- Маргушу эту надо смотреть, когда она что-нибудь себе по книге варит, - умрешь! Возьмет лапшу и сырую, безо всякого жиру, поджаривает, говорит, будто от этого лапша делается рассыпчата, как рис. А спросишь: для чего, мол, из лапши делать рис, когда рис есть и сам, - она только фырк и носом поведет. "Не понимаете, - говорит, - ешьте по-старому". Верно-верно, и еда у нее не еда, а пишша, и масло у нее называется - жиры, а все, что мы едим, - это силос. Видали! А во всем волжском бассейне нет лучше стряпухи, чем Надёнка, это даже сам капитан говорит. Бабы наши считают, что Маргуша от книг так ерепенится - почта вся через нее идет! А я думаю - глупости. Наш механик больше всех читает, а ничего - человек как человек, даже хороший. Просто характер у нее такой козий - больно высоко рога носит!..
Через некоторое время почтарка снова пришла в камбуз. Надёнка нехотя освободила место для ее сковороды. Маргарита принялась жарить лещей. Движения у нее быстрые, точные. Тонким, гибким ножом она умудрялась в один прием перевернуть любой кусок.
Когда рыба вся была обжарена, Маргарита залила ее молоком. С этой минуты женщины поглядывали на ее сковороду так, будто там жарились лягушки.
Надёнка, обходя взглядом Маргариту и ее "пишшу", продолжала начатый разговор о беде, которая приключилась в деревне у сестры.
- Представляешь, целое стадо забрело, а три головы объелись.
- Чистым зерном? - ахнула Сима.
- Нет, что ты, пшеница еще на корню была. Пришлось прирезать три головы - не шутка!
- Как это - три головы? - делая вид, что не поняла, спросила Маргарита.
Надёнка взглянула на нее недружелюбно и отрубила, еще более окая, чем обычно:
- Опять не по-городски сказываю?
Послышались смешки.
- А я думаю, - продолжала Надёнка, - наш разговор самый грамотный - русский. Мы говорим, как пишем! А вы? "Паехала в Маскву-у" Чай, пишется Москва, а не Масква, нечего русский язык ломать-ти! А то начнут на "а", кончут на "и": был в Маскви, хадил по даски и попал в гризь! - передразнивая кого-то, тянула Надёнка. Потом, словно забыв о почтарке, светло улыбнулась всем и начала опять певучим, ярким голосом: - Это у нас под Лысковом так говорят. Мы говорим на "о", а соседи наши говорят на "и" - между нами тощая речка течет, вот и вся граница. Через эту речку и дразнимся. Они нам кричат "пятачок", а мы им "копийка"… Они нам: "Чаво, чаво", а мы им: "Мамо, тиленок уби-жал в биризник!.."
Надёнка смеялась беззвучно, как смеются застенчивые люди, вытирая уголки рта желтыми от лука пальцами.
Было теперь тут уютно и весело. Обо мне как будто позабыли. Лишь большие серо-голубые глаза Надёнки не переставали поглядывать в мою сторону из-под припухших век, в точности так, как они скользили по кастрюлям. Но когда Надёнка отводила этот взгляд, на ее красивом лице сохранялась пренебрежительная усмешка: "Тоже мне, губы красит, а в ресторан сходить не может". Но именно она через некоторое время, раздвинув кастрюли, втиснула мой бидончик.
Сима тут же резким движением подпихнула свой чугунок на прежнее место.
Уходя из камбуза, я слышала, как Надёнка сказала:
- Ну вот, ушла, двигай свои щи. Ух и ведьма же ты, Серафима!
НЕРАЗРЕЗАННЫЙ АРБУЗ
В двенадцатом часу ночи под медленным осенним дождем наш теплоход подходит к пристани Юрино.
Народу на пристани много. Во всю длину барьера теснятся люди и напряженно смотрят, как подваливает теплоход. Видно, прождали они не час и не два на продуваемой со всех сторон пристанёшке, которая и сама выглядит так, словно тоже застигнута дождем и ей до смерти надоело мокнуть и зябнуть.
