Задумчивая ночь
Мы сидели возле окна в баре "Рога буйвола", и Дов, указав на луну, сказал:
– Задумчивая она.
В радиоприёмнике на что-то жаловался саксофон.
Я вспомнил:
– Когда мы делали сына, то моя жена во время этого процесса вдруг впала в состояние тихой задумчивости.
– Прямо во время процесса? – изумился Дов.
Саксофон прекратил жаловаться, и над баром зависла гнетущая тишина.
– Поэтому, видимо, наш сын такой задумчивый? – предположил я.
Дов посмотрел куда-то в угол.
– А у меня сына нет, – сказал он. – И дочери нет…
Мы выпили ещё по стакану вина, и я заметил, что у Дова задумчивые руки.
– В этом баре одна тоска! – заметил я.
В другом баре три шлюхи, бросив в нашу сторону оценивающие взгляды, с презрением отвернули головы. Они курили сигареты, вставленные в длинные тонкие мундштуки.
Подсев к стойке, я попросил большую бутыль вина, но Дов сказал, что вино мы уже пили, и тогда я попросил виски со льдом.
Хозяин бара изобразил на лице виноватую улыбку и предупредил:
– Скоро закрываемся!
В ответ Дов заметил:
– Мы все рано или поздно закроемся!..
Услышав слова Дова, шлюхи всполошились, схватились за сумочки и торопливо направились к выходу. Хозяин бара пожелал девочкам крупных успехов, а мы с Довом привстали и пожелали им даже больших успехов.
Возле двери одна из шлюх замедлила шаги и, не оборачиваясь, громко сплюнула на пол.
Хозяин бара облегчённо вздохнул и пошёл за половой тряпкой.
– Эти виски – гадость! – сказал Дов.
Я отпил два-три глотка.
– Мерзость! – согласился я.
Слева на стене висел большой портрет пожилой женщины. "Мамаша хозяина бара" – решил я. У женщины были задумчивые плечи.
Мы поднялись и оставили деньги на стойке, потому что хозяин бара был занят тем, что ползал по полу с тряпкой.
На улице Дов сказал:
– Она всё ещё такая!
Я вскинул голову к небу.
– Луна всегда такая!
Дов взглянул на часы.
– Скоро рассвет!
Я покачал головой.
– Когда рассветёт, луны не станет…
Дов тоже покачал головой.
– Луна не вечна, – сказал он. – Как и всё остальное…
Я заметил, что Дов не прав.
– Луна вечна! – настаивал я. – Как и всё остальное…
Мы побродили по городу, и вдруг нас охватило неприятное ощущение трезвости.
– Луна уходит! – задумчиво проговорил Дов.
Я остановился и немного посвистел.
В конце улицы стояла синагога. Она была открыта, и мы, достав из крошечной ниши молитвенник и кипы, встали у входа. Рядом с нами оказался светловолосый мужчина с непокрытой головой.
– Ты не еврей? – спросил я.
– Я из Дании, – ответил он. – Турист.
– Решил помолиться?
– С утра я всегда… – у туриста были задумчивые глаза.
Дов предупредил:
– Но тут еврейский храм!
Турист приподнял задумчивую бровь.
– Разве Бог не един? – спросил он.
Мы с Довом заглянули в молитвенники.
– Господи… – задумчиво начал я.
– Прости… – закончил Дов.
Турист из Дании опустился на колено, перекрестился и, поднявшись с пола, вышел на улицу.
В открытые двери синагоги мы увидели, как в небе расслабленно потягивалось облачко, и луна, собирая последние свои силы, всё ещё серебрила город.
Идиоты
Александру Кобринскому
После утренней пробежки я подсел к компьютеру и, на всякий случай, постучал по дереву. Накануне я задумал написать новеллу об усталом мужчине, который, надеясь отыскать покой в загородной прогулке по лесу, вдруг обнаружил, что кто-то вырубил все деревья.
