- Итак, перед вами старший инструктор стоечного флота, или, как еще принято говорить, несамоходного флота. Де-бар-ка-дера-ми командую!
- Интересно, - сказала я.
- Ну вот, - обрадовался Василий Адамович, - вы сразу поняли, какая это важная вещь. А они не хотят понять, что если уничтожить старый дебаркадер, то судам, прошу прощения, не к чему будет приставать. А как рассуждают они? Куйбышев заслуживает, Куйбышеву полагается новый дебаркадер! Понимаю. Согласен, а где взять? Шесть единиц Волго-Дон забрал, две заберет еще, одну утопили - понимаете, сколько у меня выбыло!
Он прикоснулся пальцами к острому кадыку, привстал в поклоне и со словами: "Вы позволите?" - расстегнул верхний крючок у ворота кителя.
Положив ногу на ногу, Василий Адамович немного откинулся, вынул портсигар, сказал: "С вашего разрешения" - и закурил, держа папиросу в плоских подушечках пальцев так, словно она могла запачкаться. Он сделал несколько глубоких затяжек, дружески глянул мне в глаза и произнес:
- Великая вещь дебаркадеры. Великая и прекрасная!.. Вот вы представьте себе - приходит в Куйбышев "Гоголь"! А там - ничего! Пустое место, так сказать, берег. К чему хочешь, к тому и приставай! Или, предположим, даже торчит захудалый дебаркадеришко, а где красота? У "Гоголя" на носу золотые вензеля - видали? А как вы думаете, для чего? Неужели же не поплывет он без вензелей?.. За милую душу! Но для души этой совершенно необходимы и золото, и голубая краска, и кружевные балкончики, клянусь вам честью!
Он нахмурился, вздохнул.
- Может, и в самом деле не стоит ремонтировать куйбышевский дебаркадер? Я за тем сейчас туда и еду… Вот посмотрю - и решу. Очень возможно, что они и правы, да, да, да!
И снова глянул весело и живо, потушил в пепельнице недокуренную папиросу и спросил:
- А вы дебаркадер номер сто двадцать видели? Я хочу сказать - сталинградский дебаркадер?
Меня все больше и больше удивляло, как хорошо, даже мелодично в устах Василия Адамовича звучит это неудобное, нерусское слово - дебар-ка-дер.
- Нет?! - насторожился Василий Адамович. - До сих пор не видели?! Теперь вы понимаете, как вам повезло, что вы встретились со мной! Запомните: Трофимов Иван Михайлович, рождения тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, беспартийный, образование сельское, на речном флоте с тысяча девятьсот двадцать пятого года, должность - шкипер, а на самом деле не шкипер, а легенда. Почему вы на меня так смотрите? Совершенно живая легенда. Сейчас я вам это докажу. Одну минуточку, только проверю свою память.
Он вынул из кармана записную книжку:
- Так, рождения тысяча восемьсот восемьдесят девятого, беспартийный, так, образование сельское - все совершенно верно.
Спрятав записную книжку, он заговорил назидательно:
- Как только прибудете в Сталинград - я ведь в Куйбышеве сойду, - первым делом осмотрите пассажирский дебаркадер. Учтите, я его после ремонта сам принимал. Поверите, во все приходилось вникать, даже по художественной части. Когда подниметесь на второй этаж, в ресторан, обратите внимание на картину, которая висит над лестницей. Переправа на ней изображена.
Вот подошел я к этой картине еще во время приемки и вижу: баркасик идет, баржу с воинами тянет, а трос провис - весь в зигах! Ну, у нас это случается, если, скажем, баржу льдом подзатрет, тогда чалка бывает свободна, она вьется, а тут. Я спрашиваю у художников: "Это у вас что - лед или вода?" Говорят - вода. Тогда я спрашиваю: "Каким же образом двигается баржа на такой чалке?" Ну, для пассажиров, которые мимо картины в ресторан идут или уже из ресторана, это, может, незаметно останется, а вот речники могут даже обидеться.