Пристань освещена плохо. Виден лишь размытый съезд с пригорка да рощица в стороне от причала. Терпеливо стоят на дожде неподвижные березы. Под ними несколько груженых подвод. Лошадиные морды выражают то же бесконечное, наводящее тоску терпение…
Но как только с теплохода на пристань полетела лёгость, поднялся шум. Люди, столпившиеся у раздвижного барьера, мешают шкиперу подкатить сходни. И, как всегда в таких, случаях, вовремя появляется боцман, вскидывает длинные ручищи, гудит басом, и сразу водворяется порядок. Покуда жив боцман Тимохин, на борт "Седова" без его ведома не попадет даже сам начальник пароходства.
Первыми на пристань сходят работники почты с легкими, бумажными мешками. Следом, размахивая пачкой накладных, бойко пробегает третий штурман Аленкин. К нему бросаются все, кто дожидался теплохода. Аленкин с трудом проталкивается в диспетчерскую. На пристани сразу становится просторней: люди обступают двери диспетчерской, с тревогой поглядывая на теплоход. Подвижная старушка, в ватнике, с кнутом в руке, часто бегает в конец дебаркадера и, перегнувшись через барьер, глядит во тьму, наверно на подводы.
Грузовых операций нет. Матросы в жестких, необношенных брезентовых плащах с капюшонами ходят без толку взад и вперед.
Погода до того унылая, что никто из пассажиров даже и не выглянул. Лишь буфетчица Ксеня, в тоненьком летнем платье, в тапочках на босу ногу, накинув зеленую шерстяную жакетку на голову, побежала куда-то. Боцман, который не отходил от сходней, посмотрел на голые Ксенины ноги и укоризненно покачал головой.
Когда Ксеня пришла назад, все шерстинки на ее жакетке светились мелкими, крепко державшимися каплями. Тапочки ее вымазаны в жидкой глине по самые шнурки. На клочке размокшей газеты Ксеня бережно несет горку блестящих соленых грибов.
- Стоп! - командует боцман и кривым шилом, которое всегда при нем, искусно подхватывает скользкую шляпку гриба. Глотает, почти не прожевав, и с тревогой спрашивает:
- Все или еще есть?
- Два ведра, - отвечает Ксеня.
Из диспетчерской вышел наконец штурман Аленкин. Люди снова бросились к нему. Штурман поднял руки и отрубил:
- С берега груз не возьму, далеко носить - не успеем.
Колхозники обступили его и уже не просили, а ругались, требуя, чтобы штурман разрешил погрузку мешков, которые мокнут на дожде.
Аленкин ловким движением угнал рукав шинели от кисти почти до самого локтя и, показав людям часы, сказал:
- Стоянка пятнадцать минут…
Шум голосов заставил штурмана замолчать. Он на какое-то мгновение заколебался и начал снова:
- Товарищи, за нами следом идет грузо-пассажирский, простоит час. Заберет всех до одного, а мы не можем, мы скорая линия, понятно?
Снова поднялся шум. Старушка в ватнике сердито трясла кнутом и, передразнивая штурмана, кричала:
- Скорая ли-ния… совисти у тебя нет, сови-сти-и!
Аленкин покраснел. Для большей суровости он сжал губы, но от этого на его левой щеке засеклась добрая ребячья ямка.
- Да поймите же вы - не могу. Не имею права ломать расписание…
Уловив в тоне штурмана слабинку, несколько человек побежало к подводам. Взвалив на плечи по мешку, они бегом вернулись назад и так, с мешками на плечах, стали ждать.
Из диспетчерской вышел начальник пристани, поглядел на продрогших людей, на штурмана, покачал головой и громко сказал:
- Чем спорить, лучше бы грузил, - время-то идет!
Аленкин обернулся и кинул ему вызывающе:
- Чем зря болтать, лучше бы подготовили груз! Почему не перебросили мешки с берега на дебаркадер?
- А ты мне грузчиков прислал? Своих небось жалеешь! - Он иронически кивнул в сторону матросов, которые сновали по дебаркадеру и с серьезными лицами носили соленые грибы в плошках, в кружках, в бумажных кульках. Только боцман по-прежнему стоял у сходней и прислушивался к скандалу.
- А ты чего зеваешь! - крикнул ему на ходу кочегар, бегавший на берег как был - в одной безрукавке. - Грибы - во!
