В последние годы заговорили о самостоятельности, но эти трое давно ее получили, у себя на заводах они тоже не были одинокими, там у каждого были люди, которые несли им в клювах идеи, и директора умели таких хорошо поощрять. Конечно, на даче порой стоял ор, даже хватались за грудки, вовсе это не было похоже на солидное заседание, самого Николая Евгеньевича могли послать к чертям собачьим, но он никогда не был чванлив, знал - это не фамильярность, а азарт, который как раз ему и нужен был. Пожалуй, тихо бывало, лишь когда появлялся брат. Невысокий, худощавый, с острыми плечами, он садился в глубокое кресло и словно бы утопал в нем, слушал, потирая костлявые руки, будто они у него мерзли, только взгляд его глаз был зорок, иногда вспыхивал, словно два уголька из костра, внезапно обдутые ветром, и все умолкали. Все-таки у него было имя мирового ученого, да и наслышаны были, через что прошел этот человек. Николай Евгеньевич тоже побаивался брата, хотя вроде бы бояться не следовало, разница у них была в десять лет, Николай Евгеньевич - младший. Ну, а от младшего требуется послушание.
Брат был арестован в сорок девятом без всякого суда. Впрочем, в газетах писали, что суд был, но Игорь никогда о нем не говорил, просто утверждал: ему предъявили обвинение в продаже секретов и отправили по этапу. Николаю Евгеньевичу было чуть более двадцати, и он хорошо помнил ту ночь сорок девятого, когда арестовали брата. Не было никакого звонка в дверь, они оба проснулись от внезапно вспыхнувшего света - братья спали в одной комнате - и увидели четверых в штатском. Один, в плаще, стоял у окна, держа руку за бортом, двое у дверей, а военный вышел на середину комнаты, громко сказал:
- Игорь Евгеньевич, собирайтесь.
Они вошли, как воры, открыв дверь отмычкой. Брат стал лихорадочно надевать брюки прямо на полосатую пижаму, но никто не сделал ему замечания. Николай Евгеньевич спал в трусах, он так и сидел все время на кровати, ошеломленный происшедшим. Трое расползлись по квартире, шарили в столах, в буфете, на книжных полках, делали они все это быстро и умело, один даже обстучал стены, только тот, что стоял у окна, не шелохнулся.
И только когда брата повели к выходу, Николай Евгеньевич кинулся к нему, его хотели удержать, но силы ему было не занимать, он кого-то оттолкнул и обнял брата, прижался к нему, кое-как оторвали. И ушли…
Он все это хорошо помнит. И статьи в газетах. Но то, что было в ту пору позором, обернулось через несколько лет благом. Брат не любил ореола мученика, довольствовался данным, но это данное было немалым, все-таки он стал знаменит среди научного мира и не только среди него.
Но о Крылове с братом не посоветуешься, он хоть и руководитель серьезной фирмы, да все же не хозяйственник, нет, не хозяйственник. И вообще ни с кем о Крылове не поговоришь. Ведь все дело в том, что этот бородатый мужик входил в "мозговой центр", и если бы пришел к нему домой кто-то другой и вот в эдакой манере заговорил о контракте с итальянцами, то он бы, пожалуй, за советом обратился бы именно к Крылову. Конечно, в этом разговоре он представлял не только себя, рядом с ним были и другие. Кто?..
