- Конечно, нет, - рассмеялся тот. - Я бы и не вас нынче хотел видеть, а Нину вашу, но в больницу мне неловко, а сюда ее оттуда не притащишь. Да, наверное, я и не сумею с ней переговорить, как надо… С женщинами мне всегда сложно, так уж получилось. А вы мастер, от вас я и хочу узнать… Вы ведь с пострадавшей близкие люди, она, как я полагаю, невеста ваша… Ну вот. Я не скрою, что брат мне звонил, просил побеседовать, ну, конечно, не просто побеседовать, а во имя какой-то определенной цели… Я это отверг, а вот поговорить с вами и сам захотел, чтобы узнать, пусть во всей неприглядности, то, что свершилось на самом деле. Я своего племянника люблю… очень даже люблю. Нас, Сольцевых, и осталось-то всего ничего, в нем продолжателя рода видел, да и сейчас вижу, на него надежда была, что Сольцевы не исчезнут окончательно в потоке времени. Ведь фамилия у нас не простая… Отец и дед известными инженерами были, научными трудами славились, правда, специфическими… И пожалуй, Евгений Федорович Сольцев вошел бы в историю отечественной науки как первооткрыватель целого направления в физике, к полупроводникам не один Иоффе подступался, а и он близко, очень близко был. Но вот про Иоффе вы наверняка знаете, а про Сольцева… Что же поделаешь, коль он свел дружбу с теми, кто мечтал о коренном, как нынче говорят, благе - переустройстве общества и еще в третьем году в возрасте двадцати трех лет двинулся по стезе, непременно ведущей на каторгу. А человек он по природе своей был независимый, его, видно, и метало от одних к другим. Я в этих уклонах не разбираюсь, однако же люди те были достаточно образованы, они и на каторге занимались наукой, но уж иной: философией, экономикой. Евгений Федорович, судя по сохранившимся запискам, увлекался более всего этикой. Видимо, по молодости лет ему казалось, что он способен усовершенствовать этические постулаты Канта как практической философии, но соединить это с марксизмом никак не сумел, да, наверное, невозможно было это, и потому был обвинен товарищами в отступничестве. Товарищи-то умели судить резко, но все же личность не перечеркивали. Вот и случилось, что Евгений Федорович с каторги бежал, а потом уж объявился в семнадцатом, и жизнь его привела к делам военным. Говорят, отличался храбростью, трижды был ранен и скончался в двадцать седьмом году, забытый многими, вне политических дискуссий. Мне в ту пору было десять годков, а брату едва годик исполнился. Все же мы были семьей старого большевика и боевого командира, участвовавшего в создании армии, потому нам и выделили квартиру на Остоженке, положили содержание матушке. Она прожила еще десять лет, и мы с братом похоронили ее, оставшись одни… Понимаете, Виктор Сергеевич, странные, однако же, бывают метаморфозы. Насколько мне удалось уловить, молодой физик и террорист определял этику так, как это делают нынче молодые философы, считая, что она есть прежде всего безграничная ответственность за то, что живет. Странно для террориста. Не так ли? Но бывают парадоксы. Вот тут-то и возникает вопрос, в чем же заключается господство разума над человеческими помыслами и убеждениями? Да, видимо, в том, что человек соизмеряет свои желания и потребности, - а это, возможно, одно и то же - с материальными и духовными благами целого. Только в таких случаях можно считать направленность человеческого бытия этичной… Вы, Виктор Сергеевич, может, недоумеваете, почему я вам это говорю. А вот почему: с этими взглядами своего деда Владимир был прекрасно знаком, ибо я давал ему читать его неизданные работы, и давал с умыслом, чтобы они тронули его душу. Конечно, можно не принимать идеи деда, я и сам в этом не очень-то копаюсь, но в системе воспитания Володи, как мне казалось, было заложено все, что противоречило насилию человека над человеком… Вот я и мучаюсь мыслью, как же могло свершиться подобное? И полагаю, ваш рассказ может дать мне хоть какой-то намек на ответ. - Он смущенно потер сухощавые руки, опять попытался улыбнуться синими губами. - Я не ясно изложил?
- Ясно, - ответил Виктор и потянулся к рюмке с виски.