Поверите, художники тут же воздвигли леса и натянули трос на картине, как я им сказал. Точно по моему указанию… Ну вот, когда все осмотрите, отыщите шкипера - стоит он того. Ивана Михайловича, я убежден, за границей лучше знают, чем у нас. Вы имеете представление, сколько иностранных делегаций перебывало в Сталинграде? Очень вам советую, попросите Ивана Михайловича рассказать, как он этот дебаркадер спасал. Говорит старик очень охотно - привык!
Тсс! Вот это мы послушаем. - Василий Адамович закурил безо всякого на этот раз "с вашего разрешения". - Есть у меня эта слабость - музыку очень люблю. Мандолину сам себе сделал - это раз! Гитару сделал - два! Пианино реставрировал. Только настроить не могу. Вторая моя слабость - лыжи. Каждую зиму немножко хожу. Вот, помню, выпал мне отпуск в Абастумане. За тридцать пять дней десять кило прибавил. И вот чудо! Представляете, сижу на открытом окне, играю на мандолине, а мороз двенадцать градусов, а я играю - красота! Со мной в одной комнате азербайджанец жил, тот все укрывался, а мне после Волги хоть бы что. У нас ведь четыре градуса тепла еще, а мы в тулупах вахту стоим, валяные сапоги надеваем, а там, пожалуйста, в одной рубашке - двенадцать градусов - у открытого окна! Там, видите ли, высоко от уровня моря - в этом все дело.
Мы вместе поужинали, а потом до трех часов ночи проговорили.
Василий Адамович сидел у маленького столика в своей каюте, подперев рукой висок, не отводя глаз от линкруста у меня над плечом. Могло показаться, что там висит панорама сталинградского рейда и он видит то, о чем говорит.
… День, а Волга черная от дыма, который отражается в воде. Ушла в Каспийское море эта вода, а из памяти ее не вытравишь… Плывут одна за другой горящие баржи. Уносит их. Пароходы большие и маленькие, катера Волжской флотилии - все это плавает по рейду, выделывает восьмерки. Капитаны стоят снаружи перед рубками, смотрят в небо - уходят от бомб, и не забывайте, пожалуйста, мирные капитаны пассажирского флота, гражданские, так сказать, люди!
Между налетами и во время налетов эти суда подвозят городу военные грузы и увозят из города население.
Василий Адамович топнул ногой:
- Вы знаете, что эта вот старая посудина постройки 1914 года прошла под лобовым огнем фашистских минометов, а тоже не линкор, как видите, - из дерева и горючей масляной краски. И чуда тут никакого нет. Я это еще тогда понял: самая надежная броня - воля, а еще точнее, душа человека, когда он воюет за свою правду и землю.
Василий Адамович взял книгу в зеленом переплете, положил ее на стол корешком наружу, провел пальцем по верхней его грани.
- Это берег. Вот сюда, на самый край, немцы выкатили минометы и танки. Они вырвались к Волге между Черным Рынком и Ерзовкой. Берег там, как переплет этой книги, ровный.
Он посмотрел на меня внимательно, потом провел ладонью по скатерти перед книгой и сказал:
- Это Волга.
Потом Василий Адамович белыми плоскими пальцами взял спичечный коробок и встряхнул его:
- Это "Георгий Седов" двадцать седьмого августа тысяча девятьсот сорок второго года.
Он осторожно положил коробок на скатерть подле книги.
- Выглядел теплоход тогда немного иначе после многих дней работы на сталинградской переправе. В каютах не было ни одного целого стекла. Зеркал тоже не было целых. Корпус был деформирован. Капитан контужен - контужен, но ходит. В таком виде он явился двадцать шестого августа к наркому речного флота, находившемуся тогда в одном из затонов. Ну, а характер капитана вы, наверно, знаете. Ну, предположим, что знаете!
К этому времени на Волге сложилась такая обстановка, что судам невозможно было дольше оставаться на сталинградском рейде. Галашин сам пришел к наркому и сказал:
"Разрешите увести "Седова". Не могу, чтобы его потопили".
"Пойдешь вниз - минные поля. Пойдешь вверх - фарватер пристрелян фашистами".
"Я пойду вверх, в Горький", - ответил Галашин.
"Тогда держись луговой стороны, поближе к своим, и в плен не попадайся".