Первая фраза показалась мне сырой, затянутой и тяжёлой, и тогда, полагаясь на свой немалый опыт, я извлёк из нижнего ящика письменного стола бутылку коньяка и поставил её рядом с собой. Наполнив рюмку, я немного отпил. Первая фраза упорно сопротивлялась. "Ну же!" – на следующем глотке я задержался подольше…
И вдруг на экране показались Танины губы.
– Почему вы здесь? – спросил я их и отпил ещё.
Губы повторили вчерашнее:
– Прошу тебя, больше не приходи!
– Но…
– Мы не должны больше…
– Но…
– Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!
Я подул на экран и заметил:
– Повторять нехорошие слова помногу раз не следует!
– Разве "нет" – нехорошее слово?
Я объяснил:
– В данном контексте…
Таня пошевелила губами и повторила:
– Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!
Я ощутил в сердце щипок.
– Но… Ради Бога, объяснись!
Таня объяснилась:
– Ты слишком мужчина, и рядом с тобой я чувствую себя слишком женщиной…
– Это плохо?
– Это ужасно! Слишком мужчина и слишком женщина – это всегда плохо!
– Ты уверена?
– Когда слишком мужчина и слишком женщина – это всегда кончается плохо!
Решив, что Таня, которой уже исполнилось двадцать лет, наверно, знает, о чём говорит, я впал в задумчивость.
– Плохо кончается! – повторила Таня.
Выйдя из задумчивости, я с тоской проговорил:
– А ведь как хорошо начинается!..
* * *
За окном раскачивались ветви пальмы.
"Ну же!" – я честно старался вернуть себя к первой фразе, но вдруг взвизгнул телефон, и в трубке послышался приглушённый голос приятеля.
– Я – идиот! – сообщил он. – То есть, я отныне…
– Ты уверен? – спросил я.
– Мне только что сообщила жена.
– Ну, если…
– Что значит "ну, если…"?
– Мне моя жена сообщает об этом ежедневно.
– Правда?
– Уж поверь!..
Мой приятель задумчиво пролепетал:
– Если и тебя…
– Так что, ты не… – заключил я.
В трубке забегали короткие гудки.
Я посмотрел на пустой экран, потом на фотографию моего сына, который, пожирая мороженое, загадочно ухмылялся. "Такие, милый, дела!" – сказал я сыну и отпил из рюмки ещё.
За моей спиной раздался громкий возглас:
– Сумасшедший!
Я обернулся.
– С утра пьянствуешь? – негодовала жена.
Величавым движением руки я приподнял рюмку.
– За твоё здоровье! – произнёс я.
По губам жены пробежала улыбка, сдобренная нескрываемым сарказмом.
– Лучше бы о своём позаботился! – сказала она.
Тронутый заботой, я низко поклонился.
– С утра хлещешь водку?
Я вздрогнул – слова жены меня страшно возмутили.
– Что ты такое говоришь? – прошептал я. – Какая водка? Разве не видно, что моя рюмка наполнена слезами апостола Павла?
– Видно! – сказала жена. – Алкоголик!
– Алкоголик?.. Минуту назад ты утверждала, что я сумасшедший! Кто же я на самом деле?
– И то, и другое! Я всегда знала, что ты нас погубишь… И моя мама всегда знала… Убийца!..
Я, разумеется, признался в убийстве и сказал: "Кто-то из французов, имея в виду, видимо, тебя и твою маму, писал, что женщины либо любят, либо знают; середины быть не может!"
– Убийца! – повторила жена, а потом из детской комнаты раздался её голос: – Дани, твой папа с ума скатился!
Я отпил ещё.
– Это правда, папа? – мой сын старательно оглядел меня. – Ты скатился?
В ответ я поцеловал детскую головку и, потянувшись за слезами апостола Павла, попросил оставить меня в покое.
Дани не двигался с места.
– Разве ты не видишь, что я занят обдумыванием новой новеллы? – спросил я.
Дани покачал головой.
– Понимаю, папа, – подмигнул он мне, убегая, – я-то не сумасшедший!
Я вспомнил о моём приятеле и, подняв телефонную трубку набрал номер.
