Сту в театр не пришел, отчего актеры обиделись еще сильнее: решили, что им оставили разгребать его дерьмо. Кто-то даже написал на доске объявлений: "Пора переходить к правильным ребятам". Ли рассмеялась, когда Джон объяснил, кто такие "правильные ребята".
Сту в театр не пришел, но Оливер явился. И пузырился в гримерной:
- Ли, дорогая, ну что тут скажешь? Невероятно!
- Могли бы сказать: "Никто никогда не играл так до вас Антигону".
- Сердце мое, вы абсолютно правы. Никто и никогда. Это точно - вы ни на кого не похожи. Хотел сказать вам это вчера, но из-за сумятицы на вечеринке не сумел пробиться сквозь толпу ваших почитателей. Вы должны собой гордиться. И я, ваш покорный слуга, тоже собой горжусь. Уж предоставьте мне такую возможность. Это я заметил искру, успех в зародыше. Другие ворчали, а я настоял. Теперь им приходится идти на попятную.
- Но только не Сту, - возразил Джон. - Его отсутствие весьма красноречиво.
Оливер сразу посерьезнел и грузно опустился на стул.
- Со Сту придется серьезно поговорить. Вы понимаете, в чем его проблема? Хотя не буду докучать вам своими проблемами. - Он снова расцвел. - Скажу одно: он не тот режиссер, за которого себя выдавал. Не более чем сумма довольно ограниченных составляющих. А вы свои составляющие давно переросли. Признаюсь откровенно: сцена ареста получилась настоящим театральным шедевром. Одного уровня с Федрой Торндайк, Офелией Кэмпбелл и кем-то там Редгрейв. Блестяще. Вот в чем ограниченность Сту. Находится среди настоящих неограненных талантов и тем не менее проваливается. Той же веры, что и Оскар Уайльд, не хочет видеть ничего, кроме собственной склонности. Желаете знать, кого он предложил на главную роль? Только строго entre nous. Брэда Питта. Эдакая "Антигона" с одними мальчиками. Мол, вернемся к самым основам. Смешно? Но скажите, дорогая, когда пришел вам в голову этот трюк с обнажением? Хотя не важно. Понимаю, прозрение гения. - Оливер положил ей ладонь на бедро. - Не возражаете, если мы немного потолкуем о бизнесе?
- Что ж, вытолковывайтесь.
- Мы неплохо продаемся. А могли бы продаваться в десять раз лучше. Ажиотаж по поводу билетов сверх всяких ожиданий. Как говорят в Голливуде: такой хит не стыдно положить в банк. К сожалению, наш контракт в этом театре рассчитан всего на три недели. Но я нашел другой театр - не спрашивайте, за какие ниточки пришлось потянуть, - "Театр ее величества". Он не такой камерный, но зато в нем больше мест. Сделаем недельный перерыв и переместимся туда по крайней мере на три месяца. А вот совершенно потрясающая новость. Только не благодарите меня - вы сами все заслужили. Нашлась фирма, повторяю, солидная фирма, которая берется организовать гастроли на Бродвее. Вы возвратитесь домой с триумфом. Изумительно!
- Изумительно? - выкрикнула Ли в полную мощь своего голоса. - Послушайте, Оливер, и послушайте внимательно: вы что, в самом деле считаете, что я способна обнажать свой огузок и блистать задницей перед американцами? Дома, где меня прекрасно знают? Тогда вы вовсе лишились своего убогого умишка. Ни через шесть месяцев, ни через шесть лет. Никогда! - Она рассмеялась. - И не надо мне никакого "Театра ее величества". Три недели здесь - это все. Если бы могла, я бы все бросила завтра.
Джон наблюдал за Оливером и смаковал момент. Его стриптиз оказался намного колоритнее. Лицо и все тело обмякло. Оливер почти дотянулся до своего Грааля - переезд на Бродвей казался не за горами, и вот все рухнуло. Все, во что он верил, оказалось в корзине для мусора. Вот это была картина!
