Ночью, подсев к окну, господин Лин прихватил с собой большую бутыль вина, потому что в эту ночь исполнилось ровно шесть лет, как не стало его жены.
За окном, будто неудачно изготовленная декорация, неестественно зависли стены домов, а над ними с опустошённым взглядом обморочного лица выглядывала луна.
Приоткрыв рот, господин Лин принялся вливать в себя вино до тех пор, пока не вышел, наконец, из состояния окаменения и ощущения досадной усталости от себя и от мира. Его сильно качнуло и, разбросав по сторонам руки, он успел заметить, как луна, некрасиво надувшись, упала в пустоту немой улицы…
…Когда господин Лин поднялся с пола, за окном, в ветвях деревьев, суетились воробьи, с белесого неба поспешно отступали облака, а часы на здании городской почты показывали четверть шестого.
Господин Лин обернулся, задумчиво посмотрел на опрокинутый стул и, встретившись со взглядом жены на портрете, тихо вздохнул. И вдруг его тряхнуло.
В последние годы господин Лин время от времени испытывал различные толчки: то его толкало к бесконечным размышлениям, то к молчаливому созерцанию мира, то к могиле жены, то к вечерним облакам, то к вину, то… Толчки были бесконечными, неожиданными, но постоянными.
Теперь, стоя перед портретом жены, он недоумевал, отчего умные люди так много пишут и рассуждают о жизни, когда всё так ясно: печалишься сам и печалишь других – вот и вся суть, и ничего иного в этой жизни не случается, ничего…
Его снова тряхнуло.
На этот раз толчок призвал господина Лина спуститься в город и разыскать пса с большими печальными глазами.
Подчиняясь толчку, господин Лин обмяк, его тело сладостно содрогнулось, словно оказалось в любимой женщине, и, гонимый толчком, он вышел из дома, чтобы разыскать пса.
Господин Лин опускался на скамейки, чтобы немного передохнуть, а затем поднимался и шёл дальше – он всегда знал, что жизнь – это влекущая к себе пытка, и что в природе все квиты, потому что все получают то, что отдают, и все отдают то, что получают.
Он шёл, всё чаще поглядывая на небо, словно догадывался, откуда берутся в нём силы. По щекам катился холодный пот и ему казалось, что сердце вот-вот разорвёт грудь.
"Где же ты? – шептал господин Лин. – Нам бы… Слышишь, пёс, нам бы пообщаться…"
Пса не было. Нигде не было.
"Может, в ту ночь его убила печаль?" – подумал господин Лин и внезапно остановился, испугавшись мысли о том, что это не он остановился, а его сердце.
И вдруг его снова тряхнуло – вспомнил про цветочную клумбу.
Он ступил вперёд, потом ещё и ещё…
Анютины глазки по-прежнему глядели своим недоуменным взглядом, и в их глазах печаль казалась тихой, нежной и тёплой. Господин Лин опустился перед цветами на колени, ощутив податливость земли и покоя в себе самом. В анютиных глазках он увидел какую-то необъяснимую глубину, осмысленность и мудрость безмолвия. И внезапно…
На противоположной стороне улицы стоял пёс с большим коричневым телом.
"Ты выбрался! – радостно подумал о псе. – Ты выбрался из этой ночи!"
Господин Лин смотрел на пса, и ему почудилось, что в эту минуту они узнают друг о друге что-то удивительно сокровенное.
"Ты разыскивал меня, – подумал господин Лин о псе, – ты, конечно, разыскивал меня!.."
Пёс глядел то на своего нового приятеля, то на клумбу с анютиными глазками, и господину Лину показалось, что пёс что-то сказал.
Потянувшись к клумбе, господин Лин губами коснулся цветов так, как касаются глаз любимой.
"Иди же, – позвал он пса, – иди же к нам!"
Тишину на память
Ни ты, ни я не хотим встречаться,
Ты оттого, что… сама знаешь.Гарсиа Лорка
Когда и на третий день она пришла к морю и легла рядом, он уже твёрдо знал, что влюбился.
