратительной едой, шампанское, дешевое красное вино, аукцион, ярко освещенный столик, потом диско семидесятых, прядь потных волос на щеке и медленный танец с… нет, не с тем, кто ее потом взял, а с соседом напротив, и руки у него на шее. Первый слюнявый поцелуй, такси, квартира, кровать и теперь вот это солнечное утро и ожидание такси, чтобы добраться до Крауч-Энда, Ститхема или Патни. Приятель отдал свой пиджак - наверное, так задумал. Да, она довольна - значит, он позвонит. Волосы пропахли вином и сигаретным дымом. Воспоминание о нем между бедер - боль, усталость и… сейчас бы в ванну. Где же такси? Девушка оглянулась и заметила, что на нее смотрел Джон. Ее выражение - столкновение чувств, как пестрый свет сквозь листву: недоумение, чувственность, уязвимость, восторженность и надежда. Она отвернулась и улыбнулась себе самой. И в этот миг стала самой красивой девушкой в городе - незнакомкой, которую видел один только Джон. Ей никогда не понять, что это самый яркий миг в ее жизни. У Джона защемило сердце.
Ли проснулась поздно и казалась спокойной и сосредоточенной. Она уже собралась - чемоданы стояли в холле, а сама сидела за столом на кухне.
- Дом. Пусть будет у тебя. Живи в нем. Запишу его на имя ребенка. Одну комнату покрась в яркий цвет. Будем здесь останавливаться. Я тебе сообщу, когда он родится, но уверена, что мы свяжемся еще раньше. Все мои номера у тебя есть. С журналистами не говори, ничего не сообщай. Теперь о деньгах.
- Ли, не надо.
- Хорошо. Ты вывернешься. Повидайся с тем типом со студии звукозаписи. Если что-нибудь потребуется, дай знать. Я всегда… ну, сам знаешь… Вот, пожалуй, и все.
- Пожалуй, все.
- Джон, не будь таким несчастным.
- Я несчастен.
- Я тоже. Но давай притворяться.
Последнее представление "Антигоны". Труппа из кожи вон лезла, каждый старался сбить с роли партнера, подмаргивал, строил рожи. А Ли вообще никого не слушала. Когда дошло до сцены обнажения, пальцы потянулись к плечу, но замерли. Она повернулась к стражникам, протянула им руки и удалилась. Зрители захихикали.
Потом состоялась традиционная вечеринка на сцене. Оливер напыщенно говорил о Братстве деревянного "О", сладостной печали и всяком другом дерьме, а затем сообщил массам, что занятость Ли не позволяет устроить гастроли на Бродвее. Актеры подумали о завтрашних звонках своим агентам, временной работе в барах и глухо заворчали. Состоялся обмен телефонами, неизменными обещаниями пригласить на обед и в будущие постановки. Хмельной треп - та область, где Ли купалась, как рыба в воде, и не преминула влить свою чашку в коллективную бочку, причем сама почти поверила в то, что говорила. Джон стоял в стороне и размышлял: если суть драмы - иллюзия, то актерское сердце - символ несбыточной мечты. И завидовал этим людям. Теперь он завидовал всем, даже мертвым. Пожалуй, особенно мертвым.
В последний вечер Джон и Ли ели мало, пили мало, говорили мало и разошлись по разным постелям. Джон смотрел в потолок и крепился духом, чтобы встретить ночь.
Дверь мягко отворилась, и Ли скользнула под простыню.
- Мысль никудышная, только все в тысячу раз обострит. Но почему бы не сделать это в последний раз?
Обострила. Но в их горячем расставании было нечто величественное. И Джон наконец уснул.
- Я решил. Поеду с тобой в аэропорт.
- Джон, пожалуйста, не надо. Ненавижу прощаний. Мы все друг другу сказали, все сделали. Я измучилась.
- Это для меня. Мне надо видеть, как ты улетаешь. Словно бы похороны.
- Ну, если так… - вздохнула Ли.
В машине они держались за руки. Хеймд поставил запись Айсис. Джон попросил поставить Ли. А Ли сказала, что ничего не желает слышать.
- Знаешь, это мой первый разрыв в Европе. В Америке все очень быстро. Что-нибудь бросишь ему, что-нибудь бросит он, раскричитесь, хлопнете дверью, вызовете адвоката, и все. Крупный план, монтажный кадр, наплыв. А здесь, как в медленном французском фильме, которому следует присуждать "Оскара" за тягомотность, - эмоции хлопьями, так что к концу картины весь кинотеатр погребен. У вас другой тип грусти. Американская не такая. Ваша древнее, глубже, мягче. Господи, как мне грустно!