- Ушам своим не верю. Ли, это же Бродвей! И кроме всех других соображений, вам не приходит в голову, что вы кое-чем обязаны труппе? Мне в конце концов? Я вложил достаточно денег, конечно, не сравнить с весом вашего таланта, но, дорогая, сердце мое, мы могли бы заработать состояние. Премия "Тони", можно сказать, у нас в кармане. Ни слова больше! Мне не следовало начинать разговор здесь - вас еще раздражают подмостки. Обдумайте все как следует. Не принимайте никакого решения. - Оливер попятился к двери. - Поразмыслите, моя блестящая госпожа. Мое почтение. Адью.
Какое-то мгновение Джону казалось, что Оливер сейчас разрыдается. Но он ошибся. Тот оказался за порогом раньше, чем ему удалось исторгнуть из себя достаточно влаги. Ли секунду повременила и разразилась хохотом.
- Стоило все затевать хотя бы ради этого - послать его подальше вместе с его долбаным театром.
- А что ты думаешь… - Джон не удержался и задал вопрос, который мучил его в глубине сознания: - Что ты думаешь делать после гастролей?
Он повис в воздухе без ответа. Ли в это время рассматривала в зеркале совершенный овал своего лица.
- Пригласи меня в "Айви". Давай устроим себе праздник.
Когда они выходили из ресторана, к ним подошел одетый лет на двадцать не по возрасту грузный лысеющий мужчина.
- Извините, что беспокою. Я хотел бы вас поздравить.
- Спасибо. Но не стоит извиняться, когда говорите приятные вещи. - Ли чувствовала себя на подъеме и слегка захмелела. Последние два часа в ресторане все только перед ней и лебезили: бессловесно, поодиночке и целыми группами обожателей.
- О! И вас, конечно, тоже, мисс Монтана. Но я имел в виду Джона. Кстати, здравствуйте. - Он помолчал. - Я Майк Диббс - президент "Обратной связи". - Снова пауза. - Компании звукозаписи "Обратная связь". Догадываетесь, в чем дело? Мы выпускаем музыку Айсис.
- А… - В переулке Тин-Пэн звякнула упавшая монетка. - Моя песня… Спасибо.
- Айсис вам говорила?
- Кажется, нет.
- Появляется на этой неделе и с ходу занимает пятое место.
- Хорошо. - Недостаток энтузиазма у Джона объяснялся его абсолютным непониманием происходящего.
- Хорошо? - перебила его Ли. - Это же просто потрясающе!
- Ну, может, и не слишком потрясающе, - поддакнул мистер Диббс. - Я решил, это будет сингл. Но весьма и весьма заслуживает поздравлений. На следующей неделе вещь, без сомнений, поднимется на первое место. Конкуренции никакой. И из Америки хороший откат. Грядет настоящий мировой хит. Он выведет Айсис в категорию "мега", хотя и не в лигу здесь присутствующих.
Ли состроила гримасу "мол-что-еще-за-новости?".
- Она больше не кумир одних недоумков. Я так понимаю, это ваша первая песня?
- Да.
- Замечательно. Знаете, многие талантливые люди трудятся всю жизнь, чтобы выбиться в первую десятку. А у вас первый выстрел - и прямо в яблочко. Но не смею навязываться. Вот моя визитная карточка. Не теряйте связи. Я хочу посмотреть все, что у вас есть. Пообедаем, и я сделаю из вас богатого мальчонку. Договорились? Я не шучу. И вы мне, старому еврею, прибавите деньжонок. Скажите ему, Ли.
Они сели на заднее сиденье, и в "мерседесе", как по заказу, зазвучал голос Айсис.
- Только что получил, - объяснил Хеймд. - Пятое место в первой десятке. Айсис велела своему человеку сказать мне, чтобы я передал вам. Грандиозная песня.
- Да, Джон, - улыбнулась Ли, - грандиозная. И поет она хорошо.
Джон слушал, но никак не мог связать ее с собой. И испытывал неудобство оттого, что не кипел гордостью, изумлением и радостью, а чувствовал одно тягучее недоверие.