Две чайки, о чём-то прокричав, пролетели совсем близко.
Ему было радостно смотреть на её большие светлые глаза и длинные мягкие волосы.
– Ты настоящая женщина, да? – спросил он и почесал себе затылок, потому что был в том возрасте, когда ещё почёсывают себе затылок.
Она не ответила.
– Настоящая! – убеждённо проговорил он.
– Жарко! – вдруг поднявшись, сказала она, и они, обжигая в горячем песке ноги, побежали к воде. Вдали, на горизонте, виднелись рыбацкие лодки.
– Хорошо? – спросил он.
– Господи! – ответила она.
Приветствуя взмахами рук набегающие волны, они теряли себя в них, а потом, вынырнув, собирали в ладони искрящиеся брызги.
– Хорошо? – спросила она, когда они вернулись на берег.
– Господи! – ответил он.
Мимо прошла девушка с двумя парнями. Они вели беседу о последней велогонке по Италии. У девушки были длинные загорелые ноги.
Почесав затылок, он осторожно спросил:
– Любить двоих одновременно возможно?
– Не знаю!
– Ты бы смогла?
– Господи, какой же ты глупый! А я так боялась, что ты окажешься умным…
– Правда?
– Пожалуйста, не умней!..
– Я постараюсь… – обещал он. – Надеюсь стать законченным идиотом!..
– Дай-то Бог!
Он закрыл глаза.
Она приподнялась на локте и, поцеловав его в плечо, спросила:
– Спишь?
Он открыл глаза, прошептал:
– Я вдруг представил себе, как… Я только что узнал, как тает мороженое…
Она провела ладонью по его груди.
– Тебе известно, как тает мороженое? – спросил он.
– Я была замужем, – проговорила она. – Он был рыбаком, и три года назад погиб в этом море… В ту ночь был сильный шторм, и две лодки перевернулись…
Мимо снова прошла девушка с длинными загорелыми ногами, только сейчас рядом с ней шёл один парень.
– Но мы-то не расстанемся? – едва слышно проговорил он.
Она не ответила.
Почесав затылок, он сказал:
– Неужели мне не повезёт?
– Тебе повезёт! – сказала она. – Тебе ещё повезёт!
– А тебе?
Она молча улыбнулась. У неё была мягкая задумчивая улыбка.
– А тебе? – повторил он.
Она поднялась и торопливо надела платье.
– Я пойду! – проговорила она.
Он остался лежать на песке.
– Ты не вернёшься? – спросил он.
Она молча наклонилась, подняла белый плоский камешек и закинула его далеко в море.
Прошуршал песок.
Он слушал, как она уходит.
Лишь тишина осталась…
Сыновья Таля
Проводив доктора и акушерку, Таль остался на веранде выкурить сигарету.
"Теперь уже всё…" – подумал он и, улыбаясь, вернулся в дом.
На измученном лице жены лежала светлая тень – верный признак, что человек достиг своего заветного и долгожданного.
– Всё! – сказал Таль. – Теперь уже всё!..
– Всё! – проговорила жена и сразу уснула.
Таль смотрел на тяжело опущенные веки жены, на лежащий поверх одеяла свёрток с новой жизнью и улыбался. И его пятеро сыновей, столпившись в дверях, тоже улыбались.
– Это ваш новый брат… – прошептал Таль. – Это же…
– Томер! – в один голос сказали сыновья.
* * *
Рождение Томера воспринималось всей семьёй как нечто давно ожидаемое, даже непременное, и теперь старший сын, восьмилетний Бен, вывел братьев на веранду; те, подровняв носки, ждали появления отца.
– Отделение, – скомандовал Таль, – смирно!
Привычно вскинув головки, братья затаили дыхание, и тогда Таль, подойдя к ним, потрепал по щёчке каждого в отдельности, а двухлетнего Гришу поднял к себе на руки.
– Отделение, вольно! – выкрикнул Таль.
– А теперь что? – спросил ироничный Давид.
– Теперь – полный порядок! – ответил Таль и вдруг отвернулся.
