Но почерк, почерк был Антона!
Катя вдруг ожила, даже начала вставать и выходить из комнаты. Чуть ли не была предпринята целая экспедиция "на воздух". Катя к чему-то тайно готовилась.
Катя не знала, что почерк Антона был скопирован Марией Иосифовной со старого пустого конверта, аферист оставил его впопыхах на полу под письменным столом. М.И., вылизывая комнату дочери после ухода самозванца, конверт этот нашла и припрятала. Письмо было написано с зоны, адресок присутствовал, то есть пациент не соврал. Только дата на нем была свежая: едва ли полгода прошло после отсидки, а добрый молодец уже нашел себе Катю, девушку с квартирой.
Письмо было адресовано тоже девушке, видимо, но без адреса: на Центральный телеграф до востребования Худайбердыевой Е.Г.
Причем письмо явно дошло и было затем отдано автору при встрече. А возвращение писем обычно свидетельствует о гневном и нарочито демонстрируемом разрыве. Любящие обычно берегут адресованные им письма, это очевидно. А равнодушные их просто выкидывают.
Насолил Антоша, насолил этой Е.Г. Но она его тоже любила. Специально пришла бросить ему письмо в лицо.
Теперь Катя собралась выходить из дому!
Причем бабушка Анна Ионовна видела, что Катя роется в справочнике, явно ищет какой-то номер телефона - что само по себе огромный прогресс по сравнению с предыдущей апатией. Она нашла, что ей было надо, далее попросила атлас Москвы. Искала определенную улицу, сообщила Анна Ионовна своей измученной старой дочери.
Мария Иосифовна поняла, что девочка ищет то отделение связи, куда в почтовый ящик было опущено поддельное письмо.
Но сил встать и пойти у Кати не было.
Между матерью и дочерью опять пошли разговоры. Короткие, только по делу. М.И. предложила Кате ставить ей капельницы, чтобы возобновить прежний уровень и поправить цвет лица. Была вызвана лаборантка, взяла анализ крови.
Катя была, что называется, уже здорова "по венере", но слаба как выкинутый на помойку недельный котенок.
В капельницу М.И., разумеется, стала добавлять нужные препараты. Очень осторожно.
С течением времени Катя окрепла, встала, исчезала из дому, затем даже дело дошло до того, что она, совершив огромное усилие, вернулась на свою прежнюю работу (именно там она и встретила впервые своего Антона). Она была взята в тот же самый зал, но теперь на полставки, вместо одной сослуживицы, ушедшей в декрет.
Видимо, Кате было важно встать на тех путях, по которым предположительно может еще раз пройти Антон.
Вместо Антона (велика сила женской красоты!) появился Глеб, ему нужны были на дом журналы по специальности. Катя подпольно вынесла ему эти журналы. Он их с благодарностью вернул. Затем долго пахал твердую почву, чтобы залучить Катю в кафе (все переговоры велись по телефону, домашние слышали).
Дальше больше - он осмелился и пригласил Катю в свою компанию на дачу, как раз на Новый год.
М.И. поставила Кате капельницу с долей очень важного препарата под предлогом дозы витаминов для поддержки сил, и Катя вернулась домой утром явно после ночи любви, с синевой под своими синими глазами и с явно набухшими губами. Так что ожидаемое стряслось.
Глеб, небольшой, настырный, некрасивый, но вылитый головастый сперматозоид, одолел сопротивление Кати, и она теперь ходила с ним куда он хотел совершенно безголовая, воплощенный секс-символ, глаза сонные, губы набрякшие как с мороза. Они, не стесняясь, запирались в Катиной комнате на какую-то новую щеколду, после чего следовали скрипы, бурные сотрясения и напоследок ритмичные быстрые удары.
Все! Сыграли свадьбу.
На пиру Катя, вдруг как бы опомнившись, ушла на лестницу плакать. Мать Кати и бабка уже откочевали домой сразу же, как только позволили приличия.
Родители Глеба, широкогрудый подполковник Иван Петрович какой-то и мама, Эмма Яковлевна такая же, были люди простые, даже нарочито какие-то простецкие. Они тут же за столом, как только новая кума с матерью ушла, буквально минут за пять безобразно поругались с сыном и практически выгнали его вон из дому (а до этого Глеб хлопотливо планировал привести жену к себе в комнату, отциклевал и покрыл лаком пол и т. д., и родители не протестовали - но вдруг безобразно поссорились с сыном, что делать!).
Глеб оделся, затем, по его словам, сгреб одежку жены, подхватил плачущую Катю на лестнице, одел ее, поймал машину и отвез молодую к ней домой обратно.