Игорь Евгеньевич тоже отпил из своего стакана (он налил виски в стакан, разбавив боржоми) небольшой глоток.
- Но я не знаю, что вам известно. Пересказывать, как ночью я обнаружил подле своего порога изувеченную, в крови, погибающую женщину, которую люблю… Но это вы сами можете представить. Я племянника вашего не знал, а если бы и знал, то, может быть, тоже не поверил, что он может пойти на такое… Сначала изуверничать в машине, потом бросить ее без помощи близ дороги… Она, наверное бы, умерла в пути, не добралась до меня, но один добрый человек донес ее, спас… А то, что вам непонятно, как мог это сделать ваш племяш, то это мне тоже ясно. Близких людей иначе видят, чем остальных. Их видят, какими хотят видеть… Я понимаю вас, Игорь Евгеньевич. Меня в тайге один очень интеллигентный человек, тоже, между прочим, этикой увлекался, вот какое совпадение, чуть не убил за просто так, потому что в нем зверь жил, тайно, но жил. Может, он и сам об этом звере не ведал, а все же поил его, кормил, лелеял. А тот из темноты душевной и прыгнул, как рысь, чтобы в холку вцепиться и кровью жажду утолить… Да мне ли вам говорить такое, Игорь Евгеньевич?
Сольцев словно еще больше ужался в угол кресла, и острые его плечи выдвинулись, как для защиты, вперед, но глаза набухли, в них усилилось движение, и казалось, еще немного, и из этих глаз вылетят жгучие искры.
- Интересно, - сказал он негромко. - Очень интересно, - и снова потянулся к стакану. - Но не легче…
- Э, е-мое! - внезапно в досаде воскликнул Виктор. - Так ведь вы же сами хотели, чтобы я вам, как было… А было - страшно, зверски, как же от этого легче станет?
Игорь Евгеньевич подался к Виктору, спросил с интересом:
- Откуда у вас это "е-мое"?
- Да один здешний дальний знакомый так говорит. Вот и прилипло…
- Ну-ну, - кивнул Игорь Евгеньевич. - Кажется, я знаю вашего знакомца…
- Так как же вам не знать, если Калмыков треплет, что вы под его охраной ходили.
- Не только ходил… А вот зубы - это его работа. У меня ведь челюсть верхняя вставная… Не заметно?
- Не обратил внимания.
- Ну и хорошо… Вот он мне зубы, а я его на работу взял, а потом, как он начал свинничать, пить напропалую, для его же спасения пенсию ему выхлопотал. Что, он за это зол на меня?
- Прямо не говорит, таится.
- Ну, вот видите, как все переменчиво. - Он опять ухмыльнулся синими губами. - А бывало, продажной шкурой называл, гадом ползучим и кулаком… Правда, за это его из шараги турнули. Но ведь он искренне верил, что я шкура продажная, да как не верить, если об этом и газеты писали. А он навоевался, в атаку хаживал, себя подставлял. Ну, потом места в жизни не нашел, кроме как охраны… Знаете, Виктор Сергеевич, милосердие ведь качество не только генетическое, ДНК всего в себя вместить не может, милосердие - свойство эпохи, люди только бывают его носителями. Лишь редкие особи сохраняют его в себе в противоположность установившемуся порядку. А когда властвует энтузиазм разрушения, когда уничтожается то, что извечно кормило, обувало, давало силу человеку, во имя ложной идеи социального прогресса, то от такого разрушения растлевается и дух. Мне и помыслить иной раз страшно, что сотворено с огромными нашими пространствами. Видывал ведь я, как гниет богатая шкура России - тайга и леса. Берет человек от нее малое, а убивает почти все. И с недрами так, которые почитались у нас бездонной кладовой, а ныне до дна не так уж и далеко. Да хоть бы в пользу, а то в отвалы. И это под вуалью научно-технического прогресса. А ведь до сих пор не ясно большинству взрывателей да строителей, даже братцу моему, что человек проник в микромир и в космос вовсе не для того, чтобы попирать и уродовать твердь, на которой стоит и которой всем обязан, а дабы облегчить ее дыхание, принести в мир новые материалы, не нуждающиеся в порубке лесов и гибели вод, и уж вовсе не для того, чтобы химизировать землю, а путем вторжения в клетку создать колос, который на малой площади даст многое… Я сам технарь, и мне виднее, что высшая техника предполагает не гибель