"Хорошо, - сказал Галашин, - только я пойду как можно ближе к противнику".
Вы поняли что-нибудь? - с торжеством в голосе спросил меня Василий Адамович. - Ну, слушайте дальше. Дальше нарком говорит: "Вам дадут зенитку". А Галашин отвечает: "Не надо нам зенитки, она будет мешать".
Василий Адамович встал и тут же сел.
- Вот, смотрите: гитлеровцы здесь, на высоком берегу. Это фарватер. - Он ребром руки провел черту на скатерти. - Галашин решил пройти у них под носом - вот здесь, - и Василий Адамович провел ладонью вдоль корешка книги, - чтобы снаряды летели через "Седова" хотя бы в первые минуты, пока враг спохватится. Мысль на редкость простая, но пройти под самым берегом и не угодить на мель может только такой капитан, который знает дно реки не хуже, чем ее поверхность.
Ну вот, накануне рейса "Седов" ночевал в луговой стороне, замаскированный ветками. В те дни весь флот ходил в зелени - сверху немцы принимали суда за островки, благо их много на Волге.
Вечером двадцать шестого Галашин созвал всех женщин, проводниц, работников ресторана, и сказал: "Дело опасное. Идите-ка берегом, так вернее доберетесь до своих".
На берег никто не сошел… почти никто. Капитан еще раз обратился к команде: кто не уверен в себе, пусть сойдет сейчас! Таких не оказалось. После этого началась подготовка "Седова" к обороне. На тент были выведены пожарные насосы, чтобы судно все время обливалось водою. Водою частично затопили каюты. Рубку забронировали автопокрышками. Пассажиры разместились в трюмах. Боцман со своими помощниками заготовил все необходимое для заделки пробоин в корпусе. По всему судну были расставлены посты с таким расчетом, чтобы ни одного уголка не оставалось без надзора.
На следующий день, в одиннадцатом часу ночи, капитан дал команду: "Полный вперед!" И было у него на борту двести человек пассажиров - раненые и эвакуированные, четыреста пятьдесят тонн военного груза, команда, члены семейств и десять зенитчиков, запертых на ключ.
Ночь была темная - ни одного огонька на воде, только бурый отблеск пламени. В рубке капитан, покойный лоцман Козлов и штурвальный Матвей Денисов.
Василий Адамович бережно взял спичечный коробок и пододвинул его к уголку книги. Он свел брови и, пристально глядя на коробку спичек, очень медленно повел ее вдоль зеленого корешка.
- Теплоход подошел к Черному Рынку, это рядом с Тракторным. В ту же минуту взвились четыре ракеты, повисли в небе, осветили теплоход. Вы видите?! - закричал Василий Адамович. - Вот тут началось! Они били из орудии и минометов по тонким надстройкам ― это же все равно что бить по этому спичечному коробку! Целый час!
Неужели вам не рассказывали?
Я промолчала. Мне хотелось дослушать, как этот человек, влюбленный в дебаркадеры, говорит о чужих подвигах. Василий Адамович говорил, а мне припоминалось, как о том же рассказывал матрос Олесов:
"Шестьдесят минут нас крошило, шестьдесят минут - это же понятно, что такое иногда бывает час?.. А вот мы до сих пор живем, и "Седов" наш жив, и "дед" наш здравствует, и рулевой Матвей тоже все это время, пока шли в огню, у колеса выстоял - не шелохнулся человек никуда! Потому что с ним тут же капитан был, который что скажет, то и сбудется. А он сказал: уверен, что пройдем! Ну, а мы с ним всегда заодно, мы тоже были уверены, что пройдем, и тут, конечно, как полыхнет пожар! От Рынка до Ерзовки семь раз горели. Семь пожаров погасили".