* * *
Он отвернулся и тогда, когда после долгих месяцев, проведённых в госпитале, с его головы сняли бинты и подвели к большому зеркалу. Вспомнился увиденный в детстве фильм, в котором на весь экран показали обгоревшее лицо солдата.
– Не дрожи! – сказала медицинская сестра.
– А я себя узнаю?
– Глупый!
Неохотным, сдержанным движением повернул он голову к зеркалу и, чуть выждав, открыл один глаз. Тело обдало жаром, неуверенные пальцы трогали лицо на зеркале, а торопливые губы шептали какие-то имена.
– Это я? – лицо в коричневых, похожих на высохшую кору полосах, казалось чужим и отрешённым.
– Глупый! – повторила сестра.
"Наверно, все живые – глупые, – подумал Таль. – Мёртвые глупыми не бывают".
Вспомнил, что осенью к его дому прорываются с моря ветры, а деревья роняют с себя листья, зато весной, с первыми лучами солнца, листья вновь возвращаются… Теперь весна…
– Пора, – проговорил Таль в зеркало, – пора и мне…
Медицинская сестра спросила:
– Поумнел?
– Я жив!
– Вот именно!
– Вас как зовут?
– Сестра!
– Просто сестра?
– Этого достаточно.
– А у меня сестры никогда не было. У меня никогда никого не было. Подкидыш я. Это потом, когда я стал взрослым, у меня появилось отделение: Бен, Давид, Игал, Ран, Гриша и Томер. У меня вдруг появились шестеро братьев. Но однажды наш бронетранспортёр подорвался на мине… Теряя сознание, я успел заметить ненужные ноги, ненужные спины, ненужные глаза моих братьев… Я вновь осиротел… Они теперь там… А я здесь…
– Поплачь! – сказала сестра.
– Их больше нет…
– Поплачь! – повторила сестра и, уходя, добавила: – А потом живи!
Таль подставил голову под холодную струю из крана, и вода стекала на шею, на госпитальную куртку, на потёртые шлёпанцы.
"Господи, – не понимал Таль, – зачем даёшь, если отбираешь? Зачем оставил меня? Зачем без братьев? Зачем?"
Он стоял, низко опустив голову, и не понимал, а потом вдруг разом всё понял и едва слышно, словно боясь признаться самому себе, зашептал быстро-быстро: "Господи, кажется, догадываюсь, зачем Ты оставил меня!.."
* * *
Кроме Таля и девушки, по имени Рахель, в кафе возле моря никого не было.
– Я знаю, зачем Он меня оставил! – сказал Таль. – Вернуть моих братьев сможем лишь мы с тобой, понимаешь? Вернуть всё моё отделение, если мы с тобой вместе…
– Мы с тобой?
– Если вместе…
– Всё твоё отделение?
– Всех моих бойцов, всех до единого.
С берега в распахнутую дверь кафе ветер задувал сухие песчинки.
– Поможешь? – спросил Таль.
Рахель, опустив голову, молча следила за движением песчинок.
– Попытаюсь! – вдруг сказала она. – Я бы хотела…
Таль закрыл глаза.
Облегчённо вздохнул. Прикусил губу.
Представил себе, как в домик с просторной верандой входит девушка, присаживается на его кровать, и они неторопливо учатся быть счастливыми.
– Ты чудо! – проговорил Таль.
Они бродили вдоль берега, громко распевая песенку про чёрного козлика и белую мечту, а потом, утомившись, остановились и стали разглядывать выглянувшую луну. Шум моря не мешал девушке расслышать то, о чём говорил Таль.
* * *
То, о чём говорил Таль, одновременно и радовало, и пугало, и смущало и влекло.
– Буду тебе женой! – сказала Рахель.
– В таком случае, мы их вернём…
– Конечно, – сказала Рахель, опустив глаза, – всех до единого!
* * *
Ночью, после рождения Томера, Талю приснился сон, будто он бродит по небу и заглядывает то за облака, то за крыло уснувшей на лету птицы. Он искал всю ночь. Прилежно искал, старательно. И вдруг услышал: "Командир, все здесь!" Таль рассмеялся. "Всё, – подумал он, – теперь уже всё!.."