Недели, месяцы, годы он будет слышать ее, хотя ни разу не играл, - из дверей кафе, по телевизору; обрывки строк, как сигаретные окурки, полетят из окон машин, а однажды на остановке какой-то человек, перевирая слова, станет мурлыкать первый куплет. Надо было хлопнуть его по плечу и сказать: "Приятель, это моя песня. Ты перепутал слова". Хороший был бы анекдот. Но Джон ничего не сказал, потому что не хлопал людей по плечу и потому что не ощущал, что это его песня. Слабое чувство авторства разрушал ритм. Джон понимал, что случилось самое грандиозное в его жизни событие - он достиг чего-то очень огромного, но не умел осознать и в глубине души чувствовал, что причина тут не в поэзии и не в поп-музыке. Он не возражал, чтобы его перекладывали на музыку. Вся поэзия начиналась с поп-песенок. Причина таилась в нем самом - в его негодном рецепторе, сущей ерунде по сравнению с другими бедами. Но его дисфункция влияла на все поступки Джона.
- О чем ты вспоминаешь, когда слышишь слова: "Я смотрел, как ты спала"? - спросила его Ли.
- Конечно, о тебе.
Она схватила его за руку и замурлыкала.
Ложь далась легко, потому что песня не навевала вообще ничего. Джон не мог извлечь из памяти образ Петры в ее грязной каморке, ощутить последний приступ нежности или раскаяние разрыва, увидеть, как писал стихотворение в мучительной убогости мансарды. Но вдруг этот образ пришел. Ясный, как утро. Он сидел на кровати рядом с Айсис, оба склонились над листом бумаги, Джон касался обнаженной руки, вдыхал ее легкий аромат, видел маленькие бугорки грудей и светлые волоски на запястье, слышал, как ее голос оживлял слова. Тогда стихотворение родилось на свет, его произнесли вслух. Строчки обрели крылья, стали настоящими - его! - и вдруг упорхнули.
Самая грандиозная вещь, которую он когда-либо сделал. До самого следующего утра.
- Джон, не знаю, как и сказать. - Ли прохаживалась по комнате, а он читал газету. Мисс Монтане за ее игру приклеили ехидный ярлык постфеминистской нудистки. - Ну вот, у меня голубая моча.
Джон недоуменно поднял глаза.
- Я беременна. - Она швырнула на кровать обрывок лакмусовой бумаги. - Беременна! Дьявол! Никогда не произносила этих слов. У меня будет чертов ребенок! Да скажи же что-нибудь!
Джон истерически шарил в собственной голове в поисках хоть какого-нибудь чувства. Куда они все подевались? Так не бывает, чтобы гены не отозвались на грядущее отцовство. Господи Боже мой! Да где же они? Ничего. Отвечай!
- Поздравляю.
- Что? Это все, что ты можешь сказать? Поздравляю! Чему тебя только в школе учили? В голове совсем ничего не осталось?
- М-м… замечательно… Я правда… А ты этого хочешь? То есть хочешь иметь детей?
- Конечно, я хочу иметь детей. Не забывай, что я американка из Голливуда. Только не знаю, хочу ли именно этого. Господи, я в шоке! Может, еще ошиблась? Да нет, не ошиблась. Месяц тошнит по утрам.
- Я думал, это из-за пьесы - нервы.
- Я сама так думала. Решила, что задержка с месячными из-за волнений. Но вот уже восемь недель. Ужасно! Как все не вовремя! У меня нет выкрашенной в персиковый цвет комнаты. Нет даже детской колыбельки с наволочками. Я не расспросила как следует тысячу шотландских нянюшек. Джон, сделай что-нибудь. Хотя ты и так достаточно сделал.
- Но мне казалось, ты всегда предохранялась. Все эти резинки…
- Резинки… О чем ты говоришь? Да, предохранялась. Но нет ничего стопроцентного, кроме твоих головастиков.
- Ушлые ребята.
- Это все, что ты можешь сказать? Древний генетический инстинкт в тебе явно спит. Что касается всего остального, ты самый дурной из людей. А сперма не хуже, чем у Шварценеггера.
- Ну, спасибо.
- Извини, я не хотела обидеть. - Ли бросилась на кровать, перекатилась к Джону на руку, заплакала, потом рассмеялась. - Ну вот, начались истерики.
- Ты собираешься его сохранить?
- Имеешь в виду аборт? Я американка. Аборт - убийство. Хуже, чем убийство. Аборт даже хуже, чем секс. Представляешь, как повлияет аборт на продажу моих записей? Хочу ли я его сохранить? Да. И нет. Явно нет. Мне тридцать два года. Конечно, хочу. Не знаю, никак не соображу. Давай притворимся, что ничего не произошло.