Аэропортам известно, что они являются амфитеатрами чувств и, чтобы пресечь всякие порывы к слезливости и тоске, они изо всех сил будоражат эмоции, а для этого используют всякие формальные трюки, которыми приземляют настроение. Сотрудник зала VIP, проверяя багаж, без умолку болтал, повсюду валялись яркие журналы и жевательная резинка, светились экраны, за которыми требовалось постоянно следить.
- Дорогой, я пошла. Больше не могу тянуть. - Ли повернулась к Хеймду и положила руку ему на плечо. - Вы настоящее сокровище. До следующего раза.
- Рад был услужить. До следующего раза.
- Приглядывайте за ним. Чтобы не сидел в темноте.
- Не беспокойтесь. Счастливого полета. - Не сводя взгляда с Ли, Хеймд отодвинулся в сторону.
- До свидания, Джон.
- До свидания, Ли.
- О, мой красивый мальчик. - Она заключила в ладони его бледное, посерьезневшее лицо и поцеловала с нежной страстью. - Красивый мальчик.
- Ты будешь скучать?
- Конечно, буду.
- Я тебя люблю.
- Знаю. - Ли повернулась, надела очки и удалилась в ворота, из которых не было возврата, - походкой звезды в финале кинофильма: к закату, в будущее, скользящей экранной походкой. Ей вслед смотрели двое мужчин, но она не оглянулась.
- Домой? - Хеймд поправил боковое зеркало и протиснулся в поток автомашин.
- Наверное.
- Сочувствую, приятель. Вы хорошо смотрелись вдвоем. Искренне сочувствую.
- Спасибо.
- Формально мой рабочий день закончен. Но мне нечего делать. Хотите, отвезу вас к Айсис. Я знаю, где она, и знаю, что она не прочь вас увидеть. Это естественное поведение, приятель. Надо продолжать жить.
- Спасибо, Хеймд, не надо.
Мимо мелькали дешевые современные пригороды.
- Значит, это была судьба. - Джон словно бы говорил самому себе. - Судьба, кисмет, карма, иншала, чтобы все кончилось так, как кончилось. Предопределение. Я знал, но надеялся, пытался увернуться. Но не получилось. Все было заранее решено. Помните первый уик-энд? Мы приехали в Глостершир, и Ли объявила, что будет играть Антигону. Я пришел в восторг, а она надулась. Наверное, я знал уже тогда. Делаешь выбор - кажется, совершеннейшая ерунда: поворачиваешь туда, а не туда, садишься там-то, улыбаешься тому-то, предпочитаешь цыпленка говядине, а где-то щелкает тумблер, колесо приходит в движение, дорожка побежала, а вы даже не поняли. Наживка. Но дело сделано. Это судьба.
Хеймд посмотрел на него в зеркальце заднего вида.
- Ошибаетесь, приятель. Здесь мы с вами расходимся. Вы привязались к этой чепухе с предопределенностью, к древней, классической концепции, что мы все - игрушки богов, будто один поступок неизбежно влечет за собой другой - какой-то принцип автоматизма. Нет, надо действовать. Вы не принимаете в расчет свободу выбора - изначальное, личное величие человека. Вы хозяин в жизни, а не жилец в ней. Обратитесь к восемнадцатому столетию - веку разума. Вы в ответе за собственную жизнь. Человек рождается свободным - это ясно, как день и ночь. Знаете, в чем ваша проблема с роком? Вы полагаете, что он один на всех. Как в "Антигоне": единая предопределенность и подходит каждому. Все умирают, потому что умирает она. Нет, у каждого своя судьба: и у начальников, и у солдат, и у пажа - такова демократия. Вы вбили себе в голову, что вами правит фатум Ли, потому что она звезда. Она зовет - и приходят, она прогоняет - и уходят. Но это не обязательно так. Если бы вам удалось взглянуть поверх своего античного пессимизма, вы бы поняли, что вам никогда не выпадала такая сильная масть.
- О чем вы, Хеймд?
- Ну же, Джон, воспользуйтесь стереотипом. Она американка, женщина, кинозвезда. Счастливые концы, приятель. Счастливые концы - это ее религия. Оптимизм и надежда. Мечта. Счастливые концы - американский способ мышления. Их гордость. Чтобы служить богам игрушкой, надо по крайней мере верить в богов, иначе судьба превращается в случай и становится бессмысленной. А это противоречие в самом корне. Счастливые концы - религия неверующих. Это ваш сюжет, Джон. Я сижу, слушаю, и, как ни крути, он ваш. Вы можете дописать его по собственному усмотрению.
