Теперь, задним числом, я понимаю, что Эдик действовал неправильно. Ему нужно было переехать из нашего города в другой, где по истечении срока секретности служащий ОВИРа мог бы иначе решить его судьбу. Если бы Эдик наладил с ним соответствующие отношения, служащий ОВИРа мог - был бы стимул - представить дело так, будто предприятие "Арсенал" - музыкальный коллектив, в котором Эдик, инженер-радиоэлектронщик, работал, скажем, звукооператором. Такие случаи бывали. Но желающих уехать из нашего города было гораздо больше, чем желающих в нем поселиться. Эдик об этом прекрасно знал и квартирным обменом заниматься не хотел. Узнав о приезде в город мадмуазель Фарин, он встретился с ней и сделал предложение руки и сердца. Заключить фиктивный брак с гражданкой Франции показалось ему проще, чем совершить обмен из нашего города в любой другой. И еще ему показалось, когда он ее увидел, что мадмуазель Фарин - французская еврейка и, по этой причине, просто не может ему не помочь. Сейчас, опять же задним числом, я понимаю, что как мужчина он ей, скорее всего, не понравился. Может быть, потому, что у него оттопыривались уши. Или еще почему-то. Это не важно, важно, что не понравился. Однако мадмуазель Фарин проявила деликатность в обращении с ним и не отказала сразу, с порога. Она сказала, что никогда еще не вступала в фиктивный брак, это серьезный шаг, необходимо его обдумать. И отказала ему на следующий день. Такова черная магия слова "отказник" - всегда он получал отказ.
И в случае с городским КГБ, заподозрившим в ней белоэмигрантского агента, и в случае с Эдиком, увидевшем в ней нечто противоположное, ее принимали совсем не за ту, кем она на самом деле была. Сотрудники КГБ, знакомые с белой эмиграцией главным образом по советским приключенческим фильмам, рады были предположить, что на подведомственной им территории обнаружился такой агент. Так у них появлялось новое интересное занятие. Это придавало жизни остроту. "Отказник" Эдик хотел видеть в ней французскую еврейку, потому что у него появлялась надежда осуществить свою мечту. В обоих этих случаях в ней видели то, к чему внутренне были готовы. Многие обманывались на ее счет. Не зная, как ее нужно воспринимать, люди для облегчения своего восприятия привлекали уже известные и понятные аналогии. Но это не вносило ясности. На самом же деле она была просто Мари Фарин - не больше, но и не меньше.
- Вы ошибаетесь, - сказал мой отец Эдику, - ничего этого нет и в помине. Дело в том, что она родом из Марселя. Большинство жительниц Марселя смуглы и черноволосы.
Для меня до сих пор остается загадкой, откуда он мог это знать. Ни в Марселе, ни в других городах с франкофонным населением мой отец никогда не был. Может быть, он цитировал какого-то французского автора. "Большинство женщин Марселя смуглы и черноволосы" - чем это не начало для рассказа?
Мне совсем не запомнилась дорога в Москву. Я уже много раз ездил на электричке, которая ползет четыре часа со всеми остановками и раскачивается как телега. Чаще всего мы ездили за продуктами. В нашем городе трудно было купить не только сковородку и эмалированную кастрюлю, но также все то, что в них варят, жарят и пекут. Особенного значения жители города этому не придавали. Всегда можно было съездить и запастись едой на неделю вперед - четыре часа туда, четыре - обратно, три - в очередях, на что же еще потратить выходной день?
В Музее западного и восточного искусства меня поразила широкая мраморная лестница с красной ковровой дорожкой. Это было первое яркое впечатление после долгой и нудной дороги. Лестница была как обещание, что все остальное будет не менее интересным. Невдалеке от нее стояла большая статуя: голый юноша с какой-то веревкой на плече. Я уже видел статуи голых женщин, но статую голого юноши, да еще с веревкой, увидел впервые. Оказывается, и такое бывает. У ног статуи стоял неизвестный мужчина и смотрел в нашу сторону. Увидев в толпе мадмуазель Фарин, он подошел к ней, обнял и поцеловал, не обращая внимания на внимательно наблюдающих за ними студенток. Тут надо уточнить, что в нашем городе на факультете иностранных языков учились только студентки, ни одного студента на этом факультете не было. Мне показалось странным такое публичное проявление чувств. Когда к нам домой приходили студентки, родители обращались друг к другу по имени-отчеству, как бы дистанцируясь в их присутствии. Хотя это тоже казалось странным.
В сопровождении неизвестного мадмуазель Фарин поднялась по мраморной лестнице, вошла в зал. Они сели на лавочку, взялись за руки и оживленно заговорили. А мы начали осматривать картины. Минут через пять Ольга Степановна спросила у мадмуазель Фарин, не хочет ли она начать лекцию.