- Нам не удастся притвориться, что ничего не произошло. Надо принимать решение.
- Я уже приняла решение, и оно таково: притворимся, что я не делала никакого теста.
Они долго лежали без слов.
- Он будет красивым, - наконец прошептала Ли. - Может стать красивым. Мог бы. Все, больше ни звука.
Больше они этой темы не касались.
Джон никому не рассказывал - ему не с кем было делиться. Он совершенно отстранился от прежней жизни. Не осталось ни интересов, ни обязательств - ничего, что связывало бы его с человеком или местом, даже тем человеком, которым сам был когда-то. Более того, это его нисколько не волновало. У него была Ли. Процесс отсечения зашел так далеко, что осталась одна Ли. Только они вдвоем разделяли секрет. Джону казалось, что после муки и разрыва "Антигоны" их связь опять укрепилась.
Ли похорошела и, как сказали бы гинекологи, акушерки и специальные книжки, расцвела. Джон замечал, что ее радовала беременность, их дети, их будущее. Она много смеялась. Повадки, если еще не тело, округлились. Все три недели гастролей не прекращалось золотое время.
Сту написал витиеватую и едкую статью, в которой поносил "Антигону" и Ли, и отбыл туда, где работал прежде, - в Марокко. Но Ли только пожала плечами. Мелочь по сравнению с цветистыми похвалами прессы.
- Глупец, - прокомментировал Оливер. - После такого предательства ему повезет, если поручат режиссировать местную пьеску в Мертир-Тидвиле.
Ли все больше погружалась в роль, делалась опытнее, лучше и наконец стала почти искренней, словно в ней проснулись сочувствие и жалость к бескомпромиссной девчушке. А публика больше не шушукалась в первом акте и сидела, как все две тысячи лет, - завороженно и в ужасе.
Даже сцена ареста стала немного другой. Вызывающая нагота сделалась более чувственной. Джон не хотел смотреть на то, что видел по ночам. Каждый раз пытался уйти, закрыть глаза или отвести взгляд, но не мог. Бескомпромиссная красота пронзала, и Джону не нравилось, что на нее смотрят другие. Более того, не нравилась собственная неуверенность: неужели он видит то же, что различают взгляды чужаков? Неужели перед ним всего лишь кинозвезда, а он всего лишь облечен особым к ней доступом? Никак не удавалось совместить очарование цветущего тела и бритый, девичий лобок, который не содержал больше вызова, а только откровенную ложь, скрывая их общую тайну. Поэтому он с облегчением вздохнул, когда гастроли подошли к концу. Можно было поднять глаза, бросить алчный взгляд в будущее и проникнуться теплой надеждой.
Так что случившееся вызвало настоящее потрясение. После предпоследнего представления Джон прошел за кулисы и забежал в гримерную. Ли как всегда сидела перед ярко освещенным зеркалом и стирала с лица грим. Телеграммы, открытки и прочая забавная мишура, все, сначала казавшееся таким масленичным, теперь изрядно надоело. Джон чмокнул Ли в липкую щеку и налил себе выпить. В пепельнице дымилась сигарета. Ли пыталась бросить курить, но без особого результата. Но он решил ничего не говорить.
- Удачный спектакль.
- Джон, - Ли перехватила в зеркале его взгляд, - после того, как гастроли завершатся, я уезжаю.
Вот оно. Словно вспышка, пока гром взрыва еще не докатился.
- В Штаты.
Он промолчал, но Ли давила и давила.
- Ты подумал, чем станешь заниматься?
- Я… нет… то есть, конечно, думал… Полагал, что мы будем вместе. Ты надолго?
- Не знаю. Дело не в этом. Я уезжаю.
- Ли, мы расстаемся? - Ощущение больнее боли, сильнее достоинства, хуже самого плохого. Джон почувствовал, как тело меняет форму, растворяется.
- Да, дорогой. Пожалуй, это именно то, что мы делаем.
- Но ты же не точно… Ты не решила…
- Решила. Пора кончать. Давай не будем усугублять боль. Мне очень трудно, но я все обдумала. Так будет лучше для нас обоих.