- Заткнитесь, Хеймд. Заткнитесь, и все. - Джон посмотрел в окно и стал гадать, почему он не борется. За свою любовь - единственную, великую. И за своего нерожденного ребенка. Куда подевался тот маленький рецептор, та связь, тот спусковой крючок, тонкий химический катализатор, который поджигает запал и подает команду: "Вот оно!" Рискнем всем до последней слезы, до крайнего унижения, поборемся за великую любовь! Он не отступник, но и не игрок. Он приспособленец, умиротворитель, слабак, уговорщик, толкователь, писака-мученик.
В горестном угаре Джон пришел к неутешительному для себя выводу: у него отсутствовала основа. Не было стены, к которой можно прижаться спиной, не было чертовой тропинки, которую хотелось бы защищать. Если он не станет бороться за любовь, он не станет бороться ни за что. Так и останется на берегу и будет наблюдать, как лодочка уплывает прочь. Решающий момент, когда складывается сложный стереотип, можно сказать, кисмет. Если не умирать за любовь, то какова цена разглагольствованиям? А если любовь всего лишь условная величина, то каков смысл поэзии? Потому что если поэзия вообще что-либо значит и во что-либо верит, то только в любовь. Любовь одухотворяет и дает язык поэзии. Любовь навечно помолвлена с поэзией. А все остальное - однодневные гастроли.
Любовь - святилище поэзии, ее храм, ее крепость, ее родина. Машина катила к пустому, одинокому городу, и Джон понял: если он не прорвет судьбоносного круга своих трусливых мелких капитуляций, он погибнет как поэт, но что еще хуже - подведет поэзию. И, видимо, навеянная последним вздохом отчаяния, в голове ясно, как горн, прозвучала строка: "Мой грех, моя ошибка, а коль так,//Мое перо иссякло - это верный знак…"
Аэропортам известно, что они являются амфитеатрами чувств, и чтобы пресечь всякие порывы к слезливости и тоске, они изо всех сил будоражат эмоции, а для этого используют всякие формальные трюки, которыми приземляют настроение. Сотрудник зала VIP, проверяя багаж, без умолку болтал, повсюду валялись яркие журналы и жевательная резинка, светились экраны, за которыми требовалось постоянно следить.
- Дорогой, я пошла. Больше не могу тянуть. - Ли повернулась к Хеймду и положила руку ему на плечо. - Вы настоящее сокровище. До следующего раза.
- Рад был услужить. До следующего раза.
- Приглядывайте за ним. Чтобы не сидел в темноте.
- Не беспокойтесь. Счастливого полета. - Не сводя взгляда с Ли, Хеймд отодвинулся в сторону.
- До свидания, Джон.
- До свидания, Ли.
- О, мой красивый мальчик. - Она заключила в ладони его посерьезневшее лицо и поцеловала с нежной страстью. - Красивый мальчик.
- Ты будешь скучать?
- Конечно, буду.
- Я тебя люблю.
- Знаю. - Ли повернулась, надела очки и удалилась в ворота, из которых не было возврата, - походкой звезды в финале кинофильма, к закату, в будущее, скользящей экранной походкой. Ей вслед смотрели двое мужчин, но она не оглянулась.
Но в самых воротах натолкнулась на шумную семью киприотов: мамашу, папашу, детишек, дядюшек - и все с чемоданами, рюкзаками и многочисленными заклеенными скотчем коробками стереосистем. Они говорили разом, размахивали руками, роняли вещи, малыши разбегались в стороны. Весь гогочущий выводок шарил по карманам в поисках билетов и паспортов.
Ли стояла позади, опершись ладонью о бедро. Ее эффектный уход был совершенно испорчен. И она обернулась. Сделала нерешительный шаг, медленно пошла, улыбнулась Джону.
Он стоял перед ней.
- Черт! Не могу. - И снова поцеловала его, но на этот раз с надеждой, обещанием и облегчением. - Черт! Давай слетаем навестим Лео. Хеймд, есть рейс на Ниццу?
- Через двадцать минут, дорогуша.
- У меня нет паспорта, - нелепо возразил Джон.
- В кармане, - перебил его шофер.
Джон полез в карман и в самом деле нащупал твердую корочку.
- На то я и ПЭД, чтобы проворачивать любое дело.
- Ли, что все это значит? Почему мы так поступаем?
- Откуда мне знать? Может, это просто отсрочка. Ничего не могу обещать. Знаю одно: здесь больше, чем где бы то ни было, вещей, которые мне хочется собрать. И еще знаю, что ты такой редкий и такой симпатичный. А поступаю так… черт! Потому что могу. Потому что я - Ли Монтана.
