Не трогаясь с места, женщина шумно вздохнула, поправила на голове косынку и посмотрела туда, где над верхушками деревьев кружила большая чёрная птица.
– Где-то здесь… – прошептала она. – Где-то здесь…
В полдень девочка пожаловалась на усталость, и тогда они спустились с холмов на обочину дороги, чтобы дождаться прихода пригородного автобуса в Иерусалим.
Шофёр, открывая дверцы, спросил:
– Ну, что?
Женщина молча опустила голову.
* * *
Однажды в один из летних дней девочка, прислонившись к самому большому валуну, сказала:
– Ты, мамочка, не знаешь… Ты каждый раз не знаешь…
Женщина пожала плечами.
– Сегодня ты опять не знаешь, да?
– Где-то здесь! – устало проговорила женщина.
– А может быть, там? – девочка махнула ручкой в сторону тех холмов, к которым спешили белые облака.
Женщина посмотрела на дальние холмы, и её голова упала на грудь. Прикрыв руками лицо, она вдруг испугалась пришедшей на ум мысли: "Вдруг моя голова теперь будет жить отдельно от тела?.."
– Может быть! – сказала она.
– У меня болят ножки! – пожаловалась девочка.
Женщина безвольно опустила руки.
– Мамочка, – сказала девочка, – я больше не хочу на эти холмы!
* * *
В последующие полвека женщина приходила на холмы одна и, ласково трогая заросшие мхом валуны, жадно глотала воздух.
Тишина.
Безответность.
Мысли.
Всякие.
Порой самой непонятные.
А в конце дня женщина спускалась к обочине дороги.
– Ну, что? – спрашивал водитель пригородного автобуса.
* * *
Зимой мир становился мокрым, холодным, лишним.
Пустота.
Мертвенность.
Усталый мозг.
Усталые глаза.
По ночам женщина металась в постели, зовя к себе из памяти прошлого нежность.
И томилась верой.
И безверием.
Спать!
Уснуть!
Спать!
Уснуть!
Утром – новый день…
Новые глаза…
Новые холмы…
Новые боли в груди…
Прибегал внук, и тогда женщина читала ему книжки о войне за Независимость или рассказывала о дедушке, который там, на холмах, остался…
Однажды внук сказал:
– Мама считает, что теперь дедушку не найти…
– Мы найдём! – перебила женщина.
– Правда?
– Мы найдём!
Мальчик обнял бабушку и спросил:
– Это тогда, когда я стану взрослым?
– Торопиться быть взрослым ни к чему, – сказала бабушка.
"Уснуть! – говорила она себе, оставаясь одна и пытаясь разглядеть сквозь размытые ночью стёкла окон дальние холмы.
Спать!
Уснуть!"
На стене, над кроватью, фотография дочери и внука.
Спать!
Уснуть!
Спать!
Уснуть!
Молитва.
Долгая.
Жаркая.
Честная.
Однажды сердце женщины разорвалось.
* * *
От своих сверстников внук отличается разве лишь тем, что два раза в год – весной, когда земля под Иерусалимом подсыхает, и ранней осенью, когда спадает жара – он взбирается на холмы и там долгими часами бродит, что-то высматривая за валунами, покрытыми густым наростом унылого мха.
Чушь собачья
На меня нашло…
Заметив в толпе прохожих женщину с большими грустными глазами, я забежал в цветочный магазин и выбрал букетик из пяти астр.
– Пожалуйста, примите! – сказал я проходившей мимо меня женщине.
– Что?
– Цветы я нёс сестре, – солгал я, – только её не оказалось дома…
– Но…
– Сестре принесу в другой раз!
– Вы, наверно, хороший брат! – улыбнулась женщина.
– Очень, – заметил я, – очень хороший!
Женщина улыбнулась снова.
– Сегодня цветы ваши! – я ощутил острое желание взять женщину за руку и уйти с ней туда, где ни города нет, ни прохожих, ни вообще никого…
– Что ж… – проговорила она.