Сиреневое облако
То обстоятельство, что на этот раз двух рюмок водки оказалось недостаточным, повергло меня в уныние и растерянность. Немного поразмыслив, я влил в себя ещё одну и торопливо опустил бутылку в нижний ящик письменного стола.
Невесомое сиреневое облако сорвалось с моих губ, качнулось в воздухе и, пролетев дальше, растаяло на оконном стекле. Я тихо вздохнул, закрыл глаза и суеверным движением пальцев коснулся исписанных листов рукописи.
За окном кончалось лето.
"Чтобы быть наказанным, не обязательно быть виноватым", – подумал я и потянулся к серой коробке телефона.
– Инна, – произнёс я как можно веселее, – давай встретимся!
В трубке шевельнулось знакомое дыхание.
– После двух лет?
– Почему бы нет? – заметил я. – Знаешь, без подзарядки аккумулятора машина глохнет…
– Ты пьян?
– Никогда!
– Тогда о какой машине речь?
Я пытался собраться с мыслями.
– Ты о чём? – повторила Инна.
– О любви! – объяснил я.
– С этим покончено!
Я опустил взгляд на нижний ящик письменного стола.
– С этим не кончают, – сказал я, – это кончает с нами…
– Ты так думаешь?
Я ни разу не усомнился в том, что наша любовь, хотя и кончилась, всё же продолжается. С тобой и без тебя; и без тебя – с тобой…
– Устал думать! – сказал я.
– Приходи! – сказала Инна.
Она сидела на краешке дивана, я – на краешке стула. Она разглядывала пол, я разглядывал её. "Очень весело!" – подумал я.
Инна прошептала:
– Целых два года!
Пришлось признаться:
– Да, два! Один, и потом ещё один…
– Не пора ли опомниться? – спросила Инна.
– Нет, – сказал я, – чтобы опомниться, нужно прежде забыться, а с этим не получается… А ты как?
– Что я?
– Так ведь два года! – напомнил я.
– Жила! На службу ходила, на телевизор поглядывала, а что сама приготовлю, то сама и съем… А ты?
– Что я?
– Так ведь два года…
Я подумал о законченной рукописи и о бутылке водки в нижнем ящике стола. Поднявшись со стула, сказал:
– Приду ещё!
Инна подняла голову и заглянула в мои глаза.
– Не надо! – попросила она.
– Я на чуть-чуть…
– Подзарядить аккумулятор?
– Так ведь машина и та…
– Нет, так не надо!
– А как надо?
Инна не ответила.
Поднимаясь со стула, я ощутил тошноту.
* * *
В городском парке я отыскал Ту скамейку и низко ей поклонился. "Год и ещё год…" – подумал я. Меня не отпускала тошнота.
– Инна! – крикнул я, опускаясь на скамейку – Инна!
– Вы кричали "Инна"? – надо мной повисло лицо пожилой женщины.
– Допустим! – сказал я.
– Меня зовут Инна!
– Ну, и что?
– Вы звали Инну!
– Так зовут мою любовь. Она умерла. Уже два года, как…
– Ужас! – суетливо перебирая ножками, женщина отошла прочь.
Я вскочил со скамейки и, словно придурок, словно обезумевший телёнок, побежал по тропинкам парка, по улицам города к письменному столу, к листам рукописи…
"Господи!" – я посмотрел на окно. Всё ещё кончалось лето.
На полу валялась книжка Шопенгауэра.
Я ощутил испуг и потянулся к нижнему ящику.
Отпив из бутылки, я стал жадно глотать воздух. И вдруг моё лицо облепило сиреневое облако.
"Ну, вот!.." – проговорил я и помог Шопенгауэру подняться с пола.
Очки
Валерию Теплицкому
За письменным столом я провёл два часа подряд, и, чтобы немного расслабиться, принялся разглядывать вечернее окно. Внезапно на оконном стекле высветилась картинка, на которой было видно, как Наташина голова прижимается к плечу незнакомого мне мужчины.