- Нет, нет! - Слезы хлынули у Джона из глаз. Он опустил глаза и уставился на безвольно лежащие на коленях ладони. - А ребенок? Это же наш ребенок.
- Некоторым образом да. Но не ты его вынашиваешь. И не ты его будешь рожать.
- Значит, ты решила его сохранить? - Маленькая, но победа.
- Да. Но рожать буду в Штатах. Дома. Одна. Я не лишаю тебя отцовства. Ты останешься папочкой. Сможешь с ним видеться. Но без меня.
- Но я тебя люблю.
- Знаю.
- А ты - нет?
- Извини, Джон, не знаю. Люблю какие-то кусочки тебя, наверное, большинство, но…
- Почему?
- Почему? Какое это имеет значение? Оставим все как есть. Не будем делать себе хуже.
- Ли, пожалуйста, - всхлипнул Джон. Он упрашивал, умолял, просил. Появилось ощущение невесомости, стремительного падения вниз, головокружительный поток воздуха больше не держал, он проваливался сквозь стандартный диалог, литанию бывших любовников, от которой никакого облегчения, один только вред. - Скажи, что я сделал?
- Джон, ты ничего не сделал. Если бы это было кино, я бы произнесла: "Проблема вот в чем", - но это не кино. В тебе есть черты, которые мне нравятся, которые я люблю, но есть и такие, которые делают наши отношения конечными. Мы всегда понимали, что это интерлюдия.
- Интерлюдия!
- Да, ты это тоже знал. Началось с одной ночи, потом уик-энд, потом пара недель, потом пошло-поехало, потому что ты такой чертовски милый, добрый, хороший, забавный, ироничный; я гнала мысли, откладывала решение, меня все устраивало, но теперь конец. Я забеременела и задала себе вопрос: получится у нас с тобой? И ответила: нет. Извини. Я искренне рада, что отец - именно ты. Если бы снова пришлось выбирать отца моему ребенку, я бы снова выбрала тебя. Этих твоих качеств - ума, рассудительности, чувства юмора и способности все выведывать ему от меня не набраться. Я рада, но этого недостаточно для постоянных отношений. Я попыталась представить тебя в Калифорнии, в окружении моих вещей, в той жизни, которую суждено вести моему ребенку. И не смогла. Там, где должен быть ты, образовалась дыра. Боюсь, ты не вписываешься в картину, не составляешь ее детали.
- А как же секс?
- Помилуй, Джон, ты знаешь, что дело не в сексе.
- И когда ты решила меня бросить?
- Я тебя не бросаю. Просто мы подошли к развилке.
- Значит, после премьеры и толпы на улице.
Ли отвернулась и принялась стирать с лица грим. Джон судорожно дышал.
- Наверное… Как ты догадался? Хотя, конечно, ты все чувствуешь. Ты же поэт. Думая о будущем, я решила, что должна разделить его с человеком сильнее меня. Или по крайней мере таким же, как я. Ты меня отпустил. Я нуждалась в тебе, но тебя не оказалось рядом. Я тебя не ругаю - не твоя вина. Никто не пострадал. Это событие вообще бы не имело значения, если бы мы были Джеком и Джилл. Но мы другие. Я - Ли Монтана. Боюсь, что на свете вообще нет мне ровни. Мир меня пугает, я его боюсь, и ты мне не подходишь. Но смех в том, что именно это мне нравится. Я начинаю понимать, почему звезды выходят замуж за телохранителей и личных тренеров. Извини, Джон, хватит объяснений. Глава окончена. Грустно, но что поделать. Я на тебя не обозлилась, не презираю тебя, не застукала в постели ни с горничной, ни с Айсис. И не ухожу к другому мужчине, если только наш ребенок не окажется мальчиком. Мы навсегда сохраним общего ребенка и, надеюсь, дружбу.
- И еще Лазурный берег.
- Да, и еще Лазурный берег.
Ли опустилась перед Джоном на колени и попыталась его поцеловать. Но он, хорохорясь, невежливо оттолкнул ее от себя.
- Ну так - так-так. Когда ты уезжаешь?
- Послезавтра утром.
У Джона похолодело в груди.
- Так быстро? Мне переехать в гостиницу?