– Отличная новость! – засмеялся директор школы Егор Соломонович, с которым Е. С. зачем-то поделилась этим открытием. – Можно идти на дело!
Отпечатки сняли только с пятой попытки – сотрудница визового центра изо всех сил давила на бледные пальцы Е. С., пока не раздался нужный писк, свидетельствующий о том, что оттиск получен.
– Ты просто слишком много работаешь, – заметил Виталий, которому Е. С. тоже, потрясенная, рассказала свою историю. – Стучишь по клаве, стираешь отпечаток личности… Посиди, отдохни, посмотри телевизор!
Неизвестно, по какой причине – из-за отпечатков или из-за неубедительного комплекта документов, но в визе в королевство мечты Е. С. отказали. Сотрудница (та же самая, что давила на пальцы) распечатала конверт и громко удивилась:
– Надо же, у вас отказ!
Е. С. опять была в тот день в своей глупой шляпке и, принимая из окошечка отвергнутый паспорт, вдруг увидела себя со стороны глазами юных студенточек, получавших визы в оксфорды и кембриджи. Она увидела, как нелепо выглядит в своем псевдотвиде и, что хуже, как не подходит ей эта английская мечта – она была ей не по размеру, не по возрасту, не ко времени.
Но Е. С. привыкла мечтать об Англии, поэтому заменила одну мечту другой – как часто делают отвергнутые женщины, она начала мечтать о войне с Англией. О том, как эту страну всем миром разлюбят, выбросят из своих снов и мечтаний буколические домики, синие озёра и Шерлока Холмса, о том, как королева Елизавета будет рыдать, утирая слезы шляпкой (да-да, Лизанька, именно так!) и писать письма туристам из далекой Африки и России: "Приезжайте! Мы вас ждем!" Но даже самый нищий африканец, у которого кроме бус и палочки в носу нет никакого имущества, откажется посетить королевство присевшей крольчихи!
Прошло несколько месяцев, прежде чем Е. С. простила Англию. В один день множество мужчин (Егор Соломонович утром, Виталий вечером плюс не поддающееся счету число телеведущих) сообщили о том, что в выбранный для приезда Е. С. в Британию день было взорвано сразу несколько поездов лондонской подземки.
"Искушение!" – сказал бы тут, наверное, Ваня Баянов.
Ваня меж тем пытался закрепить успех и на всех уроках Е. С. сидел отныне как тихий кактус в горшке – такой же дисциплинированный суккулент рос на окне Евдокии Степановны, которая вовсе не радовалась педагогическим успехам коллеги, а "ставила", выражаясь современным языком, на Баяна. У нее тоже была своя мечтешка – Евдокия Степановна любила представлять себе, как ее ближнему становится плохо. Потом еще хуже, а затем и вовсе невыносимо. Если бы Евдокия знала, как тяжело живется Е. С., она была бы почти счастлива, но наша учительница не пускала коллег дальше принятой дистанции.
В дневнике Баяна было всё больше и больше пятерок по литературе и русскому. Он прилично рассказал наизусть стихотворение Фета и отрывок из "Руслана и Людмилы", сдал в срок сочинение, и однажды, после шестого урока, перед столом Е. С. появилась Ванина мама с гигантской коробкой конфет. Е. С. как глянула на эту коробку, так и поняла, что ей никогда не захочется ее открывать.
Баянова была холеной до скрипа и, хотя по возрасту должна была находиться в том же вагоне, что Е. С., неимоверными усилиями умудрялась ехать далеко впереди. Высокая тетя с белыми крашеными волосами и толстыми коленками, похожими на футбольные мячи. Когда Е. С. видела Баянову, в голове у нее само собой загоралось слово "хабалка" – неоновыми красными буквами. Что-то было в ней такое, возрождающее память о продавщицах из огуречного отдела. Но даже если Баянова и была хабалкой, то с претензиями. Она всегда носила с собой книжку (правда, по полгода одну и ту же) и "наладонник", а однажды, давным-давно, Е. С. стала свидетельницей неловкой сцены, когда Баянова орала на какую-то серую мышь из родительниц словами: "Думаешь, ты тут самая культурная?" Столько гнева было в крике Ваниной мамы, что сразу стало ясно, кто на самом деле был самым культурным. Серая мышь, во всяком случае, спорить не посмела.