Я опустил глаза и искоса взглянул на её бёдра.
– Что если нам вместе поужинать? – предложил я.
Женщина не ответила.
– Сыты?
Вдруг, крепко сжав мои пальцы, она прошептала:
– По горло!
– Тогда я провожу вас, ладно?
– Что ж, – сказала она, – что ж…
Дома она включила большой вентилятор.
– Душно, – сказала она.
– Душно, – отозвался я.
В углу на диване сидела маленькая девочка и смотрела по телевизору носорогов. За окном была видна стена соседнего дома. Поставив астры в синюю вазу, женщина ушла на кухню и вернулась с бутылкой воды для девочки.
– Мы ни о чём не говорим, – заметил я.
– Надо?
– Не хотите?
Она пожала плечами и спросила:
– О чём?
Я перевёл взгляд на носорогов, а потом сказал:
– Ну, например, о жизни, о Боге, о смерти…
Женщина подняла голову и стала разглядывать вентилятор.
– Хотите поговорить о Боге? – спросила она.
Я немного задумался.
– Нет, пожалуй, – сказал я, – тут многое не скажешь…
– Тогда о смерти?
– Нет, ещё нет…
– А о жизни, – женщина посмотрела на меня своими большими грустными глазами, – о жизни следует помолчать…
– Следует?
– Помолчите!
– Я подумал, что…
– Знаю!
– Знаете?
– Женщина всегда знает, о чём мужчина молчит…
Я вздрогнул.
– Это ужасно, если так!..
Теперь по телевизору показывали уточек.
– Вам, наверно, пора уходить? – неожиданно проговорила женщина.
Я поклонился и вышел.
А на улице я вдруг почувствовал желание не расставаться с этой женщиной и просто молчать.
– Буду молчать! – сказал я, вернувшись. – Не хочу ни о чём думать…
– И я не хочу думать…
– И не говорить…
– Ни о чём…
Я молча поцеловал её в глаза.
– Знаешь, о чём я молчу? – спросил я потом.
– Знаю! – ответила женщина.
– Теперь пойду! – сказал я.
– Иди!
– Не хочу!
– Не иди! – закрыв дверь крохотной комнатки, она расстегнула блузку, легла на узкий диван.
Опустившись на колени, я провёл ладонью по её животу.
– Что же будет теперь? – спросил я.
Она молчала долго-долго. И вдруг сказала:
– Теперь ты знаешь всё…
Мы вернулись в комнату, где по телевизору рекламировали мебель. Девочка уснула.
– Приду ещё, – сказал я женщине.
– Зачем? – спросила она.
– Поговорим о Боге, о жизни, о смерти…
– О жизни помолчим! – сказала женщина.
– Можно, я уложу малышку в кроватку? – спросил я.
Женщина молча погасила в комнате свет и встала за моей спиной.
– Остаёшься? – я услышал, как женщина дышит.
– Да!
– Почему?
– Жизнь!
Женщина обхватила меня руками. Всего обхватила. И было много рук.
Я обернулся и увидел большие мерцающие в полутьме глаза.
– Жизнь! – повторил я.
– Чушь собачья! – прошептала женщина.
Я молча отнёс девочку в кроватку.
На танке
Григорию Кановичу
В полдень, приведя в страшное недоумение местных жителей, коз и собак, на глухой улочке заброшенного в Негеве посёлка появился танк и четыре автобуса. Неторопливо продвигаясь вдоль улочки, колонна остановилась возле дома старого Цахи, ибо дальше путь упирался в узкий деревянный мостик над высыхающей летом речушкой, а дальше, за мостиком, мир ограничивался редкими чахлыми кустами на приземистых и, казалось, вечно сонных холмах.