– Господин идиот?
Послышалось гнетущее молчание.
– Напоминать об этом не обязательно! – заметил мой приятель. – Не хочу!..
– А чего хочешь?
– Любить!..
– Ты тоже?
– Что?
– Ты ведь женат! – напомнил я. – Разве когда… Тоже хочется?
– Тогда хочется особенно!.. – сказал мой приятель и, тихо всхлипнув, видимо, выронил трубку.
Я подумал о Тане и наполнил новую рюмку, а потом, возвращаясь к первой фразе новеллы, постучал по дереву.
В коридоре хлопнула дверь – жена забрала Дани на прогулку.
"Идиот!" – подумал я о своём усталом герое, который надеялся отыскать покой в лесу.
Моя соседка
Я никогда не верил в непорочное зачатие, а потому, когда моя соседка попросила отвезти её в больницу рожать, я посчитал, что это розыгрыш.
Лиде было давно за сорок, и все жильцы в нашем доме знали, что она старая дева и что, если не считать уличных кошек, в её квартирку никто и никогда не захаживал.
– Как это у тебя?.. – спросил я. У неё был большой живот, а на лице жёлтые пятна.
Закрыв глаза, она сказала:
– Я решила, что… Я думала, что…
– Это ужасно! – заметил я.
Лида открыла глаза – в них плескалась жёлтая растерянность.
– Это ужасно, что ты решила думать! – пояснил я.
– Я больше не буду! – пообещала Лида.
– Ладно, – сказал я, не отрывая взгляд от её живота, – поехали!
– Ты замечательный!
– Знаешь, тебе нельзя было думать…
– Я решила, что…
– Чёрт возьми, ты решила напрасно!..
Лида опустила голову и замолчала. Я прислушался, как поднимается лифт.
– Ты ведь тоже один… – вдруг сказала Лида.
Я молча пожал плечами.
– Одному паршиво!..
– Так, может, и мне зачать? – спросил я.
– Каким это образом?
– Ты как-то смогла…
Лида схватила меня за рукав и стала объяснять:
– Я встретила его в супермаркете. Он покупал вино, а я морковный сок.
– И после этого ты зачала?
Лида не ответила.
– Может, мне тоже купить морковный сок? – спросил я.
– Он оказался художником, и когда мы выезжали за город, я смотрела, как он рисует облака. А однажды он пригласил меня в небольшой ресторан, где я увидела, как трое мужчин целых три часа кушали, ни на минуту не отрываясь от тарелок. Эти трое привели моего приятеля в восторг, и он сказал, что гордится за человечество, которое ещё не растратило свои базовые ценности.
– А я вожу себя на концерты, – объявил я. – На днях слушал Скрябина.
– Кто это?
– Русский.
– Ты знаешь русский?
Я промолчал. Я всегда молчу, если не знаю, что ответить.
– Ты не хочешь отвечать? – спросила Лида.
– Теперь ты одна не будешь! – сказал я.
– Теперь нет… Однажды мой приятель сказал, что люди должны щедро делиться тем, что имеют…
"Мне делиться нечем! – сказала я ему. – При мне лишь моё одиночество…"
Он рассмеялся и объяснил: "Это поправимо, если на какое-то время друг к другу прижаться".
Я не знала, что сказать, и вдруг он предложил: "Можем на какое-то время пойти ко мне и прижаться друг к другу!"
Я спросила: "На какое-то время?"
Он снова рассмеялся и прошептал: "А что ты имеешь против времени?"
– Разумеется, я ничего не имела против времени и, к тому же, мне очень нравилась его улыбка, понимаешь?
– Нет, не понимаю!
– Что?
– Не понимаю, какого чёрта ты сейчас сидишь в моей машине, а не в его?..
– Я не знаю, какого чёрта? – задумчиво сказала Лида, когда мы въехали в ворота больницы.
Замри – отомри
Лие Владимировой
В окно видна наша улица, и я стараюсь не упустить прихода мамы.