природы, тверди нашей, а охрану ее и обогащение… Но то - особо. А вот когда технику пускают на разрушение, которое невосполнимо, ею сносят горы, лесные угодья, ковыряют недра, беря из них лишь малую толику, а остальное - в мусор, вот тогда и душа человека лишается милосердия, эпоха зачеркивает его, она, эта самая эпоха, возводит в этическую норму жестокость… Может, это мы и проглядели во Владимире? Да только ли в нем? В самих себе проглядели, ожесточились, и ожесточение это стало нормой, да так утвердилось, что без него ни одно дело не делается. Если сталкиваются разные взгляды, то посмотрите-ка на тех же ученых советах, как один на другого наскакивает. Иной раз мне кажется, кто-нибудь крикнет на оппонента: "Под трибунал его!" У нас если спор, то драка, вплоть до покушения на жизнь. Любим крайности, без них не можем. А почему? Считаем, коль утвердится идея противника, то он разрушит мое, а ежели моя утвердится, то я от его идеи камня на камне не оставлю. А ведь идеи сталкиваются не ради борьбы, а ради выяснения истины, но та может лежать и в мирном сосуществовании двух направлений… Самое странное, что за крайности воюют люди, причисляющие себя к приверженцам диалектики. Да какая же, к черту, это диалектика, когда утверждается незыблемость единого постулата и отвергаются всякие противоречия. Диктат с диалектикой никак не совместим. А если бы был простор для откровенного столкновения мнений не ради победы или самоутверждения, а токмо ради пользы человеку, тогда… Ну вот, куда мы забрели, - вздохнул Игорь Евгеньевич. - А ведь крутимся вокруг одной мысли: разрушение утверждает жестокость, созидание - добро. Это уж как дважды два… Но, однако, мы дошли до крайней точки истязания всего того, что нас окружает, и пришло время лечить раны… А раны-то серьезны. Да и все ли излечимы? Вот пройдет лет десять… меньше-то уж никак нельзя, если повернем души наши к созиданию, тогда, возможно, спадет с них нарост ожесточения или начнет спадать. И вернутся все главные качества человечности в человеке: честь, достоинство, великодушие, добро. Ведь не для того корчилась в муках природа, чтобы наделить разумом существо, которое разум этот обернет на сатанинские дела. Люди по книге Бытия создавались в чистоте и поклонении перед дарами природы, а когда дошли до разврата, то господь раскаялся, что создал человека, и решил потопом смыть его с земли, однако выбрал самого доброго и верного - Ноя, дав возможность соорудить ему ковчег, чтобы спасти себя и сыновей да и всю жизнь на земле. Однако же не спас этим человечество от раздоров, потому идея спасения всегда владела умами. И стоило утратить ее… Не потоп, смывающий скверну, оказался погибельным, а горячка самоистребления, она страшнее потопа, тут все в единстве - от расщепления атома до насилия, до хамства и неуважительности. И спасение в том, чтобы человечество вышло из зоны самоистребления и пришло в зону творения. Иначе террорист, пишущий трактаты по этике, все равно не оставит своего террора, как и было с батюшкой моим. Тут, вот видите, Виктор Сергеевич, я грешу против родителя. Ну, заморочил я вам голову…
Но Виктору все это было интересно, он истосковался по таким разговорам, да и не ожидал он их от генерального директора, вроде бы и не за ними шел сюда. И все же, слушая, он ощущал - за словами крылась некая цель, а может быть, ему так казалось, однако не может быть разговора бесцельного, да еще вот так - нараспашку… Кто этому известному на весь мир человеку - Виктор? Мастер, и только, пусть хороший, даже очень нужный, однако не из тех, без которых этот человек не может обойтись… И если Виктор уйдет завтра из мастерских, то ничего в жизни Игоря Евгеньевича не изменится, да и не его будет заботой восполнять потерю… Виктор внимательно вгляделся в Игоря Евгеньевича и неожиданно даже для самого себя спросил:
- Вы не обижайтесь только… Мне интересно было вас слушать. Но чудится мне, вы говорили все это для того, чтобы племяша вашего оставили в покое, чтобы он не загремел в колонию… Я ошибся?