Человек в тёмных очках и джинсовой кепке, выйдя из автобуса и не выпуская из рук микрофон, стал давать распоряжения людям, одетым в военную форму, а потом, взобравшись на танк, который загородил собою почти весь мостик, обратился к высыпавшим из своих домиков жителям: "Дорогие граждане, израильское телевидение, готовя фильм о мужестве и стойкости наших бойцов в войну Судного дня, решило снять эпизод боя в вашем краю…"
Наблюдая за "боем", люди посёлка время от времени суетливо вскакивали со своих мест и предлагали "бойцам" подкрепиться то апельсинами, то козьим молоком. Когда же стемнело, человек с микрофоном объявил: "Уходим! Довоюем завтра…"
Цахи пообещал, что за оставшимся на мостике танком присмотрит ночью.
* * *
Ночью Цахи лежал с открытыми глазами.
– Ты чего? – спросила жена.
– Смотрю на звёзды.
Жена покосилась на окно.
– И мне не спится.
– Смотришь?
– Смотрю!
– Тоже на звёзды?
– На тебя!
– Зачем на меня?
– Не знаю. А ты зачем смотришь на них?
– Не спится…
– И мне…
Старик сел в кровати и задумчиво заглянул в тёмное пространство комнаты.
– Одевайся! – вдруг сказал он.
Жена послушно опустила ноги с кровати, и тогда Цахи, загадочно улыбаясь, вложил руку жены в свою.
В дверях женщина остановилась и тихо вздохнула, подумав, что уже много лет муж не брал её за руку…
Ночь была светлая, звёздная. Пёс Буги, завидев своих хозяев в столь неурочный час, лениво приподнялся, зевнул и снова опустился на землю.
– Вот она, – прошептал Цахи, подойдя к танку, – боевая машина!
– В таком был наш Эли? – спросила жена.
– В таком! – Цахи долго взбирался на гусеницу, долго выпрямлял непослушную спину, а потом долго переводил дыхание. Потом подобрался к башне, чтобы заглянуть во внутрь, но открыть люк сил не хватило, и тогда он снова выпрямился и закрыл глаза.
Разглядывая стоящего на танке мужа, женщина отметила про себя, что за всю их долгую жизнь она ни разу не видела его таким решительным, гордым и взволнованным.
– Что ты собираешься делать? – спросила она.
Цахи открыл глаза, похлопал ладонью по броне люка и вдруг, протянув руку жене, проговорил:
– Могу и тебя прихватить!..
Они устроились под пушкой возле смотровой щели водителя и долго наблюдали за тем, как вдали, по вершинам холмов, скользили длинные светлые блики.
Вдруг Цахи вздрогнул и, повернув голову к жене, спросил:
– Слышишь?
– Нет, а что?
– Приказ по рации!
Жена не поняла:
– По чему?
– Пора готовиться к бою!
– И мне? – прошептала женщина.
Цахи сплюнул себе под ноги и сказал:
– Если трусишь, убирайся!
Жена продолжала сидеть и не убиралась.
– Так как? – нетерпеливо поведя плечиками, спросил Цахи.
Уйти домой, оставив мужа ночью одного на боевой машине, женщина не решилась и тогда она, поправив на шее косынку громко и чётко проговорила:
– К бою готовая, вези, где огнём стреляют!..
Взревев, танк рванулся с места и, высоко подпрыгивая, стал преодолевать самые невероятные препятствия. То и дело смахивая со лба капли пота, Цахи наклонялся к уху жены и кричал: "Держись, боец!.." И снова танк подпрыгивал, и громко ревел мотор.
И вдруг женщина, облизнув пересохшие губы, осторожно сказала:
– Может, вернёмся в дом?
Цахи вскинулся всем телом и, с изумлением взглянув на жену, спросил:
– Ты это что?
Жена не ответила, лишь на её верхней губе шевельнулись тонкие морщинки.
Цахи отвернулся и стал растирать себе руки, плечи, колени.
– А может, этот танк нашего сына? – спросила жена.
– Возможно! – отозвался Цахи.
– Танк старый, да?