В прошлом году Николая Евгеньевича пригласили в прокуратуру, а потом и на Лубянку и указали, что отрасль дает продукцию, которая входит в понятие дефицита, и положили перед ним списочек людей из главков, за которыми числились неблаговидные дела… Конечно, это можно было предполагать. Такое не обошло почти ни одно министерство, а возникали и дела, о которых говорили на всех углах Москвы. Он понял, что от него требовалось, и начал чистку. К нему приходили родственники тех, кому грозил судебный процесс, умоляли: ведь вы давно знаете того, кто с вами работал бок о бок, вы же депутат, помогите, за столько лет напряженного труда можно и помиловать, даже если человека одолел соблазн, ведь не он требовал, ему несли. Но Николай Евгеньевич видел за этим совсем другое. Видел, как задерживались поставки, как ходили из кабинета в кабинет директора заводов или главные инженеры, готовые на все, потому что если им недодадут в этом месяце, то весь их план полетит к чертям. А это - лишение премий, недовольство рабочих и инженеров, падение авторитета. Они кланялись перед ничтожеством, которому и стоило-то всего снять трубку и переговорить с таким же ничтожеством. Он видел остановившиеся дорогостоящие станки, бешеные авралы и дорогой металл, летящий в отбросы. Он многое что видел за этим, сам ведь прошел хорошую школу.
Он считал, у него в министерстве порядок, и когда получал докладные от директоров о вымогательстве, то не очень в них верил. Писали, как правило, директора слабеньких предприятий, да и доносов Николай Евгеньевич терпеть не мог. Но когда прозвенел звонок из прокуратуры, сообразил: его обводят вокруг пальца, как мальчишку, надо оставить все сверхважные дела и навести порядок в доме, а то, когда его начнут наводить другие, будет поздно… Вот почему он указывал на дверь родственникам или объяснял им, что не его дело - защита взяточников, пусть разбираются правоохранительные органы. Ведь случалось, заваливались к нему в кабинет с маленькими детьми, чтобы бить на жалость. А он и в самом деле жалел и женщин, и детей, но отступать не мог.
Конечно, среди тех, кого он так обидел, убрав из министерских кабинетов, вернее, среди их родственников могли быть и такие, что искали повода подставить ему ножку, чтобы он всерьез загромыхал со своего места. А может, об этом мечтали и затаившиеся. Ведь он не мог поручиться, что перекрыл все каналы. От бюрократических закорючек за один присест не отделаешься, они вырабатывались десятилетиями и довольно опытными людьми. Это было целое искусство, построенное на круговой поруке, но существовали и мастера-одиночки, выявить их попросту невозможно, попадались те, кто попроще, а затаившиеся… Да, они могли искать случай расправиться с ним, многие могли искать такой случай. Но его не очень-то укусишь, на него где сядешь, там и слезешь, и все же…
Москва - огромный чиновничий город. Ведомства зачастую тесно связаны между собой, клубок сплетающихся нитей так огромен, что невозможно на самой сильной вычислительной машине просчитать все взаимосвязи. Недаром же столько мучаются с торговлей. Кто только не роется в ней, сколько людей ушло на скамью подсудимых. Ставили новых, суперпроверенных, но все возвращалось на круги своя. Сеть, сплетенная однажды, оказалась из металлических нитей высочайшей твердости, обычными кусачками ее не перекусить.
Николай Евгеньевич не раз слушал на всевозможных совещаниях, что наконец-то открылась до конца тайна дефицита, ведь на складах все есть, а в магазинах… Но тайна так и оставалась тайной за семью печатями, видимо, к ней не подходил ни один стандартный ключ. Так неужто его министерство может составлять исключение! Впрочем, торговля, с которой так много шума, дело наиболее простое, оно на виду. Но есть отрасли, скрытые от всеобщего обозрения, и даже всякие контролирующие организации с трудом проникают туда, да порой кажется, не до них, а ведь там все та же лихорадка, все те же сбои и так же бродят просители от одного столоначальника к другому или скитаются по зонам.
Они говорили об этом с братом, и не раз, говорили о том, что даже министр зависим, над ним тоже солидная лестница тех, кто может диктовать условия. Брат размышлял трезво и просто: а нужны ли вы все? Он брал в руки карандаш, бумагу, выводил схему, делал стремительные расчеты и показывал: вот, смотри, что может произойти, если все до одного ведомства снести с лица земли, оставив лишь координирующий центр. И получалось, что, кроме всеобщего взлета промышленности и научных центров, ничего иного не произойдет. Николай Евгеньевич соглашался с этим. Да и многие соглашались, но далее этих согласий дела не двигались. Он прекрасно ощущал в нынешнем накаленном времени нехватку решительности. Конечно, поспешность ни к чему, но Россия такая страна, что действовать в ней можно только стремительно, сметая все преграды, мешающие главной идее… Так он думал, хотя и понимал: подобные преобразования принесут для него лично немало огорчений, но он уже не в том возрасте, чтобы всеми ручками-ножками цепляться за привилегии, какими бы они ни были, можно обойтись и без них. Когда он говорил это брату, то видел: Игорю такое нравится, даже очень. Может, поэтому он и говорил?