О том же самом, очень волнуясь, рассказывал мне и боцман Тимохин:
"В одно время и тонем и горим. В первом классе раковины от жара трескаются, в трюме - вода! Девять пробоин - это ж полный ко дну! Тут, конечно, боцман засучил рукава, но, конечно, хуже всего капитану. А он - ну куда там!.. Он имел свою волю. Вот если наш капитан промахнул бы - пошел середкой, - мы бы сгорели или потонули. Разница не особенно большая. Да-а, с кем ни поговори, каждый скажет: он спас теплоход и всех. Я даже не располагал, что останусь живой. А главное в этом деле - голова у него хорошо думает: не разрешил, видишь, зенитчикам стрелять. Только бы фрицам наводку сделали, а толку?.. Конечно, спасибо ему, слава богу, жив остался. Детей у меня много и жена есть, а жена не сапог - с ноги не скинешь. Ну, хватит, всего насказал, остальное другие скажут".
Говорили и другие, каждый по-своему, и все об одном: это капитан спас сотни жизней и судно. Он сказал, что пройдем, - потому и прошли!
…Василий Адамович мучительно медленно двигал по скатерти коробок впритирку к книге. Другая рука, сжатая в кулак так сильно, что побелела кожа на суставах, лежала на переплете.
- …Гитлеровцы стали бить по рубке из пулеметов, но пули вязли в автомобильных покрышках, которыми изнутри была обложена рубка. Один только осколок влетел внутрь, он прошел между капитаном и лоцманом и врезался в переднюю стенку… Кстати, эта дыра так и оставлена на память… Посмотрите потом - в левом углу, внизу.
Пятнадцать километров прошел "Седов" под огнем. С берега видели - шел как факел!
Спичечный коробок добрался до верхнего уголка книги. Василий Адамович откинулся на спинку стула, улыбнулся, разжал кулак и, поглаживая зеленый переплет, с облегчением сказал:
- У Ерзовки огонь прекратился сразу, все, крышка! Дальше немцев не было.
Василий Адамович замолчал. Он выглядел усталым. Только глаза были еще разгоряченные. Он поглядывал то на стенку, то на стол. Что-то еще мелькало у него перед глазами. Потом спросил:
- Послушайте, а что, Галашин вам ничего не рассказывал?
- Рассказывал… Могу повторить: "Команда показала образцы мужества, в результате чего теплоход "Георгий Седов" с честью выполнил поставленную задачу и прорвался в Горький через линию огня. Убитых не было. Ранило одного матроса".
- И все? - с умилением спросил Василий Адамович. - Какой молодец, а?.. Русская душа - не умеет хвастать!..
На следующий день, за несколько часов до Куйбышева, я нашла Василия Адамовича на палубе. Встретил он меня очень приветливо и до самого привала рассказывал интереснейшие истории о дебаркадерах. Оказывается, у них есть своя столица - Алатырь, близ Казани. Там они зимуют, там царство плотников и всяких деревянных дел мастеров. Оказывается, в старину подводные части дебаркадеров заполнялись солью, чтобы дерево не гнило.
Рассказывал все это Василий Адамович медленно, с утомительными подробностями, называя дебаркадеры единицами и измеряя их погонными метрами… И все равно впечатление было такое, как будто речь шла о произведениях искусства.
Он говорил до тех пор, пока не стал отчетливо виден куйбышевский пассажирский пыльно-голубого цвета "дебаркадеришко", как называл его Василий Адамович.
Когда теплоход стал разворачиваться, Василий Адамович побежал к другому борту. Положив руки на поручни, он впился глазами в свою "единицу" и с этой минуты позабыл обо мне. Разглядывая голубой плавучий дом, который быстро увеличивался, приближаясь, Василий Адамович, как художник у картины, то отдалялся в глубину палубы, то подходил к поручням. Потом, наклонив голову набок, смотрел куда-то вниз, бормоча:
- Провис… провис корпус, докования просит.
Перед отвалом из Куйбышева я еще раз увидела Василия Адамовича. Он сидел на корточках под окном диспетчерской и согнутым пальцем обстукивал филенку. Я окликнула его. Василий Адамович выпрямился. Его аккуратный синий китель весь был в паутине, на локтях и коленях темнели мокрые пятна.
Отряхивая ладони, он озабоченно сказал:
- Водотечная единица, придется ломать.
Когда "Седов" отходил, Василий Адамович снял фуражку и крикнул:
- Про сталинградский дебаркадер не забудьте!
