Постояв немного за дверью, Нир подумал о чайных розах и, отдышавшись, стал спускаться по лестнице.
Красное солнце, синее дерево и желтые апельсины
В то утро, когда Малышу исполнилось четыре года, ему подарили альбом для рисования и коробку с цветными карандашами.
– Рисуй, Малыш, – сказал отец, – мир красив!
– Да, папа, мир красив! – согласился Малыш и, раскрыв альбом, нарисовал по середине белого листа большой красный круг.
– Ван-Гог! – сказал отец.
– Почему Ван-Гог? – насупился Малыш, опасаясь подвоха.
– Был такой художник, – сказал отец.
– Он тоже нарисовал солнце?
– Тоже!
– Так же красиво, как я?
– Ага! – засмеялся отец.
– Молодец, Ван-Гог! – похвалил художника Малыш, и потом нарисовал синее дерево и на нём жёлтые апельсины.
Отец поднял Малыша на плечи и они, шагая по комнате, громко восклицали: "Красивый мир! Красивый мир! Красивый мир!"
А после обеда началась война, и тогда отец и сосед-бухгалтер обули солдатские ботинки.
– Малыш, – попросил отец, – подари мне твой рисунок!
Малыш протянул листок из альбома, на котором было нарисовано красное солнце, синее дерево и жёлтые апельсины, а мама отошла к окну и там стояла весь день и всё следующее утро, и ещё день, и ещё утро…
А спустя несколько дней, в дверях появился военный и, увидев его, мама тихо вскрикнула. В руках он держал надорванный листок, на котором было нарисовано красное солнце, синее дерево и жёлтые апельсины.
– А где мой папа? – спросил Малыш.
Военный не ответил. Он встал рядом с мамой и стал тоже смотреть на улицу.
– Это я нарисовал! – сказал Малыш, забирая листок из рук военного.
– Да, – ответил военный, – я знаю!
– Мир красив, правда? – сказал Малыш.
– Очень! – голос военного был сухой и усталый.
И вдруг мама заплакала.
Малыш стоял в стороне и смотрел то на слезинки, застрявшие на маминых ресницах, то на бледное лицо военного.
– Мамочка, я нарисую ещё! – пообещал Малыш.
Мама молча кивнула головой и отвернулась, а Малыш поспешил к себе в комнату, чтобы нарисовать новый красивый мир, в котором красное солнце, синее дерево и жёлтые апельсины.
Концерт Шумана
Э. Р.
– Уймись, парень! – сказал полицейский.
* * *
Несколько часов назад молодой человек спросил:
– Прогуливаетесь?
Женщина молча повернула голову.
– Мне с вами можно?
Она не ответила.
Внезапно подул холодный ветер, и закружились лёгкие капли дождя.
– Наверно, я веду себя смешно? – спросил он.
– Наверно!
– Ну, и пусть!
– Пусть! – отозвалась она.
– Я ведь не обязан оправдываться?
– Нет! – склонив голову на бок, она смотрела в даль улицы.
– Вас кто-то ждёт?
Она не ответила.
– Понятно! – рассмеялся он.
Она резко остановилась.
– Простите! – прошептал он. – Ради Бога, простите!
Вдруг капли дождя стали крупными и тяжёлыми.
– Холодно? – спросил он.
Она продолжала стоять молча.
– Мы не прихватили с собой зонтики, – заметил он. – Без зонтиков холодно…
– К чему же тогда спрашивать?
– Действительно, ни к чему… Там, в пассаже, небольшой ресторанчик…
Они сидели за столиком возле окна и поедали горячие сосиски с горчицей.
– Нормально? – спросил он.
– Терпимо! – женщина вдруг поднялась с места. – Мне пора.
– Уже? – он с грустью посмотрел на тарелки с недоеденными сосисками.
Она улыбнулась:
– Уже!
– Вы – красивая! – сказал он.
– Ну, и что?
– Как что?
– Вот именно, ну, и что?
– Вы уходите?