Однако же в нынешнем году всякая шуровня по министерствам затихла. Неопределенностью и даже неуверенностью потянуло в воздухе. Особенно Николай Евгеньевич приуныл после серьезного совещания в Кремле. Шли какие-то дежурные речи, вялые и полусонные, но все ждали, когда скажет свое слово седоголовый старец, в руках которого должна была быть сосредоточена вся власть, и вот его объявили, он поднялся, и сразу же за ним возник крепкий, полный человек, и пока старец спускался по лесенке к трибуне, этот крепыш поддерживал его под руки и не отошел, когда тот ухватился пухлыми руками за борта трибуны. Принесли белое питье в стакане, старец надел очки, облизал губы и начал читать, веснушчатое лицо его чуть зарозовело, но что он читал - понять было невозможно, до Николая Евгеньевича доносились хрип и обрывки скомканных фраз.
Николай Евгеньевич мучительно напрягался на своем месте, пытаясь уловить суть высказываемого, настроение его падало, и он невольно думал: да зачем это… к чему?.. Ведь и так все скверно в государстве, плохо со снабжением, идет война в Афганистане… Странная, непонятная война… Люди ждут, даже жаждут перемен, а тут какие-то слова о школе… Ну, плохо учат детишек. Конечно, плохо, и, наверное, это важно… Но есть вещи-то поважнее…
Он вглядывался в это лицо, похожее на маску, и вспоминал: о старце с усмешкой говорили, что он, занимая пост руководителя идеологии в республике, заочно закончил учительский институт. Конечно, это все туфта. Ну, какое у него могло быть образование? Тайны, кругом тайны. И то, что взошел этот белоголовый старец на самый верх, да еще в такое время, когда надо быть решительным, заниматься не болтовней, а творить, - тоже тайна… А может быть, тут был и свой резон. Кто-то мог спасать себя от неминуемого разоблачения, нависшего над многими в прошлом году… Все могло быть.
Вот здесь и стоит искать причины вчерашнего прихода Крылова к нему. В прошлом году он бы не посмел, а ныне, ощущая откат, решился, а может, другие решили за него и, зная, как доверяет Крылову Николай Евгеньевич, направили его к нему. Сомнений более не оставалось - Николая Евгеньевича опутывали, и самым банальным способом, чтобы в любое время его можно было схватить за руку, даже если он для себя не возьмет ни единого доллара. Значит, нужен не столько контракт, а он сам. Кому?.. Да мало ли кому! Подпись-то Николая Евгеньевича дорогого стоит. Его ловили, всерьез и не для сегодняшнего дня, сегодня пригасли разоблачения, но люди понимали - долго волочить по трибунам белоголового старца не будут, а какие времена наступят после него - предсказать трудно.
Что же делать? У него не было своей разведки, хотя говорят, умные деловые люди давно завели ее… Он может подписать один из контрактов, пожалуй, он так сегодня и сделает, но лучше еще помедлить, подождать, ведь ситуация должна проясниться… И тут же он твердо поверил: она прояснится, обязательно прояснится, только надо быть терпеливым. Да, началась охота за ним, и надо узнать, где же расположились стрелки. Все, что Николай Евгеньевич сможет, он вытряхнет из Крылова. Сегодня же прикажет помощнику поднять все крыловские дела. А там не все чисто! Этот бородач еще покрутится в его руках. Решение придало бодрости.