Слова Виктора не удивили Игоря Евгеньевича, более того, Виктору показалось - он ожидал их или чего-то подобного. И потому ответил просто:
- Тут, Виктор Сергеевич, у меня полный разлад с собой. И ничего поделать пока не могу, чтоб определиться… Да, не хочу я, пронзительно не хочу, чтобы ушел он в колонию. Хоть времена ныне не лагерные, однако все тот же лесоповал и все те же урки, только, пожалуй, пожесточее и похитрее. Если решат кого со свету сжить, то не ножом орудовать будут, найдут способ (а их много отработано), что человек тут же сгинет, и виновных никто не найдет. А если такого не будет, все равно вернется оттуда Владимир не таким, каким хотел бы я его видеть. Срок грозит ему немалый, и за этот срок, конечно же, он, человек без четкой жизненной идеи, отупеет там решительно и вряд ли вернется к тому, для чего был предназначен… Ну, о семейных страданиях я уж не говорю. Конечно, я хочу, чтобы остался он на свободе. Но… всю свою жизнь я считал, что преступление против человека не может быть безнаказанным, иначе это противоречит чистому порядку и потакает беззаконию. Я ведь и сейчас в душе простить не могу, что люди, повинные в истреблении невиновных, и те, кто разорял землю нашу во имя личных благ ответа за это не несут. Нет, тут я не крови жажду, а отмщения, но истинного и открытого, чтобы каждый о нем знал. Иначе это подрывает надежды, туманит их… Вот я и воюю с собой: не могу простить Владимиру преступления его и не могу смириться с тем, что он уйдет от нас… Но, ради бога, не подумайте, что я давить на вас решил: мол, уговорите невесту, чтобы она смягчила показания свои… Нет, не могу я давить. И поверьте, не для того позвал, хотя понимаю, разговор наш все равно какое-то давление и есть, пусть помимо воли моей, но есть. И от этого мне нехорошо…
Жалость к этому человеку все сильнее овладевала Виктором, но он не мог дать себе расслабиться, ему надо было уйти. Ночь, конечно, предстояла бессонная, он невольно будет думать обо всем, что было здесь говорено. Виктор вздохнул, сказал:
- Я пойду, пожалуй… Да, ваша Саша помочь вам наказала. Я сейчас уберу…
- Не стоит, - махнул рукой Игорь Евгеньевич, - я сам справлюсь. Ну, я рад, что мы поговорили. И рад, что у вас свои мысли есть. Терпеть не могу бездумности.
Глава пятая
1
Начало августа, когда Нина выписалась из больницы, было слякотным. Все шли и шли дожди. Но как надоела ей палата, как все там осточертело! И все же человек - существо удивительное, пришлось покидать место, к которому она привыкла, и что-то екнуло в душе, будто расставалась с дорогим.
Нина проковыляла к окну. Дождь шел мелкий, рябил лужу, образовавшуюся у крыльца. Через эту лужу, к ее удивлению, перепрыгнул Слюсаренко, да так ловко, что точно попал на кирпич, положенный подле газона. Он был в синей, с необычно широкими плечами куртке, скрадывавшей его горбик. А за ним показалась женщина. Оранжевая "Волга" стояла возле тротуара, и, судя по тому, что черноволосая женщина укладывала в сумочку ключи, она и была водителем. Слюсаренко протянул ей обе руки, и женщина легко, хотя была уже немолода, перескочила лужу. Они направились к дому по гравиевой дорожке. Нина подхватила палку и пошла открывать. Все же кто-то из них успел позвонить, а она замешкалась, ускорила шаг, но сразу почувствовала боль - врач едь предупреждал: никаких резких движений, и когда открыла, губастый Слюсаренко воскликнул:
- О, страдалица! Что так морщишься?.. Удивлена или не хочешь видеть коллег?
Но она не могла ему объяснить, что морщилась от боли, только и сказала:
- Проходите. Вон вешалка, разоблачайся, иди в комнату… Можешь снять ботинки, чтобы не следить. Тапочки там…