- Честно говоря, - спокойно ответила та, поведя глазами по развешенным полотнам, - я плохо во всем этом разбираюсь…
И поинтересовалась, когда назначен отъезд.
- Я хотела уехать в пятнадцать тридцать, - рассказывала потом Ольга Степановна, - но посмотрела на нее и сказала, что наша электричка в семнадцать ноль-ноль.
- Хорошо, - ответила мадмуазель Фарин, - я успею.
После этого вместе со своим спутником она покинула выставку.
- Кто этот человек, с которым она ушла?
- Это ее компатриот, - не задумываясь, ответил отец.
Спрашивать, кто такой компатриот, я не решился.
На выставке экспонировались работы Пикассо из отечественных музеев, в основном розового и голубого периодов, все они были куплены богатыми русскими коллекционерами до революции. После революции таких любителей живописи, которые в состоянии были бы у коммуниста Пикассо что-нибудь купить, в России не нашлось. Увидев "Девочку на шаре", я заметил, что она похожа на мадмуазель Фарин, и поделился этим открытием с отцом.
- А почему здесь написано "Портрет молодого человека", а нарисованы только круги и стрелы? - спросил я, когда мы перешли к другой картине.
- Ну, - неопределенно ответил отец, - это непростой художник.
Перед тем как уходить, отец сказал студенткам: "А вот книга отзывов. Не желаете написать?" По его тону я понял, что он заранее знает их ответ.
- А можно я напишу? - спросил я.
- Не надо, - решительно сказал отец. - Ты все равно ничего умного не напишешь.
Студентки рассмеялись.
- Почему ты уверен, что я умного не напишу? - спросил я, когда мы спускались по ковровой дорожке навстречу голому юноше с веревкой на плече. - Может быть, Пикассо будет приятно прочесть мой отзыв? Он прочтет и обрадуется.
- К сожалению, он умер, - ответил отец.
- Кто же будет читать эти отзывы, если он умер? - спросил я.
- Их никто не будет читать.
Выйдя из музея, все мы, стараясь держаться вместе, отправились по магазинам. Глупо было бы не использовать подаренное Ольгой Степановной время, приехать с пустыми руками. О Пикассо никто больше не вспоминал.
Мадмуазель Фарин появилась на платформе за две минуты до прихода электрички. Она, единственная на этой платформе, была без продуктовой сумки. Увидев ее, студентки начали шептаться и хихикать. У них был такой вид, как будто они хотят ее о чем-то спросить, но не знают, как начать. Наконец несколько студенток подошли к ней и заговорили. Улыбаясь, мадмуазель Фарин что-то отвечала. Потом все они засмеялись. Я тут же захотел разделить это веселье. Скучно было просто так стоять и ждать электричку. Я подошел и предложил сыграть в города. Девушки перестали смеяться, замолчали и удивленно уставились на меня.
- Как это, играть в города? - спросила мадмуазель Фарин.
- Очень просто, - сказал я. - Архангельск - Кострома - Актюбинск - Калуга - Альметьевск - Кинешма - Ачинск - Караганда…
- Мы не умеем играть в города, - сказала одна из них, - иди, предложи еще кому-нибудь…
"Что тут уметь, - подумал я, отходя, - любой дурак умеет".
В вагоне электрички я первое время бесцельно слонялся из конца в конец. Все эти студентки мне уже осточертели, я их тихо ненавидел. Во-первых, они смеялись, когда я захотел написать отзыв для Пикассо. Откуда я мог знать, что он уже умер? В известность об этом меня никто не поставил. Во-вторых, ни одна из них не хотела играть в города. В-третьих, все они говорили о какой-то ерунде. Устав ходить вдоль скамеек, я сел на свободное место, напротив девушки, задумчиво смотревшей в окно.
- Скажи, - спросила она, - ты хочешь стать летчиком?
- Нет, - грубо ответил я, - не хочу!
- А мы с Маринкой, - кивнула на подругу, - думаем, что это самые смелые люди на свете. И все летчики нам нравятся. Наверно, мы - глупые девчонки…
Эти слова поставили меня в тупик. Всю оставшуюся часть пути я над ними размышлял. Что такого она нашла в этих летчиках? Может быть, летчики нравятся ей потому, что рискуют жизнью, когда поднимаются в небо. И еще потому, что у них красивая форма.