– Разумеется!
– Я провожу!
– Нет-нет!
– Тогда я позвоню?
Она покачала головой.
– Нет? – спросил он.
– Зачем вам? – она задумчиво посмотрела в окно. – Я старше вас…
– Правда?
– Разве не заметно?
– Я подумал, что…
– Я просто решила немного пройтись… – перебила она. – Потом был дождь, и стало холодно… Сосиски были горячие… Теперь дождя больше нет…
Он положил деньги на столик, и они пошли к выходу.
– Надо же: мы с вами живём в одном городе, – сказал он.
– И что с того?
Заглянув в её лицо, он надеялся увидеть улыбку, но женщина не улыбалась.
– Если, – прошептал он, – если захотите ко мне в гости, то… Если вдруг…
– Нет!
– Нет?
Она пожала плечами:
– Решили побаловаться? – спросила она.
Он тоже пожал плечами:
– Пожить! – ответил он.
Она замедлила шаг и тихо проговорила:
– Балуетесь жизнью?
Он улыбнулся:
– Она-то ведь нами балуется…
Женщина опустила глаза. Он ждал, что она что-нибудь скажет. Она не сказала.
– Бывает, что ждать некого, – проговорил он, – но, тем не менее, ждёшь… Вы не из таких?
– Не из таких! – отозвалась она.
Он покачал головой.
– Я даже не знаю, как вас зовут, – сказал он.
Она назвалась:
– Вайнер!
– Это ваша фамилия?
– Верно!
– А имя?
– Вайнер – этого достаточно…
– Достаточно для чего?
– Вот именно, для чего?
Небо опустилось совсем низко и стало быстро темнеть.
– Я пройдусь еще, – сказал он, не трогаясь с места.
– Прощайте! – весело проговорила женщина и перевела взгляд на угловое здание в конце улицы.
– Ваш дом – там?
– Мой дом – во мне, – она уходила широким торопливым шагом.
Он видел, как женщина входила в подъезд углового здания, и вдруг подумал: "Кажется, моё сердце скулит".
Побродил ещё.
Подумал о всякой всячине.
Всё казалось несущественным.
Повернул к себе домой.
В комнате было, как в рассказе Хемингуэя, светло и сухо. Включив проигрыватель, он слушал ля-минорный концерт Шумана.
Закрыл глаза.
Расслабился.
Открыл глаза.
Посмотрел на книжную полку, на тёмное окно, на узкий диван, на свои руки.
Снова закрыл глаза.
Вернулся к Шуману и, вдруг вздрогнув, подумал: "Что со мной?.."
Книжная полка.
Тёмное окно.
Узкий диван.
Ночь.
Шуман.
Набрал по сотовому 114:
– Девушка, поможете отыскать номер телефона госпожи Вайнер?
– Помогу! – ответила девушка и помогла.
Заставляя себя не торопиться, он считал: "Один, два, три…"
Шуман… "Карнавал"…
"Семь, восемь, девять…"
Он обожал Шумана.
"Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…"
Он обожал всех трёх парней на букву "Ш": Шопен, Шуберт, Шуман.
"Двадцать один, двадцать два, двадцать три…"
Снова достал сотовый и спросил:
– Хотите видеть меня?
– Нет! – сказала женщина.
Он слушал её дыхание.
– Почему замолчали? – спросила она.
Он объяснил:
– Даю вам время передумать!
Она не передумала. Послышался щелчок упавшей трубки. Шуман…
Заканчивалась первая часть концерта.
"Каждому своё место, – подумал он. – Моё – на этом диване… На этом…"
Позвонил снова:
– Запишите номер моего сотового! Пожалуйста!
– Зачем?
Он не ответил.
Схватив проигрыватель, спустился к машине.
В воздухе пахло ночным бездельем.
"Дослушаем вместе, – решил он. – Всего лишь это… Мы дослушаем концерт Шумана вместе, и я вернусь к своему дивану…"
Подключив проигрыватель к сети электропитания машины, он повернул ручку громкости до предела и широко раскрыл дверцы.