Там он все рассказал Марии Иосифовне и старушке Анне (Марии Иосифовне всегда все окружающие рассказывали абсолютно всю подноготную, причем она этого вовсе могла и не хотеть) и остался жить, что делать, в чужом доме.
Хорошо еще, что пресловутый Антон так и не женился на Кате в свое время, она это объяснила тем, что милый не хочет травмировать своего ребенка разводом.
Катя проплакала до утра.
Мать к ней не заглянула ни разу.
Через восемь месяцев у Кати родилась девочка, которую Глеб все ночи носил на руках, чтобы хоть она не плакала. У ребеночка была грыжица.
Второй ребенок, сын, родился через два года и был, что удивительно, вылитый Антон!
О чем сразу же сказала сынуле Глебу его многоопытная мамаша Эмма Яковлевна: "Все правильно, все верно, ребеночек не наш".
Тем не менее и этого ребенка Глеб носил ночами на руках.
А Катя меркла, гасла, погибала, вместе с ней умирала и ее бабушка и умерла.
М.И. держалась как всегда - приветливая, ровная, скромная, как английская королева.
Зять Глеб ненавидел ее люто, со временем он стал близко к сердцу принимать тщетно скрываемое превосходство тещиной семьи над собственной, материнско-отцовской, простодырой.
Свою мать, практичную, говорливую Эмму Яковлевну он всем своим поведением одобрял и ставил много выше.
В свое время молодая Эмма так опутала, обротала Ивана, этот громокипящий кубок, гениального военного инженера, самородка из мордовского села, что увела его от жены и сына, и больше о них не было ни слуху ни духу до тех пор, пока та жена не умерла, оставив сына подростка в одиночестве. Второй сигнал пришел, когда того Ивановича по молодости посадили, и он отправил отцу из зоны весточку, чтобы ему, видите ли, присылать посылки.
Эмма все это пресекла мигом.
Тот сын возник еще один раз, был спроважен и, по слухам, погиб.
Эмма была в прошлом училка чего-то типа географии. Маленькая, подвижная, не скрывающая ни одной из своих мыслей, грубая как сама жизнь. Муж был ею зачарован.
Она знала свое дело и подтачивала, пилила самые основы жизни своего сына, истончалась его доброта, широта души, щедрость, его жалость к вечно больной жене, его любовь к деточкам, которые оба во младенчестве страдали пупочной грыжицей и не должны были плакать, надрывая свои и без того слабые животики. Всего этого лазарета та мамаша не переносила, ревновала к таким сердечным порывам Глеба, окорачивала его, ехидно раскрывая ему глаза, поскольку эти чувства направлены были на чужих! Не в семью, а вон из семьи! Не ей, матери, а посторонним!
Она эти монологи произносила прямо в квартире Марии Иосифовны.
Она предполагала, что у Кати гонорея, последняя стадия, сделай, сделай ей анализ!
Видимо, Катя рассказала Глебу в минуту особенного доверия свою предыдущую историю, а он, не моргнувши глазом, тоже под влиянием хорошей минуты раскрыл тайну мамаше.
Она также утверждала, что дети (оба) не его, что им как дураком пользуются! Женился на путане, если не сказать проще!
В конце концов Глеб остановился между матерью и женой как бы в безвоздушном, пустом и выжженном поле нелюбви. Он презирал мать и верил ей, он любил Катю и подозревал ее.
Стал пить.
С матерью расплевался. Она звонила М.И. и стеклянным звонким голосом говорила ей несусветные гадости о ее проститутке-дочери и о ее сожителе из зоны (тоже, оказывается, все было ей известно).
Домой к жене Глеб вваливался с руганью. От него смердело. Часто валился в прихожей и там засыпал, приклеившись к полу. Его диссертация застряла.
И Мария Иосифовна внезапно умерла.
Странная это была смерть, на дежурстве в клинике.
Причиной смерти была сердечная недостаточность, как это обычно пишут. Неизвестно, отчего все произошло. Буквально на пустом месте. Просто остановилось сердце, когда она сидела у себя в кабинете за письменным столом.
Ее врачи на похоронах стояли буквально черные, ненавидящие. Они подозревали нехорошие дела. Почему, непонятно. М.И. ни единой душе, совершенно никому не рассказывала о том, что у нее творится в доме. И вскрытие ничего не дало.
Но от людей ничто не спрячется.
Марью Иосифовну давно уже считали способной на те вещи, которые неподвластны науке.
Глебовы родители тоже присутствовали на похоронах, демонстрируя губы скобочкой и непроизнесенные опасные слова.
Тем не менее семья Кати сохранилась.