Боцман даже и не обернулся. Он еще раз взглянул на черную шинель штурмана, ярко темневшую среди серых, осенних одежд, и пошел, но только не на берег, а на теплоход.
Аленкин ничего больше не слушал и не объяснял, он требовал от начальника пристани звонков к отвалу. Тот не двигался с места.
Штурман старался не смотреть в разгневанные лица и обиженно думал, что вот эти самые люди, живущие тут в прибрежных селениях, выверяют часы по свистку "Георгия Седова", а теперь не хотят понимать, что такое расписание. На железной дороге никому ведь не приходит в голову требовать задержки поезда из-за багажа! Но больше всего Аленкина возмущал начальник пристани: он-то знает, что такое график движения! Запоздал - законно жалуются пассажиры, которые были на борту; не взял народ с пристани - законно жалуются оставшиеся. И никому дела нет ни до славы судна, ни до тех, у кого пароходство отнимает за опоздание почетные вымпелы.
Время стоянки истекало.
Скромным на этот раз движением правой руки отогнув манжет у левой, Аленкин еще раз глядит на часы, беспомощно оборачивается к теплоходу и видит то, что и хотел, бы увидеть: по ярко освещенному трапу, сунув кулаки в карманы шинели, медленно спускается капитан. Но идет он подчеркнуто неторопливо, с тем особым, ничего не говорящим выражением на лице, которого больше всего и опасались штурманы "Седова".
Встретив взгляд Аленкина, капитан отводит глаза. Штурман весь напряжен и вопреки здравому смыслу теряет вдруг уверенность в своей правоте.
Капитан молча входит в толпу. Посмотрел направо, потом налево - шум прекратился.
- Теплоход перегружен, - твердо говорит капитан, - взять не могу.
Секунду еще держится тишина. В этой тишине глухо шлепаются один за другим скинутые с плеч мешки. Потом начинается суматоха: одни отчаянно и зло бранятся, другие с досадой смотрят на капитана.
Начальник пристани, ни слова не сказав, направляется к медному колоколу, висящему под часами.
Капитан поворачивается и молча идет к трапу. Люди еще подбегают, упрашивают…
Опустив голову, следом за широкой спиной капитана продирается Аленкин, подавленный всем случившимся и благодарный своему капитану.
* * *
На следующий день в мире было прибрано и светло. Обсыхали под солнцем заново вызелененные берега, а между волн в просторных впадинах плавала такая яркая лазурь, как будто ее смыло дождем с неба.
На скользкую палубу выходили люди и без причины улыбались.
Капитан стоял перед рубкой и глядел куда-то вверх, заслоняя глаза от солнца фуражкой, которую высоко держал над головой.
- Ни черта не смотрят штурмана, - говорил он Аленкину, стоявшему в рубке у окна, - труба-то у нас ай грязная!
Надев фуражку, капитан сел перед рубкой на лавку. У штурвала лучший рулевой - Матвей Денисов.
Капитан заметил меня и жестом пригласил сесть рядом. Судя по этому жесту, настроение у него хорошее. Он молчал, смотрел на Волгу. Глаза его молодо, весело, жадно вбирали в себя пространство. Казалось, для того он и сидит так прямо, чтобы видеть дальше.
Аленкин почтительно перегнулся из рубки наружу и попросил разрешения сойти вниз.
- Идите, - сухо сказал капитан, и глаза его вдруг поскучнели. Он проследил, как проворно сбегает по мостику Аленкин, и ворчливо добавил: - Воображает, что он гвоздь мира!
Я не поняла, что это значит, но спрашивать было неудобно.
- …Переведи его в старшие - пойдет, в капитаны - пойдет! Даже и не задумается: могу - не могу…
- А разве же он плохой штурман?
- Этого я не говорю, - уклончиво ответил капитан. Он вдруг поднял руку, сделал, легкое движение от себя.
Из рубки тут же отозвался Матвей:
- Есь-есь!
- Люди думают, что у штурмана только и дела- стоять на вахте колом и голос подавать: право руля, лево руля!
Из рубки долетел осторожный смешок Матвея.