Но ведь есть более опасные профессии. Например, пожарник. Все-таки летчик поднимается в воздух вместе с пассажирами, и общий риск делится на количество людей в самолете. Вместе им уже не так страшно. А пожарник идет в огонь один, куда никакие пассажиры никогда за ним не пойдут. Следовательно, пожарник рискует гораздо больше, чем летчик. И у него тоже есть форма. Но она почему-то не говорит, что пожарники ей нравятся и что они - самые смелые. Наверно, она и вправду глупая, если сама в этом признается. А жаль, что Пикассо не нарисовал пожарника. Интересно, как бы это у него получилось?
Занятый своими мыслями, я краем уха умудрялся слушать разговор отца и Ольги Степановны, сидевших позади.
- Выходя из музея, - говорила Ольга Степановна, - я увидела у дверей симпатичного молодого человека. Стала соображать, где же раньше видела эту рожу. Замешкалась, поскользнулась и упала. Он помог мне подняться. У меня было такое чувство, что он сопровождал нас до Москвы. А до этого иногда встречала его утром, когда шла в институт. Я иду на работу, и он идет на работу в свой переулок. Треснулась я бедром не слабо, до сих пор болит.
- Поделом вам, - заявил отец, - не будете засматриваться на молодых людей.
- Как бы у Мари не было неприятностей из-за ее несанкционированной встречи, - озабоченно сказала Ольга Степановна.
- Да, - ответил отец, - надо было в письменной форме испросить разрешение у декана. Ведь он - глава факультета. Она же так не сделала. Это - дерзость! Неуважение к его почтенной должности. Как вы полагаете?
- Натурально, дерзость, - поддержала Ольга Степановна. - Белый эмигрант выучил дерзить.
- Но есть смягчающее обстоятельство, - напомнил отец. - Она выполнила свое обещание: вернулась вместе со всеми.
- Я дала ей достаточно времени, - удовлетворенно сказала Ольга Степановна, - чтобы она выполнила все свои обещания.
Когда электричка подошла к перрону, было уже темно. Студентки, Ольга Степановна и мадмуазель Фарин сели в автобус и поехали в общежитие, а мы поймали такси и отправились домой. Дома родители стали разбирать сумки, а я взял с полки энциклопедический словарь 1953 года издания и нашел там фамилию Пикассо. Пабло Пикассо, сообщал словарь, известный художник и общественный деятель, член коммунистической партии Франции. Его рисунок "Голубь мира" стал эмблемой международной организации ЮНЕСКО. Художественному творчеству Пикассо присущ формализм, крайний индивидуализм, поэтому оно остается чуждым широким массам трудящихся.
Зачем же мадмуазель Фарин, думал я, потащила за собой пятьдесят студенток, если его творчество чуждо трудящимся. Конечно, студентки не трудящиеся, а учащиеся, но чему же они, по ее мнению, могли на этой экскурсии научиться, какой урок для себя извлечь?
- Зачем ему устроили выставку, раз его творчество чуждо? - спросил я отца.
- Эти сведения, - ответил он, посмотрев на словарь, - устарели в момент публикации.
Все было непонятно в тот день. Почему сведенья устаревают в момент публикации? Зачем писать отзывы, которые никто не прочтет? Почему на портрете молодого человека только круги и стрелы? Кто был тот загадочный молодой человек, который стоял на выходе из музея? Почему Ольга Степановна поскользнулась и упала, когда его увидела? Зачем она перенесла отъезд на полтора часа? Отчего летчики нравятся больше пожарников? Кто такой компатриот? Куда все-таки исчезала мадмуазель Фарин? Почему она, в отличие от всех остальных, не купила никакой еды? Может быть, она ничего не ест? Тогда зачем ей сковородка и эмалированная кастрюля? Ответов на эти вопросы у меня не было.
- Понравился тебе Пикассо? - спросила мама после того, как мясо и апельсины были уложены в холодильник.
- Ну, - неопределенно ответил я, - это непростой художник.
Михаил Фридман
МИФ ВЕЧНОГО НЕПРОЩЕНИЯ
Белые стены палаты академической больницы чуть приметно порозовели. За кремовыми шторами лучи утреннего солнца старательно искали способ в нее проникнуть. Наконец тепленькая золотая полоска нащупала лазейку меж портьер и щекочущим лезвием дотянулась до изголовья постели, на которой спал старик. Тот, сразу открыв глаза, от луча отпрянул и сел, чтобы оказаться подальше от опасного соседства. Увы, он забыл, что резкие движения ему противопоказаны. Золотистое лезвие мигом впилось в правое полушарие, разбудив самые потаенные недра боли. Старик с каким-то детским отчаянием взвыл - внезапный переход от забытья к рвущей боли был ужасен. Лицо многое в жизни претерпевшего старого человека стало похоже на маску Квазимодо - правильные в общем черты перекосились. Дрожащая рука потянулась было к кнопке вызова, но тут же бессильно повисла: будильник на тумбочке показывал девять часов - близился обход.