Глеб бросил пить после похорон, как отрезало. Даже за упокой не выпил. Родителей попросил не ходить на поминки, мать просто не пустил, когда она нахально позвонила в дверь (отец прятался на лестнице).
- Мы что, не родня? - закричала она.
* * *
Катя работает в библиотеке, стала заведующей залом.
Материнская душа как будто поселилась в ней.
Спокойная, благожелательная, она почти не может ходить и всегда окружена кольцом любящих сотрудниц.
Муж приезжает за ней на машине и буквально носит ее на руках утром вверх, вечером вниз по лестнице, усаживает, затем приносит ее складное кресло на колесах. И, привезя домой, несет вверх до лифта.
Все утряслось, отстоялось, пришло в свои берега, дети растут и приезжают делать уроки, торчат в библиотеке у мамы, а Эмма сидит дома и пророчествует, выводит на чистую воду, звонит сыну и попрекает его, что он ее бросил, и в том числе прорицает, что в детях Кати дурная, плохая кровь, раз их бабка покончила с собой.
Откуда-то она это взяла, может быть, витало на похоронах, кто-то обмолвился - или она словила из воздуха страшную догадку врачей.
Во всяком случае, Эмма твердит, что Марья остановила себе сердце ради дочери, без таблеток, а одной своей силой. Почуяла, что из-за нее, из-за ее собственной дурной гордости зять бросит семью.
- Но куда, ты их не бросишь, ты не в этого идьота, ты в меня! - звонко вопит она в трубку.
Сын терпит и не отключает мать, хотя слушать эти речи непереносимо.
Как много знают женщины, как много.
Александр Рапопорт
МАДМУАЗЕЛЬ ФАРИН
- К нам на кафедру приехала француженка, - сказал отец за обедом.
- Что она будет делать? - спросила мама.
- Вести разговорную практику у студентов.
Мадмуазель Мари Фарин была первым иностранцем, приехавшим "по линии культурного обмена", - как тогда говорили, - в педагогический институт, где работали родители. Я учился в четвертом классе, не знал, что такое "культурный обмен", но, услышав слова отца, попытался представить эту самую "линию". У меня получились гладкие блестящие перила, они начинались от Эйфелевой башни, а кончались в нашем городе. Мадмуазель Фарин поднялась в лифте на вершину башни, села на эти перила, завизжала от восторга и поехала вниз. Так она оказалась у нас.
Для института ее приезд стал событием, до нее по такой линии никто еще не приезжал. И всем хотелось на нее посмотреть. Однажды, стоя возле институтской раздевалки, я слышал, как одна студентка говорила другой: "И что находят в этих француженках? Смуглая, худая и подстрижена как мальчишка".
Когда мадмуазель Фарин на собрании кафедры знакомилась с преподавателями, она рассказала, что ее учителем в коллеже был русский, белый эмигрант, как он сам себя называл. Слово "фарин", пояснила она, на французском значит "мука". И в начале обучения белый эмигрант часто ей повторял: "Мука мне с тобой, Фарин". Она не знала еще, что смысл слова может зависеть от ударения, и долго не могла понять, что он имеет в виду.
Из этого можно было заключить, что учитель мадмуазель Фарин обладал своеобразным чувством юмора. Но на некоторых слушателей ее рассказ произвел совсем не то впечатление, на какое она рассчитывала. Рядом с институтом, в соседнем переулке, находилось здание областного КГБ. Соседство было случайным, но символичным, как бывает символичным все случайное. Человек из этого ведомства по-соседски сидел в преподавательской, когда мадмуазель Фарин знакомилась с сотрудниками кафедры. И в КГБ решили, что она может быть агентом белой эмиграцией, которая хоть и состарилась давным-давно, но, невзирая на возраст, не устает вербовать молодых француженок для известных целей. Полной уверенности, что мадмуазель Фарин - агент, не было, но на всякий случай решили ограничить ее передвижение. На следующий день мадмуазель вызвали в деканат. Декан сообщил, что, если она захочет выехать из города, нужно будет написать просьбу на его имя, и обязательно упомянуть, куда она едет и зачем. Просьбу рассмотрят и в трехдневный срок дадут ответ.
После этого у них завязалась переписка. Она носила односторонний характер. Не знаю, будет ли она когда-нибудь опубликована. Читая переписку знаменитостей, кажется, что ее авторы знали: со временем их письма напечатают отдельным томом. Допускали такую возможность, все время держали это в голове, им было небезразлично, как они будут выглядеть в глазах потомков. В письмах людей не знаменитых часто можно встретить такое, чего не найдешь, скажем, в письмах Пушкина к графу Бенкендорфу.