- Руль да плес - это, конечно, дело важное, очень важное, даже самое важное, но еще не все!.. Вот вчера как поступил бы на месте Аленкина хороший штурман? Я хочу сказать, настоящий штурман!
Капитан сузил глаза и пошел рубить с азартом:
- Вышел, посмотрел, прикинул и. командуй! Давай грузи, давай не задерживай: мы - скорая линия!.. Матросам то же самое… - налетай, ребята! К чертям грибы… А боцману в таких случах только мигнуть надо, да еще такому боцману, как наш. А мешков этих сколько было? На полчаса хорошей работы!.. Потом сообразить не вредно: впереди большой перегон, - значит, можно еще и к механику пойти, попросить по-хорошему. Механик тоже человек. Глядишь, и прибавил ход, а это значит- и людей забрал, и из графика не выскочил. Все довольны, все рады, сам рад! Лишние единички к плану- тому же штурману слава! Да вы что? Хороший штурман никогда не оставит на берегу груз, скорее у другого из-под носа сцапает, да еще осенью! Расписание и так сбито. - Капитан прищелкнул языком и добавил: - Он не то что свою команду, он бы этого… этого дохлого начальника пристани грузить заставил, да, да, как миленького… А "Баху" достался бы кукиш.
- Какому Баху?
- "Академику". Тому самому, что вчера за нами следом шел, есть такой пароход "Академик Бах"… А как поступил Аленкин? Вот когда я был штурманом, у меня однажды артисты из первого класса клепку для бочек грузили, да еще благодарили потом за физкультуру.
- Так почему же вы?..
Капитан не дал договорить.
- Потому что если он дурак, то, сами понимаете…
Я ничего не поняла. Капитан скосил глаза в мою сторону:
- Да поймите же вы, я вышел, когда Аленкин уже принял решение. Какой он ни есть, но он штурман - все кричат на него, а он стоит, выдерживает. Потом, представляете себе, выхожу я и отменяю решение. Колхозники, конечно, довольны. Начальник пристани тоже. А про себя думает: не штурман, а шляпа! А штурману Аленкину, может, всю жизнь придется заходить на эту пристань ― вот ведь в чем дело!.. Вообще-то Аленкину, конечно, повезло: не будь за нами парохода, пострадал бы его штурманский авторитет.
В это время с шумом откатилась дверь рубки, и над нашими головами тяжело задышал Аленкин.
- Товарищ капитан… там опять история с масленщиком.
- Ну?
- Опять этот новенький, знаете…
- Ну?
- Шепелев говорит: лазит к нему в тумбочку новенький.
- Почему до сих пор не знаете фамилии? Что значит "новенький"? - Капитан обернулся и уничтожающе посмотрел на Аленкина. Тот покраснел и, не поднимая глаз, сказал:
- Я знаю фамилию… Агулин… но что я могу, когда..
Капитан молчал.
- По-моему, товарищ капитан, ему надо вменить.
- Ну и вменяйте.
- Я думаю, надо через комсомольскую организацию.
- Ну и давайте через комсомольскую. Вы штурман - чего спрашивать?
Аленкин еще проворнее скатился вниз.
Капитан посмотрел ему вслед и вдруг улыбнулся:
- Ну что ты скажешь, а? Пятьдесят лет хожу по Волге вверх да вниз, пятьдесят лет выбираю арбузы в Быковых Хуторах, и то случается - ошибусь. А тут не арбуз… жмешь его и так и этак: вроде ничего… А вдруг промахнулся?
СОЛЕНОЕ ЗАЙМИЩЕ
Теплоход миновал Сызрань. Идет дневная капитанская вахта.
Капитан сегодня в "настроении", и это сказывается на штурмане Аленкине. Штурман, облокотясь о колонку машинного телеграфа, стоит себе, и вид у него такой, будто не вахту несет, а прохаживается на пассажирской палубе.
В погожие дни смотреть на реку трудно - слепит глаза. А берега в этих местах скучные.
Левый - распластан, на нем видны бесконечно далекие селения. На правом, горном, - глинистые холмы с травою в плешинах. Холмы эти как ножом срезаны у воды и похожи на краюхи хлеба. Изредка под ними заляжет бережок. В одном месте он залегал.