По средам она уходит на кладбище, где, стоя над могилкой отца, немного плачет, а потом, немного поплакав, просто стоит, только больше не плачет.
Против кладбища у меня ничего такого нет, но уж очень досадно знать, что когда-нибудь переселюсь туда и я тоже… И ещё я знаю, что тем, кому переселиться туда ещё не пришлось, приходят на кладбище просить прощенье у тех, кому уже пришлось. Иногда я представляю себе, что мне уже пришлось, а над моей могилкой, низко опустив голову, стоит Лиза из пятого "д" и просит у меня прощенье; ради того, чтобы услышать, как Лиза, которая очень больно щиплется, выпрашивает у меня прощенье, я и взаправду готов на какое-то время умереть.
Моя мама говорит, что люди живут дважды: "до кладбища" и "после кладбища", а когда я замечаю, что "после кладбища" – это не жизнь, а смерть, то мама со мной не соглашается и говорит, что смерть – это тоже жизнь, только неожиданная и сильно лукавая.
Однажды я заметил, что мама, стоя над могилой моего отца, шевелила губами, словно с кем-то разговаривала, и тогда я спросил:
– С кем это?
– А ты не догадываешься? – ответила мама.
Я, конечно, догадался, но на всякий случай решил уточнить:
– Разве отец слышит?
– Думаю, что слышит!
Я покачал головой и сказал:
– Мне кажется, что ты всё это выдумываешь.
Мама отвернулась и всю дорогу до дома молчала.
Дома я поцеловал мамину руку и сказал:
– По телевизору передавали, что не надо печалиться, потому что всё на свете так или иначе проходит.
– Не всё… – сказала мама. – Проходит мелкое, а важное не проходит.
– Важное – это важно? – спросил я.
– Важное – это очень важно! – ответила мама.
Потом у себя в комнате я думал о жизни "до кладбища", а ещё я пытался выяснить для себя, что – "мелкое", а что – "важное", а потом мне стало стыдно за телевизор, оттого, что он, оказывается, говорит неправду.
"Замри!" – сказал я себе, чтобы прекратить грустить.
* * *
Однажды на репетицию нашего школьного хора пришла госпожа Лунц и сказала: "Мальчик, хочу предложить тебе работу". Тогда я подумал, что госпожа Лунц что-то выдумывает, потому что детям в моём возрасте работу никто не предлагает, а вечером по телефону она говорила с моей мамой, и после этого мама долго молчала и, вдруг сказав "кормилец ты мой", заплакала.
– Эй, мама, – попросил я, – замри!
– Что? – спросила мама.
Я объяснил:
– Игра такая… Надо замереть, чтобы прекратить делать то, что делаешь.
– Ладно, – сказала мама, – уже не плачу!..
Я поцеловал мамино лицо и выкрикнул:
– Отомри!
* * *
Вернулась мама. У неё грустные глаза. У неё всегда грустные глаза, когда она возвращается с кладбища.
– Поставить чайник? – спрашиваю я.
– Спасибо, – отвечает мама, – я сама. Тебе, наверно, пора уходить?
– Пора! – говорю я.
* * *
Раз в неделю, стоя перед креслом, в котором сидит глухой господин Лунц, я пою разные песни, а когда петь кончаю, господин Лунц, привстав из своего кресла, громко хлопает в ладоши и говорит: "Браво, мальчик, браво!"
Я, словно настоящий артист, кланяюсь низко-низко, а господин Лунц стоит с повисшими вдоль тела руками, и его лицо вдруг замирает.
"Отомри!" – мысленно прошу я, потому что глаза на лице господина Лунца такие, будто они заблудились и теперь не знают, куда им глядеть.
"Мальчик, ты удивительный доктор!", – говорит господин Лунц, и тогда госпожа Лунц протягивает мне двадцать пять шекелей.
Как-то я спросил:
– Вам нравится моё пение?
– Очень! – ответил господин Лунц. – Когда ты поёшь, я слышу Моцарта, Шуберта…
– Но я не пою Моцарта, – сказал я. – И Шуберта не пою…
– Разве? Но я слышал Моцарта!