2
Климова, соседка по общежитию, привела в свою комнатенку мужиков. Сколько их там было - трое или двое? Но они ржали, как табун перепуганных лошадей. Это аспирантское общежитие было скверно тем, что хоть ты и имела отдельную комнату, но прихожей и ванной надо было пользоваться с напарницей, обе комнаты составляли как бы квартиру, стены были тонкие, слышно все на свете. Конечно, стало ясно, что Климова завелась на всю ночь, она заглянула к Нине - грудастая, со смоляными вьющимися волосами, цыганка, да и только; пригласила: посидим, но Нина ее шуганула. У нее до защиты - две недели. В это время любой аспирант ходит как по ножу, надо было работать. Ей накидал руководитель приблизительный списочек вопросов, которые могут возникнуть. Каждый из ответов надо обдумать, но при таком оре за стеной ничего не сделаешь и не заснешь.
"К Вите", - решила она. Обещала быть у него завтра, там вообще ей хорошо работалось. Он уходил в свою мастерскую, и никто ей не мешал, даже не было телефонных звонков. Надо ехать сейчас… Иначе - бессонная ночь. Если приедет к нему завтра, то полдня проспит. Вот какая потеря времени.
Собралась она быстро, все было под рукой, позвонила Виктору, чтобы предупредить, но никто не отвечал. Может быть, задержался в мастерской или у приятелей. Это не беда, у нее есть ключ.
Шел одиннадцатый час, вся надежда на электричку. Если успеет на одиннадцати часовую, то застанет автобус у станции. Она выскочила из своей комнаты и в прихожей наткнулась на Слюсаренко, он только что вышел из ванной и полез толстыми губами к ней:
- Нинок! Защищаешься?
- Пропусти, - попросила она. - Я спешу.
- А ты не спеши, - усмехнулся он и внимательно посмотрел на нее васильковыми глазами.
Слюсаренко всегда оставался для нее загадкой: правый бок поднят вверх, нос крючком, толстогуб, но одевался хорошо, и сейчас на нем был серый с искоркой костюм из легкой ткани и ослепительно белая рубаха. О Слюсаренко болтали, что он, несмотря на довольно уродливое лицо, пользуется бешеным успехом у девчонок. Может быть, дело было в его умных веселых глазах, в его всегда неожиданных и парадоксальных высказываниях, сбивавших многих с толку. Он, еще когда был студентом, никого не боялся и мог в середине лекции задать такой вопрос, что далеко не каждый лектор способен был на него ответить. Опытные отвечали: "Обсудим потом", чтобы оттянуть время, но Слюсаренко настаивал на своем, доказывал, что если не получит немедленного ответа, то вся лекция пойдет впустую, в ней окажется белое пятно, которое нечем заполнить. Говорил он серьезно и с настойчивостью, не терпящей отлагательств. Лектор, понимая, что сейчас может разразиться скандал и обернется все это не в его пользу, соглашался отвечать на то, на что и ответить-то было невозможно, и потому, как правило, лез в какие-то заумные дебри, с трудом из них выбирался, и это длилось до тех пор, пока не наступало время заканчивать лекцию.
Слюсаренко оставили в аспирантуре, потому что еще студентом он начал публиковаться в зарубежных престижных журналах, о которых иной профессор и мечтать не мог. Он очень умело отвоевал себе самостоятельность - связываться с ним боялись, - добился двух стажеров и создал нечто вроде группы; эта группа выдавала самые неожиданные работы. Девчонки о нем говорили: "Ну, этот до академика доберется. Любой узел разрубит".
- Я прочел твой реферат, Нинуля, - сказал Слюсаренко, - и там есть пара строк, касающихся меня.
- Ничего там не может тебя касаться, - строго сказала она.
- Ну что ж. - Он собрал толстые губы трубочкой. - Тогда поговорим на защите…
Вот тут она дрогнула. От этого типа можно всего ожидать, он может завертеть такую бучу, что ни одна комиссия не расхлебает. Сорвет защиту, а это черт знает что.