Ночь была холодная.
И руки.
И спина.
И губы.
Огромная серая туча неторопливо, но угрожающе заползала на луну.
Он растёр себе спину.
И грудь.
И колени.
Напряжённо вгляделся во вдруг запорхавшие в окнах углового здания огоньки и неожиданно понял, что ночь – частица жизни.
И страха.
И радости.
И надежды.
Заиграл сотовый.
– Вы разбудили весь дом! – сказала женщина.
– Хотел не весь дом… Я подумал, что, если не я вам, то хотя бы Шуман понравится…
– Господи, не понимаю, зачем вы это…
– Радостно мне! – сказал он. – Хочу, чтобы и вам тоже… Чтобы нам вместе…
* * *
– Уймись, парень, – повторил полицейский, – поостынь!
Высунув головы из окон углового здания, сонные люди с изумлением разглядывали стоящую посередине проезжей дороги машину с широко распахнутыми дверцами, а подле неё грозно мигающий синими глазами полицейский джип.
В одном из окон он увидел её и ощутил, как замечательно скулит его сердце.
– Виноват! – сказал он полицейскому. – Мне слишком хорошо!
– С ума сошёл? – спросил полицейский.
В густых ветвях деревьев, подняв неуёмный крик, всполошились птицы.
– А вы, господин полицейский, их послушайте! – ответил он и, кивнув на деревья, раскатисто, никак себя не сдерживая, рассмеялся.
Рыбья кровь
Феликсу Куперману
Ибрагим с самого утра стоял у окна и неотрывно смотрел на море. И вчера тоже смотрел. И позавчера… А Фариаль забилась в угол и молча наблюдала за мужем. И вчера наблюдала. И позавчера тоже…
Зная, что море и лодку муж любит гораздо крепче, чем её, она всё-таки посмела выкрикнуть:
– Оставь море! Бог проклял это море, и теперь рыбаки Яффы возвращаются на берег с пустыми руками.
Ибрагим обернулся и внимательно заглянул в жёлтое плоское лицо жены.
– Дура! – проговорил он.
– Это вы, рыбаки, глупые, если не видите, что рыбы подыхают от ненависти к вам…
– Заткнись! – попросил Ибрагим и, сплюнув себе под ноги, вернулся к окну.
– Если не оставишь это море, и я, и наши дети умрём от голода.
"Фариаль – дура! – решил Ибрагим. – Где такое видано, чтобы рыбы ненавидели рыбаков?"
На бровях Ибрагима, носу и даже губах выступил горячий пот, потому что всегда знал: если когда-нибудь оставит море, то непременно сам умрёт от горя.
Встряхнув головой, словно конь, глаза которого облепили неуёмные мухи, Ибрагим приблизился к жене и наотмашь ударил по плоскому жёлтому лицу. Словно мешок, сброшенный с телеги, Фариаль свалилась на пол и протяжно заскулила, а Ибрагим, сплюнув в сторону жены, постоял над ней в задумчивости, а потом снял с полки бутылку арака и вышел из дома.
Сжимая в ладони бутылку и жадно глотая воздух, Ибрагим шёл туда, где у самой воды покачивалась его лодка. Отпив из бутылки, он ощутил, как его тело наполняется теплом. Потом он глотнул ещё несколько раз и шагнул в лодку.
– Дура! – прокричал он в темноту и опустился на днище возле кормы.
Господи, его лодка! Он никогда с ней не расставался и даже в ней родился, потому что так хотел отец. Ну да, когда настал час, отец, подняв жену на руки, вынес её из их палатки, опустил в лодку, а сам остался ждать на берегу, пока не родился его сын Ибрагим.
Отпив из бутылки ещё, Ибрагим облизал губы и, с горечью вспомнив, что Фариаль рожать в лодке отказалась, исподлобья посмотрел на застывший над морем большой глаз луны.