– Я пел о котёнке, которому очень весело, – сказал я.
Господин Лунц пристально вгляделся в мои губы и вдруг рассмеялся.
– Ты доктор, – сказал он, – ты удивительный доктор!
* * *
– Мама, – говорю я перед тем, как выйти из дома, – господин Лунц считает, что я удивительный доктор…
– Так оно и есть! – улыбается мама, и я радуюсь, когда мама улыбается.
– Мама, – прошу я, – замри!
* * *
По дороге к глухому господину Лунцу, я думаю и о Моцарте, и о Лизе из пятого "д", и о моей маме, а когда мне приходит в голову мысль, что с моим отцом Это, конечно, временно, и скоро он снова будет жить так, как живут "до кладбища", тогда я вслух прошу:
– Отец, пожалуйста, отомри!
Оторванное ухо, приклеенная бровь
Приоткрыв дверь, Ната вздрогнула и, сжавшись под гладью розового халатика, спросила:
– С ума сошёл?
– Частично! – ответил я.
– Может, пьян?
– Нет!
Дверь распахнулась.
Я шагнул в комнату и понюхал Натины волосы.
– Запах твой! – определил я.
Ната закрыла глаза.
– Твой голос, будто у простуженной собаки, – шепнула она, пока я трогал под халатиком нежные бугорки.
Потом я сказал:
– У меня голос простуженной собаки, глаза сваренной рыбы, губы хохочущей совы, а ещё у меня протекают ноги.
– Может, туфли? – уточнила Ната.
Я молча оглядел стены.
Я не хотел разговаривать: ни о том, что между нами было, ни, тем более, о том, чего не было.
– На тебе лицо не твоё! – сказала Ната.
Я снова понюхал её волосы и продекламировал:
"Словно в прошлое глядится
Месяц, вставший над рекой,
И янтарный лик двоится:
Он и тот же, и другой".
– Стихи твои? – спросила Ната.
– Брюсова!
– Вот как!
– Ни стихи не мои, ни лицо не моё.
– Более трёх лет уже… Думала, ты забыл…
– Не всё!..
Ната стояла, закрыв глаза и, незрячая, покачивалась.
– Не всё!.. – повторил я.
Ната развязала на халатике поясок.
– Докажи! – теперь голос будто у простуженной собаки был у Наты.
Скинув мокрые туфли, я вырвал себя из брюк и стал доказывать.
Потом доказывать стала Ната.
Надо мной повисли её глаза.
Они светились.
Они гасли.
Они и светились, и гасли одновременно.
Я приподнялся на локте и оглядел Нату с правого бедра до левого, а потом с левого плеча до правого колена.
Я всё оглядел.
И всё увидел…
– Выпьешь? – спросила Ната.
– Водки бы! Для смелости…
– Боишься меня?
– Себя!..
– Ишь ты!
– Что?
– А бублики с вареньем хочешь?
– Нет.
– А селёдочку?
– Если с кренделями.
– Кренделей нет.
– Тогда и селёдочку не хочу.
– Что же ты хочешь?
– Выть! – я оделся и подошёл к окну. Ветер гонялся за облаком, похожим на оторванное ухо.
– А ты – спросил я, – ты никогда не плачешь?
– Некогда мне!
– Такая занятая?
– Ты зачем пришёл?
Я не ответил.
Смотрел в окно.
Приклеенный к небу месяц походил на серебряную бровь.
– Молчишь? – спросила Ната.
Я молчал.
Ната отошла в угол комнаты и включила проигрыватель.
Пятый ноктюрн Шопена!
Вспомнил – мой подарок…
Была ранняя осень.
Были мы…
Сегодня мы снова…
– Сегодня ты открыла мне дверь, – сказал я.
– И что с того?
– На какое-то время мне этого хватит.
– Этого?
Не ответив, я коснулся дверной ручки.
Вдруг Ната вскрикнула:
– Скажи хотя бы, почему уйдёшь?
Я молча прикрыл за собой дверь.