– Очень…
– А наш Эли был совсем молоденький…
– Да уж…
Со стороны дальних холмов донёсся крик птицы и сразу умолк. Женщина, тихо вздохнув, спросила:
– Думаешь, танк крепкий?
– Конечно!
– Я думаю, что не очень…
– С чего ты такое взяла? – Цахи снова принялся растирать колени.
Женщина сказала:
– По ночам я молилась за нашего сына, но танк оказался не крепкий…
– А днём? – спросил Цахи. – Днём ты молилась?
– И днём…
Цахи обнял жену за плечи, и они молча смотрели перед собой на мерцающие в темноте деревянные балки мостика.
– Опять! – вскрикнул старик. – По рации говорят опять…
– Да? – безразличным голосом прошептала жена.
– Разве не слышишь?
– Слышу… А что говорят?
Старик задумчиво посмотрел перед собой, а потом встал во весь рост и, глотая слюну, заговорил о том, какой их сын герой. Он говорил, глядя на звёздное небо, и не замечал, что жена его не слушает, потому что, обхватив ладонями лицо, недвижно сидела под холодной пушкой танка и бесслёзно плакала.
Нехорошие камни
Науму Басовскому
Ночью девочка проснулась и, приподняв с подушки головку тревожно посмотрела в сторону большой кровати.
Мама спала.
"Хорошо!" – подумала в эту ночь девочка, потому что в прошлую ночь было плохо…
…Дорога на Иерусалимское шоссе проходила между большим кукурузным полем и домиками поселенцев, и по утрам девочка выбегала на крыльцо, чтобы помахать ручкой вслед автобусу, который развозил взрослых на работу. Это был старый автобус. Старый и в глубоких вмятинах.
"Сегодня обошлось!" – говорили, возвращаясь после работы, люди посёлка.
Однако иногда не обходилось, и тогда на автобусе появлялись новые вмятины, а мама в такую ночь не спала…
…– Ты почему здесь? – спросил Симха, который был когда-то почтальоном, а теперь, сильно постарев, взял в привычку бродить по утрам вокруг посёлка.
Девочка, показав синее ведёрко, в котором лежали четыре камня, сказала:
– Нехорошие камни! Я убираю их с дороги, чтобы люди из деревни на холме не кидали ими в наш автобус.
Симха задумчиво покосился на ведёрко и улыбнулся.
– А у тебя шевелятся усы, – заметила девочка. – Они совсем белые.
– Белые. – отозвался Симха.
– А у девочек усов не бывает.
– Не бывает.
– А у моего брата есть, только они не белые, а чёрные.
– Ещё будут белые… Твой брат солдат, да?
– Солдат.
– Винтовка у него есть?
– Конечно!
– А камней, что на дороге, он боится?
– Ну, да! И он боится, и моя мама боится.
– Как же так, если у твоего брата есть винтовка?
– Мой брат говорит, что для нашей страны камни пострашнее винтовок.
– Так говорит твой брат?
– Да!
– Как же так?
– Не знаю, только мой брат думает так!
– А как думаешь ты?
– Я не думаю. Я убираю с дороги камни.
Симха снова улыбнулся.
– Тут их много!
– Много! – вздохнула девочка.
– Думаешь, они в этом ведёрке поместятся?
– Думаю, что нет!
В небе пролетел самолёт. Потом ещё два.
– Я с тобой! – сказал Симха. – Я тоже буду собирать с дороги нехорошие камни.
– Врёшь! – сказала девочка, недоверчиво взглянув на Симху – У тебя ведь нет ведёрка?
– Нет! – признался Симха. Он поднял голову, посмотрел на холм, над которым выступала верхушка мечети, и вдруг достал из кармана мобильник.
Поговорив с кем-то, он весело подмигнул девочке и сказал:
– Мы за тобой!..
…В жёлтом облаке пыли девочка не сразу разглядела телегу, которая под невообразимый грохот колёс вынырнула из-за угла деревянной синагоги и покатилась по дороге. Вместо лошади, телегу тащили за собой двое мужчин и три мальчика.