Со стороны города доносились гудки автомобилей, потому что жизнь в Старом Яффо, по-настоящему, начиналась с наступлением ночи, и только по утрам сквозь стены домов иногда прорывались полустоны-полуплачи, ибо в Старом Яффо умирали лишь на рассвете.
Отпив ещё и ещё, он погрузился в забытьё, оставаясь в нём до тех пор, пока к горлу не подступила тошнота, а перед глазами не возникли губы Фариаль, шепчущие страшную фразу: "Бог это море проклял!"
Ибрагим поморщился от мерзкого запаха, рвущегося из его горла, а потом, подобрав под себя ноги и встав на четвереньки, стал, словно животное, ползать по днищу лодки. Он ползал, сбивая колени о вёсла, и шумно сопел, а выбившись из сил, упал на горку рыбацких сетей.
– Господи! – хрипел он, лаская пустые сети. – Господи!
Он с трудом приподнялся и, не выпуская из рук сети, перегнулся через борт лодки. Его стошнило снова.
И вдруг он ощутил, как под его пальцами вздрогнуло маленькое тельце дохлой рыбёшки. "Ты пришла… – проговорил Ибрагим, обхватив тельце. – Ты всё-таки пришла…"
Вдали мерцали тихие огни Ашдодского порта, а из Старого Яффо доносились обрывки радостных возгласов, потому что всё ещё стояла ночь, и до утра было далеко.
"Ответь, рыбка, – просил Ибрагим, – разве ты смеёшься надо мной? Разве ненавидишь?"
Молчала рыба, как только рыба умеет молчать, но Ибрагим продолжал: "Я знаю, что у тебя есть сердце, как есть сердце у меня, так сжалься, ответь мне!.."
Выждав немного, Ибрагим тяжело вздохнул, сбросил тельце за борт и, пошатываясь, выбрался из лодки на берег.
"Холодная у вас, рыбы, кровь…" – подумал он, пробираясь по песку домой.
В окне горел свет.
"Как же теперь?" – подумал Ибрагим и, рванув на себя дверь, недвижно встал у порога.
На кровати, прижавшись к Фариаль, сидели четыре его дочки.
– Убирайтесь! – крикнул он дочкам и добавил: – Дуры!
Фариаль издала глухой стон и отвернула голову, и тогда Ибрагим, шагнув в комнату, подошёл к жене, молча заглянул в её разбитое лицо, погасил свет и, не раздеваясь, улёгся на пол возле кровати.
"Утром умру от горя!" – решил он.
Бледная лягушка
Издав глухой протяжный зевок, лифт в гостинице, наконец, остановился, и женщина, поспешив в номер и сбросив туфли на пол, опустилась на кровать.
"А дальше? – подумал мужчина. – Что дальше?"
Словно прочитав его мысли, женщина проговорила:
– Курица в холодильнике, но если ты не голоден и не хочешь спать, то можно пойти в гости к господину Лисину.
– К этому журналисту?
– Утром, на пляже, он любезно пригласил нас к себе, – напомнила женщина.
– К журналистам не хожу! – отрезал мужчина. – Ни к журналистам, ни к проституткам.
Женщина силилась улыбнуться.
– А как насчёт курицы из холодильника? – спросила она.
– Вполне! – ответил он. – Одень-ка своё серо-голубое платье, и мы, нежно обнявшись, высвободим озябшую птицу из холодильника, а затем элегантно, не торопясь, но вдохновенно сожрём её.
– Какая прелесть! – мрачно проговорила женщина.
"А потом? – подумал мужчина. – Что же потом?"
– Потом мы снова вернёмся в кровать! – женщина перевела взгляд на немые стены комнаты, подошла к окну и стала наблюдать за вечерней улицей.
"Приличие подсказывает, что и мне тоже следует подойти к окну", – подумал мужчина, но не двинулся с места.
В комнате стоял полумрак.