Сквозь седые, все еще густые пряди больной принялся истово массировать правую часть головы, пытаясь вспомнить, что стало причиной запрещенного медиками резкого движения, но так и не вспомнил. Кто-то с беспощадностью ката упорно вколачивал в его череп белые от пламени гвозди, раздиравшие надвое не только мозг, но и раскалывавшие черепную коробку. Неужто изъеденное метастазами правое полушарие еще что-то соображало или за двоих трудилось только левое?
И левое это вдруг вспомнило роковой вопрос, которым он в последние месяцы себя изводил. Повергался ли по утрам в мир нестерпимой боли тот другой тоже? Неужели такие же добела раскаленные гвозди уходили и в его серое вещество, породившее столько роковых идей и химер? "Иначе быть не могло!" - в который раз отвечал он сам себе - у него была эта же безжалостная болезнь, крупицу за крупицей пожиравшая бесценное достояние человека, которым Провидение пытается осознать самое себя.
"Нет, нет, нет!" - вопила боль из закоулков обреченного мозга - он не мог страдать так же, сходить с ума от раскаленных этих гвоздей, от рвотных головокружений, от невыносимых сновидений. Он извелся от мук куда более страшных, его раскаленные гвозди были длиннее, головокружения нестерпимее, галлюцинации - чудовищней. У него ведь не было того, другого, который есть у меня. Он не мог, не должен был изведать это спасительное для меня чувство торжествующей наперекор всему справедливости, праведности непрощения!
Старик не заметил, как отвлеченная мыслями боль несколько поумерилась. Когда в палату вошел окруженный ассистентами заведующий отделением и самым обыденным голосом спросил: "Ну-с, как у нас дела?", старик заговорщически, как ему самому показалось, улыбнулся и бодро ответил:
- Ничего, спасибо, профессор. Все терпимо. Все вполне терпимо…
2
После завтрака в наглухо зашторенной палате полагался короткий перерыв, а затем - процедуры. Но укладываться не хотелось - в теле оставалась опаска: вдруг задремлешь и опять боль…
Внезапно приотворилась дверь, и в палату торопливо вошел профессор. По сравнению с пациентом он выглядел чуть ли не карликом - поджарым коротконогим узкоплечим затворником, хотя осунувшееся, слегка помеченное желтизной лицо излучало особое мужество, свойственное разве что тем, кто наблюдал не один десяток страдальческих кончин, мучительно ощущая при этом собственное бессилие.
Старик относился к нему уважительно - ему импонировала суровая прямота коротенького человека, добротность его знаний - причем не только нейрохирурга, но и нейропсихолога. И еще - готовность прибегнуть ко всем дозволенным, а то и недозволенным средствам, лишь бы сломить неумолимого противника или хотя бы с честью выйти из проигранного боя, оставив обреченную жертву лицом к лицу со смертью.
- Не возражаете, если я отниму у вас несколько минут? - со странной робостью в голосе спросил врач и, не дожидаясь ответа, опустился рядом на стул.
Старик неопределенно взмахнул рукой:
- Это вы-то отнимаете минуты, профессор? Полноте! Вы их великодушно дарите! Рад, что вернулись. В вас так удачно соединяются черты приносящего последний обед, дарующего последнюю утешную молитву и облачающего смертника для встречи с народом у ступенек эшафота, что…
- Ну и расписали! - притворно возмутился врач. - Судя по вашему утреннему ответу, можно было ожидать шуток и поостроумнее.
- Простите, профессор. Вы же прекрасно знаете, что у подобного рода пациентов случаются и не такие обмолвки…
- Вот тут вы, уважаемый Матвей Исаакович, ошибаетесь! В том-то и дело, что вас никак нельзя отнести к этой категории больных. Должен признаться: я в некотором смысле озадачен - вернее, удивлен, что вы как раз не из "подобного рода пациентов".
- Не потому ли, что я так долго тяну и никак не полажу с безносой? Вас что, и в самом деле смутили затянувшиеся с ней торги? Или мы ставим под сомнение какие-то ученые постулаты?
- Не получится у нас беседы, уважаемый Матвей Исаакович. Не то у вас сегодня расположение духа. Жаль. Хотя, если вникнуть…
- Ах, профессор! Я же понимаю, что вам хочется уяснить причины моего утреннего настроения. К сожалению, это долгий разговор. А я, простите, уже выдохся. Не получится поговорить… Очень жаль. Я ведь ждал вас, профессор, знал, что вы придете. Да вот - скис. Может, при следующей встрече смогу вам кое-что открыть. До свидания…