- Слюсаренко, - тихо сказала она. - Ну зачем ты меня пугаешь? Я ведь хорошо к тебе отношусь, честное слово…
- Так? - спросил он. - Тогда двигаем к тебе. Докажешь…
Только сейчас она поняла, что он "под кайфом", да и мужики в комнате Климовой ржут потому, что нанюхались чего-то или накурились. Да, конечно, он был под кайфом, потому-то такими маленькими и колючими сделались его зрачки, а синева радужки стала гуще.
- Мне к тете надо, - соврала она. - У нее отек легкого. Я на электричку опоздаю…
- Ну-ну, - ухмыльнулся он и неожиданно впился в нее губами, но тут же оторвался, шлепнул ее по заду, сказал: - Беги!
Шлепок был унизительным, в ней все вспыхнуло от злости, но она не обернулась и выскочила в коридор.
На нужную электричку она все-таки опоздала. Этот паразит Слюсаренко не только отнял у нее время, но и выбил из колеи, она сначала от расстройства села не в тот автобус, а когда примчалась на вокзал, купила билет, то поезд ушел, и нужно было ошиваться на вокзале еще полчаса, чтобы дождаться последней электрички.
На вокзале было почтовое отделение, она снова позвонила Виктору: может быть, он ее сумеет встретить, ведь приедет она поздно, но телефон Виктора молчал.
На улице дул северо-восточный ветер, он всегда наносит на город всякую гадость, из-за холода пришлось ждать в небольшом зале. Ворчливая тетка шваброй и мокрой тряпкой протирала полы, и едва Нина села на скамью, как тетка шмякнула ей по ногам. Хотелось выплеснуть на нее злость, которую вызвал в ней Слюсаренко, но она смолчала, понимая, что тетка ищет предлога, чтобы разораться: ей, наверное, все тут опостылело, хотелось быстрее закончить уборку. Нина поджала ноги, подождала, пока уборщица отойдет, и задумалась: а что же все-таки имел в виду этой синеглазый, блефует он или на самом деле есть у нее какое-то положение, что противоречит работе Слюсаренко? Да если бы это так было, то Семсем, наверное, сказал бы, он-то в курсе дел работ Слюсаренко и диссертацию Нинину читал не раз.
Руководителем Нины был Семен Семенович Кирка. Этот широкоплечий профессор с холеной бородкой клинышком, в черноту которой вплетались белые нити, с лошадиными мутными глазами, никогда ничего не выражающими, но занимающими такое большое место на его розоватом лице, что порой казалось - и есть-то у Семена Семеновича (или, как его звали студенты и аспиранты, Семсема) только могучее туловище, обтянутое ярко-синим костюмом, - он лишь этот цвет и признавал, каждый его новый костюм был копией ношеного. Он любил полными холеными руками брать девушек за плечико и барственно говорить:
- Смелее надо быть, милочка, смелее.
Он только казался бабником, на самом деле все были твердо убеждены, что он не интересуется любовными интрижками. У него была властная жена-грузинка Лия Ревазовна, работавшая на кафедре иностранных языков и говорившая по-русски с грузинским акцентом, а по-английски так чисто, что приезжие англичане удивлялись ее лондонскому выговору. Еще когда Нина была студенткой, девчонки не раз замечали - она нарочно говорит с акцентом, в этом был свой шарм. К Нине Лия Ревазовна относилась хорошо и не раз говаривала: "Семен Семенович очень высокого мнения о ваших способностях". Наверное, это так, но Нина сама о себе как о научном работнике была вовсе не столь высокого мнения.
Кирка! Ну никак не подходила ему фамилия, откуда она у него взялась?! Может быть, дальние предки его были землекопами или работали в отвалах или карьерах, но сам он походил на выходца из знатной родовитой семьи. Нине несколько раз приходилось обедать с ним, и он всегда подвязывал салфетку так, как, видимо, это делали в старину, - одним концом, а на указательном пальце его сверкал массивный старинный перстень.