По берегу идет тропа. Этой тропою, укачивая на спине троих мальчишек, шагал большой верблюд.
Мальчишки сидели один за другим, держались за локти, босые пятки прижав к бокам верблюда.
Капитан заметил всадников и захохотал. Он хохотал очень долго.
- А знаете, что было в Тамбове, когда там в первый раз появился верблюд? С иконами вышел к нему народ. Вперед выпустил самого дряхлого старца, и старец сказал: "Матушка Загогулина, не губи ты нас, не иди на Тамбов, а иди на Рязань…"
Так с верблюда повело капитана на смешное. Он рассказывал историю за историей, и вдруг глаза его сделались серьезными.
- Узнаете это место?
На правом берегу, у края глинистого кряжа, белела церквушка на сером бугре, серые хаты, ветряк и - ни деревца! Голо. Пусто. Скучно.
- Не узнаю.
- Прошлым рейсом… неужели не рассказывал?
- О чем?
- Значит, память у меня захлестнуло. А знаете почему? Потому что очень хотел не забыть. Это ж Соленое Займище!
Если еще когда-нибудь пройдете мимо этих мест на барже, на плоту, на любой посудине, в любое время, в самую темную ночь - спросите: где идем? Вам назовут Соленое Займище и сразу расскажут эту историю.
В девяностых годах на военном флоте отбывал действительную Андрей Иванович Яковлев. Мой учитель. Это я с его слов.
У Андрея Ивановича был друг - тоже матрос родом отсюда. Вышли они в кругосветное плавание и… в какой порт ни зайдут, мимо каких берегов ни проходят, матрос этот смотрит, всему удивляется, а потом говорит: "Нету-нет - Соленое Займище лучше!"
Стали над ним посмеиваться и уже нарочно спрашивали: "Ну как, нравится?" Матрос глядит… А там?! Чего расписывать - пальмы не пальмы, коралловые рифы… Марсели… Таити-Гаити… черт те что!.. А он наглядится, вздохнет и свое: "Нет, братцы, Соленое Займище лучше".
В каком-то порту подхватил матрос этот холеру. Обнаружили поздно, уже в открытом море… А знаете, что такое эпидемия на корабле?
Ссадили матроса на первой попавшейся земле. Это был остров. Я даже запомнил название: остров Сокотра. Есть такой в Аравийском море…
Капитан замолчал.
Здесь Волга сворачивает круто. Теплоход огибал глинистый кряж. Село на минуту открылось нам с другой стороны и скоро исчезло, заслоненное соседним холмом.
- Наверно, помер, - тихо сказал рулевой.
- Хорошо, если помер, ну а если остался жить?.. Вот ведь какая история.
НИКОМУ НЕ ИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ
Соседнюю с моею каюту занял человек в форме речника. Он почему-то не закрывал у себя дверей, сидел часами на стуле и смотрел в пол, а как стоянка - первым выскакивал на пристань.
В Камском Устье он остановил начальника вокзала, который куда-то спешил, осаждаемый со всех сторон людьми, и принялся очень ехидным тоном задавать дурацкие вопросы, не дожидаясь при этом ответа: почему не работает умывальник, где вход в буфет, где медпункт, как пройти в камеру хранения, где уборная?
Когда я рассказала об этом капитану, он захохотал.
- Очень умные вопросы, молодец Адамыч! Попробуйте в Камском Устье найти, где у них что! А сколько там народу толчется - все суда с Волги и Камы заходят на эту пристань. Нету-нет, он не дурак и большой знаток своего дела.
- Какого дела?
- А вы поговорите с ним сами.
- Василий Адамович, - с удовольствием представился странный мой сосед, нервно потер маленькие белые руки и предложил сесть таким жестом, будто сказал: "Прошу-с!"
Усаживаясь, он на секунду потупился, и я сразу поняла, почему этот человек подолгу неподвижно сидит: он слушает музыку через пол. Внизу, под нашими каютами, к потолку носового пролета прикреплен громадный репродуктор.
Я сказала:
- Вы любите музыку?
Василий Адамович встрепенулся. Был он плоскогрудый, с маленькими глазами, коротким носом и внезапной, быстро слетающей улыбкой.