– Мы прибыли, лейтенант! – сказал мужчина с белой бородой и жёлтыми зубами.
– Народное, так сказать, ополчение! – добавил второй. У него были небритые щёки и полруки.
– Лея, привет! – хором прокричали три мальчика. Месяц назад они вместе с девочкой окончили первый класс.
Лея недоумённо посмотрела на Симху.
– Разве ты лейтенант? – спросила она.
– Лейтенант в запасе! – уточнил Симха.
– Надо же!
Симха покраснел, опустил голову и тоскливо проговорил:
– Ладно, сегодня веди насты!
– Вот это здорово! – захлопала в ладошки девочка – на телеге стояла огромная пустая бочка, в которой поселенцы когда-то хранили соленья.
Во вторник, около семи вечера
Ирене Вейсайте
Прикрыв за собой дверь, Габи подошёл к сидящей на диване женщине и объявил:
– Я вернулся!
– Вижу! – сказала женщина. На ней была розовая блузка и сиреневая юбка. – Что с того?
Габи молча наклонился и приподнял на женщине юбку.
– Оценил? – спросила женщина.
– Замечательные ноги, – заметил Габи. – и, наверно, не очень мои…
Женщина оправила юбку.
– Дурак ты, Габи, – сказала она, – если ты вернулся, то они снова очень твои. Только прежде я должна сильно ударить тебя в лицо…
Габи закрыл глаза.
Женщина ударила. Так сильно ударила, что Габи согнулся и разбитой губой прижался к коленям женщины.
Немного выждав, женщина поднялась с дивана, ушла в ванную комнату и, стоя под душем, подумала, что слишком легко простила Габи.
…Все эти месяцы, пока его не было с ней, она, чтобы "убить время" и "задушить" тоску, заставляла себя работать на фабрике по десять-двенадцать часов кряду, а придя домой, падала на диван и воспалёнными глазами глядела на экран телевизора, то и дело теряя нить увиденного. Потом, что-то поев, ложилась в кровать, и перед тем, как уснуть, долго плакала, проклиная всех без исключения мужчин…
Женщина заглянула в зеркало, сухим полотенцем провела по плечам, животу, бёдрам. "Глупые ноги и бессмысленные руки", – с горечью подумала она и, накинув на себя халатик, вернулась к дивану. В телевизоре говорили о падении японской йены.
– Видеть меня хотел? – спросила она.
– Очень! – сказал Габи и приоткрыл халатик.
– Тебя не было несколько месяцев…
– Я приходил во вторник, около семи вечера, – проговорил Габи, отойдя к окну.
– О чём ты? – женщине выключила телевизор. Ей вдруг показалось, что у Габи тоже бессмысленные руки. – Ты не приходил несколько месяцев подряд!
Габи задумчиво смотрел в окно.
– Ты должна знать, что я был у тебя во вторник, около семи вечера.
– Около семи?
– Вот именно!
– Нет, Габи, этого я не знаю! Ты бросил меня несколько месяцев назад, и с тех пор…
– Я тебя не бросил!
– Бросил, да и к тому же где-то пропадал…
– Какая разница: бросил или пропадал?
– Ты, Габи, придурок, если не видишь разницы!
– Возможно, я придурок, но я пытался жить…
– Ты, Габи, не придурок, а круглый дурак, если говоришь такое… Разве жить пытаются? Если и пытаются, так это не жить…
– Хотелось жить!
– Что же тебе мешало?
– Рыть бесконечно канавы и таскать на стройках песок ты называешь жизнью?
– Подыскал бы для себя что-либо другое…
– Именно это я и пытался делать! Я искал такую работу чтобы от меня вечно не несло потом и чтобы мои туфли отмывались от прилипшей грязи. Я решил, что подыщу что-либо подходящее и тогда вернусь…
– Выходит, ты нашёл что-то подходящее, если вернулся?