НА БИС
Хеймд закурил маленькую сигару, выставил локоть из окна, занял скоростной ряд и направился на запад. Прекрасный день - стремительные облака, цветы, деревья, овцы, голос Брюса Спрингстина из стереоколонок. Он посмотрел в зеркальце на заднее сиденье.
- Естественно. В самую точку. Таких вещей, как счастливые концы, конечно, не бывает. Чтобы все живущие испытывали вечную радость. В детстве это меня ужасно огорчало, потому что казалось каким-то надувательством. Словно бежишь и внезапно останавливаешься. Хорошо бы, чтобы сначала случалось приключение, а потом счастье на целую жизнь. Но жизнь не игра в бридж, где везунчик выигрывает, невезучий проигрывает и плетется восвояси. Можно превратить рассказ в анекдот, потому что так понятнее, но реальная жизнь идет своим чередом. Это лотерея. И одно событие перетекает в другое.
Не исключение и Джон с Ли. У них родился ребенок, дочь. Джон присутствовал при ее появлении на свет в Беверли-Хиллз. Ли хотела назвать ее Антигоной, но Джон, можете себе представить, высказался категорически против. Только не хватало всю жизнь прожить с этим именем. Поэтому они нарекли ее Софраклеей. По голливудским меркам консервативное имечко. Сокращенно выходит Софи. В итоге Джон с Ли оказались не вместе, но и не порознь.
Джон остался в Лондоне и заработал на своем "Я смотрел, как ты спала" кучу денег. Да вы в курсе - эту песенку все помнят. Год продержалась в десятке лучших. Номер один в любой стране, где есть электричество. Ее использовали в кино и коммерческих роликах, не пел только самый ленивый, ее заправили в музыкальные автоматы и караоке, играли на свадьбах и похоронах и в "Пластинках на необитаемом острове". Она стала классикой и прославила Джона, насколько это возможно при том, что он оставался анонимом. Кто написал "Я смотрел, как ты спала" - самый каверзный вопрос любой викторины. Так что песня стала еще знаменитее, чем Ли, - ее будут петь не меньше сотни лет. Часть денег Джон потратил на то, чтобы купить книжный магазин. Да, да, можете себе представить? Купил магазин! Открыл букинистическую секцию, каждый день заходит и читает. У него мало друзей, он редко появляется на людях, так и не женился; просто любит Ли и дочь. Два или три раза в год они вместе отправляются в отпуск и грандиозно проводят время. Софи славненькая девчушка - умная и счастливая. Хочет стать поэтом, как папа, и не способна пропеть ни одной ноты. Ли с Джоном часто говорят по телефону, обычно по ночам. А иногда она садится в самолет и прилетает. Тогда они обнимают друг друга в большой кровати в белой комнате, словно два испуганных существа, которых уносит на бревне в чернеющее море.
Видите ли, в нашей истории все стали так или иначе знаменитыми. Каждого опалила слава. Все сделались своего рода звездами и хлебнули отпущенную порцию счастливой вечности.
Миссис Пейшнз продала магазин Джону и переехала в коттедж в Норфолке. Сбылось ее желание - она написала бабушкину поваренную книгу и ведет телепередачу "С сельской кухни". Говорят, что она очень популярна среди стареющих дам.
Клив завершил "Плавники желания", нашел издателя, и роман стал продаваться с колес. Клив обожал собственную известность, обожал, что богат, а больше всего - что оказался не промах. Он не сходил с экранов телевизора и колонок сплетен, и о нем постоянно судачили. Он женился с полдюжины раз и всегда на маленьких стервочках с непомерно большими грудями. Написал целую полку сексуальной чепухи. Иногда заезжает к Джону и жалуется, что его книги должным образом не рекламируются. Они друзья больше по привычке, чем по убеждению.
Айсис была и так знаменита, но "Я смотрел, как ты спала" поставила точку в ее карьере. Она больше не спела ничего подобного, однако это ее не расстроило. В конце концов Айсис уехала в западную Ирландию и там растит лошадей и детей. В Лондон наведывается редко и обычно встречается с Джоном - им кажется, что они что-то так и не завершили. Иногда они напиваются и занимаются любовью, но это совершенно не важно. Айсис считает Джона своим близким другом, и оттого, что они видятся редко, это дается легче, и у нее теплее на сердце.
Прославились даже Дом с Питом, стали кумирами в Германии. И за какую-то глупость с видео и бычьими сердцами получили Тернеровскую премию.