ЗА ТУМАНОМ
Все три часа саратовской стоянки Аленкин промотался между лабазами и диспетчерской. Переоформлял накладные, ругался с работниками пристани, плохо подготовившими погрузку. Из окна склада, затянутого паутиной, он увидел, как Тоня уходила в город, и ничего не мог сделать - ни остановить, ни позвать, ни пойти с ней.
Как только теплоход вышел в рейс, Аленкин забежал к себе в каюту, сбросил шинель и в одном кителе побежал в салон первого класса. После такой работы вполне естественно выпить бутылочку холодного лимонада - пусть Тоня ему подаст!
В салон можно было пройти по внутренним коридорам, мимо капитанской каюты, мимо вахтенной проводницы, которая сидит тут же за маленьким столиком с ключами и со своего "наблюдательного пункта" может смотреть на все четыре стороны: впереди у нее салон, позади капитан, направо и налево выходы на палубу. Кроме того, ей виден каждый человек, поднимающийся по лестнице, стоит только привстать и взглянуть за барьер. Поэтому с некоторых пор Аленкин ходил в салон прямо с палубы - там есть узенькая дверь. Это удобно еще и потому, что он может сначала заглянуть внутрь через стеклянные стены.
Он торопился наверх в надежде, что застанет Тоню одну, но опоздал. В салоне уже сидел какой-то военный. Тоня стояла подле него в своем белом переднике и белой наколке на волосах, которую Аленкин терпеть не мог, потому что наколка эта очень к лицу была Тоне, Недавно он сам слыхал, как какой-то дурак сказал ей, что с этой "штучкой" в волосах она похожа на Василису Прекрасную.
Тоня стояла подле военного и, красиво наклонив голову, писала в узеньком блокноте, не кладя его на стол, а держа в левой руке.
Эти блокноты Аленкин тоже не любил. Ему всегда казалось, что она записывает в них не горячие и холодные блюда, а адреса и телефоны.
Военный очень долго говорил и пялил на Тоню глаза. Она записывала, поддакивая ему движением головы и улыбаясь. Аленкин злился, что не слышит через толстое стекло ни единого слова. Он сел тут же у прозрачной стены за маленький шахматный столик и стал ждать, когда она обратит наконец на него внимание.
Тоня ушла на кухню, не взглянув в его сторону.
Аленкин вытащил маленькую книжицу (теперь он читал только такие книги, которые помещались в кармане) и стал делать вид, что читает.
Голодный и злой, он смотрел из-под козырька фуражки в салон. По палубе, круг за кругом, прогуливалось несколько человек. Приближаясь к носу, они поднимали воротники пальто, с недоумением поглядывая на штурмана, который давно уже сидит в тонком кителе на ветру.
Через некоторое время все столики в салоне были заняты. Тоня двигалась все быстрей и быстрей. Аленкин бесился и недоумевал, как это люди умудряются есть часами.
Изредка Тоня приближалась к тому месту, где он сидел, и тогда на ее лице появлялось такое выражение, как будто она что-то ищет на полу.
И это продолжается уже пятый день! С того проклятого вечера, когда он попытался заговорить с ней всерьез. До этого все было хорошо. Танцевала Тоня только с ним. На больших стоянках они ходили вместе в кино. В Астрахани, в прошлый рейс, успели даже побывать на концерте, и вдруг!.. Почему отпугнул ее серьезный разговор?!
Аленкин боялся только одного - что у Тони кто-то есть. Может, остался на волго-донском теплоходе.
Аленкин мучился ревностью, но обида была сильней. Пятый день он часами торчит у нее на глазах, а она даже и не взглянет. Хоть бы подумала, что все эти дни он не спит перед ночной вахтой!
Уже темнело. Он с тоской подумал, что минут через двадцать Тоня включит в салоне свет и опустит шторы, и он не сможет даже смотреть на нее. Так и случилось. Тоня, пожалуй, даже раньше времени включила люстры и стала опускать шторы. Сначала с того борта. Он замер. Он знал, что рядом с его местом по ту сторону зеркального стекла закреплен шнур от шторы и она сейчас сюда подойдет.