Мадмуазель Фарин писала на французском, декан переводил текст на русский и отсылал с курьером перевод в соседний переулок. В первом письме она сообщала, что не может купить в нашем городе сковородку и эмалированную кастрюлю. Поэтому хочет съездить в Москву, где надеется успешно решить эту проблему. Она признает, что допустила легкомыслие, не позаботившись заблаговременно об этих предметах. Но ее может извинить то обстоятельство, что она первый раз в России, впечатление о которой составила по художественной литературе XIX века и по рассказам своего учителя, много лет назад покинувшего родину. Поэтому она не знала, что в Советском Союзе эти предметы являются редкостью. Если она еще раз когда-нибудь приедет в наш город, то привезет сковородку и эмалированную кастрюлю из Франции.
Декан перевел письмо и отправил по назначению. В соседнем переулке над ним долго не раздумывали. Через час курьер принес оттуда новую сковородку и письмо в конверте без обратного адреса. Сковородка предназначалась мадмуазель Фарин, письмо - декану лично. Оно было по-военному кратким. В нем сообщалось, что эмалированная кастрюля будет доставлена в трехдневный срок.
- Я видел эту сковородку, - сказал отец. - Она стояла у декана на столе, а сам он сидел и грустно на нее смотрел. Не знаю, о чем он думал в этот момент.
- И что, - спросила мама, - он не постеснялся вручить ей сковородку?
- Он не знал, какова будет реакция на этот дар, - ответил отец, - что мадмуазель сделает, после того, как сковородка окажется в ее руках. Поэтому он препоручил сковородку лаборантке кафедры, сказался больным и ушел домой.
Через два дня строго одетый молодой человек принес в институт большую эмалированную кастрюлю с крышкой и молча поставил декану на стол.
- Она не заказывала с крышкой, - раздраженно сказал декан.
- Крышку можете оставить себе, - ответил молодой человек, повернулся и ушел.
- Наглец, - сказал декан после того, как молодой человек закрыл за собой дверь.
Судя по всему, за кастрюлей ездили в столицу.
В следующем письме мадмуазель Фарин сообщала, что в скором времени в Москве, в Музее западного и восточного искусства откроется выставка французского художника-коммуниста Пикассо. Сама она - давняя поклонница Пикассо и хотела бы провести экскурсию для своих студентов и прочесть лекцию. Студентам, писала мадмуазель Фарин, полезно будет узнать о творчестве этого художника-коммуниста.
Привезти к нам выставку Пикассо, чтобы мадмуазель провела экскурсию, не покидая города, местный Комитет безопасности не мог. Все-таки выставка Пикассо - не эмалированная кастрюля. И поездку разрешили. Но с условием, что поедут еще два преподавателя. Старшей группы назначили Ольгу Степановну, кандидата наук и члена партии, а вторым вызвался мой отец. Поскольку поездку назначили на выходной день, отец взял с собой меня. Декан, смущаясь, попросил мадмуазель Фарин вернуться вместе со всеми, иначе он будет за нее волноваться, а волноваться ему вредно. Мадмуазель Фарин обещала.
По мере возможностей Комитет безопасности старался отслеживать все контакты француженки внутри и вне института, а возможности эти были велики. Но была одна касающаяся ее подробность, о которой не знали там, но знали в нашей семье. Это можно утверждать с полной определенностью. Если бы она стала известна, то в Москву бы мадмуазель Фарин точно не отпустили.
В нашем городе жил человек по имени Эдик. Он работал слесарем в котельной, в его обязанности входило следить за компрессором и ремонтировать его, если компрессор ломался. Вообще-то у него была и другая профессия. Но Эдик говорил, что не работает по основной специальности из принципиальных соображений. Два раза в год Эдик писал заявление в городской отдел виз и регистраций с просьбой разрешить ему выезд в государство Израиль для воссоединения со своим двоюродным дядей и дядиным сыном, его, Эдика, троюродным братом. Если Эдику в ОВИРе говорили, что здесь у него есть более близкие родственники, он отвечал, что с ними со всеми давно поссорился. Это было правдой. Два раза в год Эдику отвечали, что удовлетворить его просьбу не могут, потому что в свое время он работал на предприятии "Арсенал", давал подписку о секретности и теперь является обладателем сведений оборонного характера. Эдик заранее знал этот ответ и говорил, что срок его подписки истек, а секреты устарели и покрылись плесенью, но его уже не слушали. Эдик уходил и возвращался через полгода. Его отказывались выпустить, он отказывался работать по специальности, жил в отказе. Такой человек назывался "отказник".