"Вот так всегда, – мужчина издали посмотрел на мерцающие плечи женщины, на её гладкие, коротко постриженные волосы, – каждый раз, когда стараешься полюбить, что-то непременно мешает: то запахи дешёвой гостиницы, то неожиданное касание острого локтя, то слюна, упавшая на грудь, то рассказ из печального прошлого – что-то непременно случается…"
– Подойди ко мне! – попросил он.
Женщина повиновалась.
– Любишь? – спросил он.
– Хочешь, чтобы я сказала "люблю!"
– Скажи!
– Это всего лишь слово, но если ты хочешь…
Он не ответил.
Она промолчала.
Они молча лежали в темноте, и он держал ладонь у неё на груди.
– День ушёл! – вдруг сказала женщина.
– Наверно.
– Ты не уверен?
– Я сказал "да".
– Ты сказал "наверно".
– Разве это не одно и то же?
Женщина потянулась к настольной лампе, включила свет.
На потолке виднелось бледное пятно.
– Словно бледная лягушка, – проговорила женщина.
Мужчина смотрел на женщину.
Женщина – на пятно.
"С ней расстанусь так же легко, как и с теми, что были до неё", – подумал мужчина.
Женщина перевела взгляд на мужчину.
"Одни любят, а другие себя любить позволяют", – подумал он и спросил:
– Надеюсь, ты меня не любишь?
– Не знаю.
– Надеюсь, что нет!
– А если – да?
– Не надо!
Женщина закрыла глаза.
"Я – дрянь, – подумал о себе мужчина, – а пятно на этом потолке вовсе не бледная лягушка, а бесцветная тоска".
– Уйдём отсюда! – сказал он. – Возьмём напрокат лодку и уплывём!
– Далеко?
– Очень-очень!
– Пока не повстречаемся с акулой?
– Да с огромной безобразной акулой!
– И она сожрёт наши вёсла?
– Разумеется!
– И что тогда?
– Тогда повернём назад…
– Как же без вёсел?
– Мы вернёмся вплавь.
– Мы будем плыть долго?
– Очень-очень!
– А если выбьемся из сил?
– Тогда плыть прекратим.
– И утонем?
– Мы взберёмся на самую высокую волну и примемся громко плакать.
– Громко?
– Очень-очень! Нам это будет просто необходимо…
– Чтобы очистить лёгкие?
– Конечно! Так возьмём напрокат лодку?
Анютины глазки
Исааку Шапиро
Пёс с большим коричневым телом и рыжими глазами обнюхивал клумбу с цветами, поэтому господин Лин, который боялся крупных собак, хотел было пройти мимо. И вдруг пёс, приподняв морду и пристально посмотрев на господина Лина, замер в недоумении.
Перехватив взгляд собаки, господин Лин стоял, казалось, завороженный, не в силах ни о чём-либо думать, ни что-либо ощущать; он неотрывно глядел туда, где в рыжей глубине собачьих глаз тихо покачивалась печаль. Нет-нет, господин Лин не мог ошибиться – он точно знал, как печаль выглядит, как покачивается в глубине глаз… Наклонив набок голову, господин Лин решил заглянуть в глаза пса под иным углом, но ничего не изменилось: в глазах собаки по-прежнему покачивалась печаль…
– И у тебя тоже, – неожиданно для себя проговорил господин Лин. – И у тебя тоска?
Пёс вздрогнул и ответил таким же наклоном головы.
У господина Лина возникло ощущение, будто не он заглядывает в глаза псу, а наоборот, пёс заглядывает в его, господина Лина, глаза. На какое-то мгновенье показалось, что пёс улыбнулся, и это обстоятельство крайне смутило господина Лина. Он отвёл взгляд от собаки и стал обстоятельно разглядывать клумбу с анютиными глазками.
Вдруг пёс хрипло чихнул.
"Будь здоров!" – чуть было не проговорил господин Лин, но, заметив под челюстью пса огромные, зависшие, словно коричневые лепёшки, щёки, к нему снова вернулся страх.
И всё же, унося с собой большое коричневое тело, первым отошёл от цветочной клумбы пёс.