Сглотнув слюну, я сбросил с себя на пол очки, и тогда не стало ни головы Наташи, ни плеча мужчины.
"Господи!" – прошептал я, и, не поднимая с пола очки, просидел за письменным столом до рассвета.
Утром, стоя под душем, я думал о причудах жизни и о второй главе начатой книги, а потом, проходя мимо письменного стола, с тревогой подумал, что вечернее окно может вернуться снова…
Я решил выйти из дома, чтобы попытаться отвлечь себя от причуд жизни, побродить по утреннему городу, полюбоваться цветочными клумбами, но, неожиданно для самого себя, ноги привели меня в поликлинику.
Доктор спросил:
– На что жалуетесь?
Я пояснил:
– Вчера вечером я увидел лишнее…
– Не понял! – задумчиво проговорил доктор.
Я сказал:
– Поможете?
В зрачках доктора заметалась озабоченность.
– Я охотно, – проговорил он, – только чем?
– Мне бы другие очки! – проговорил я. – Непременно другие!
– Понял! – доктор, положив тёплую ладонь ко мне на плечо, неожиданно отвернулся.
– Правда? – испугался я.
Доктор не ответил, только, судя по тому, как вздрогнули у него брови, я догадался, что что-то и его тоже испугало.
Мадонна в голубом
Вячеславу Ганелину
Всё произошло слишком быстро. То, что мама попала в беду, мальчик понял лишь в тот миг, когда в толпе стали выкрикивать: "Эту женщину необходимо связать! Господа, она просто сумасшедшая!"
Мальчик, изо всех сил упираясь ладошками в тугие животы людей и громко выкрикивая, какие только знал, ругательные слова, стал отталкивать толпу. Он кричал до тех пор, пока не ощутил в ушах острую, колющую боль.
– Зверёныш! – женщина с жёлтым лицом то и дело хваталась за грудь, и её выпученные глаза вдруг стали тоже жёлтыми. – В клетку его, в клетку! С этой вместе!.. С этой!..
Слова женщины придали мальчику лишь новые силы, и теперь он не только выкрикивал ругательства, но и рычал и шипел так, как это делают в кино разъярённые звери.
И тогда люди, разжав кольцо вокруг его мамы, отступили и молча, нехотя разошлись.
Мальчик подбежал к маме и обхватил её руками. На тротуаре, кроме них, никого не осталось.
– Мама, ты ведь не… – начал мальчик и, заметив, как у мамы дрожат губы, вдруг заплакал.
– Не надо! – коротко попросила женщина.
Мальчик молча кивнул головой. Плотно сжав веки, он подождал, когда из его глаз выкатится последняя слезинка, а потом открыл глаза и погладил мамины губы. Губы больше не дрожала, только всё ещё была очень белые.
Мимо прошёл высокий седой негр и, посмотрев на них и на разбитое окно, ничего не сказал, а лишь чуть присвистнул. Мальчику понравилось, что негр ничего не сказал, а только присвистнул, и он решил, что спрашивать у мамы ни о чём не станет, а поднимет к ней лицо и тихонько просвистит.
Мамины глаза были над ним, и мальчик свистел до тех пор, пока глаза не улыбнулись.
– Чего тут стоять? – сказал мальчик.
Мама молча пожала плечами.
Под окном, на тротуаре, валялись куски разбитого стекла.
* * *
Обнявшись, они бродили по узким безлюдным улочкам Иерусалима, и женщина, искоса поглядывала на сына, думая о том, что ей, наверно, следует объяснить, почему она своей сумочкой разбила то окно, и почему люди посчитали, что она сумасшедшая. Наверно, я должна объяснить… Я должна… Найти бы слова…
* * *
…Он видел, какая я была счастливая, но сказал, что ему хотелось бы, чтобы я была ещё счастливее.
– Счастливее быть невозможно! – смеялась я.
– Возможно! – возразил он тогда, и я поверила, что такое возможно…
* * *