Теперь Ванина мама нависла над столом Е. С. и начала благодарственную речь. Е. С. на время речи отключила слух, уставившись на Севастьяна Аренгольда, который зачем-то вошел в класс с букетом и делал за спиной у высокой Ваниной мамы непонятные знаки руками. Пальцы у него были длинные и ровные, аккуратные, как палочки для Карининых роллов. Речь, наконец, закончилась, зашуршал целлофан, и Е. С. был вручен вместе с конфетами еще и пышный букет, который Севастьян подал Ваниной маме, как ловкий ассистент.
– Подожди меня в машине, – лениво махнула ему рукой Баянова, и прекрасный Аренгольд вышел из класса, не взглянув на свою бедную учительницу.
– Вы знакомы? – спросила она, не веря ни ушам своим, ни глазам, ни даже чувствам.
Тяжелый взгляд в ответ – глаза как два черных горячих камня. Давящий взгляд, как намокшее пальто на плечах.
– Мы дружим с его мамой.
Мама Аренгольда и мама Баянова не подружились бы даже в том случае, если бы в мире произошла катастрофа и выжили бы они двое, да еще и оказались бы при этом на обитаемом острове. Мама Аренгольда, вспомнила вдруг с ужасом Е. С., и была той самой серой мышью, неосмотрительно обнажившей пред миром свой культурный слой.
На прощанье палец с расписным ногтем прижал к столу коробку конфет. Вот у этой женщины всё должно быть нормально с отпечатками пальцев, и в Англию она въедет прямиком в своем вагоне, и юный Севастьян, от которого пахнет мятной карамелью, сидит в ее джипе, пристегнутый ремнем безопасности. Не способным уберечь от катастрофы.
Он правда там сидел – в окно Е. С. увидела, как джип уезжал со школьного двора. Старенькая мама Е. С. называла "джипы" "фордами". Ваня махал рукой с заднего сиденья, неясно кому, и учительница машинально помахала ему в ответ.
Тот, кто считает, что из любой ситуации есть выход, безбожно и страшно врет. Выхода чаще всего нет, и человек, угодивший в западню – неважно, по чьей вине и воле, – устав кружиться в его поисках, смиряется и привыкает. Одни люди начинают отрицать свою беду, удивляются и даже сердятся на тех, кто ее замечает. Нельзя жить иначе, чем мы! Так всё и задумано! Я именно этого хотел! Другие превращаются в преданных сторонников несчастной судьбы, смакуют страдания – свои и чужие – и ждут новых ударов стойко и даже радостно. Радостоскорбие, сказал бы священник из квартиры напротив. И есть еще третьи люди – в их жизни много стертых отпечатков и неудачных оттисков, но иногда им выпадают странные, счастливые дни. Между такими днями будет много скудных, тощих лет, но как иначе понять, что этот день пришел, что мы до него дотерпели?
В мире устало хозяйничала поздняя весна. Английская королева выбирала шляпку для свадьбы внука. Ваня Баянов не понимал, почему его третий вечер подряд увозят ночевать к бабушке. Ева Саваофовна возвращалась из сада в мыслях о погибшей яблоньке, рассаде и новом заборе. Евдокия Степановна мечтала о том, чтобы все ее знакомые однажды увидели, как ловко она управляется с новыми технологиями (себя она представляла при этом почему-то в коротком балахоне и с микрофоном – как Аллу Пугачеву). Екатерина Семеновна плакала над фильмом про собаку, которую пришлось усыпить, и гладила морду любимой боксерши Булочки, иногда, впрочем, случайно любуясь своим отражением в зеркале: такая милая, зареванная! Елена Сергеевна шла в библиотеку отдать туда книжки своей умершей соседки – сплошь детективы и низкопробный гламур. Егор Соломонович спал и видел во сне, как он увольняет странную Евангелину Сидоровну, а Евгения Самуиловна с интеллигентной улыбкой уговаривает его поставить себя на ее место. Журналисты писали новые статьи, где свежими задорными сорняками росли прилагательные восхищенно-превосходного толка. Виталий только что приступил к новому этапу борьбы с головами, а Е. С. шла домой – в постылую тюрьму квартиры, к чужим, нелюбимым, но дорогим и единственно возможным в мире людям, с которыми она обречена жить долгие годы до старости или умереть в разные дни.
На пороге стояла Карина – бледные грязноватые ноги, кудряшки, голодный взгляд.
– Роллы жду, – сказала она матери. В дверной "глазок" на них опять смотрела девочка-попадья. Ей ужасно хотелось, чтобы муж скорее пришел, у нее была для него самая важная в мире новость, но муж в это время окормлял духовных чад.
Е. С. развернулась и побежала вниз по лестнице как раз в тот миг, когда из лифта вышел посыльный с пакетами. Она давно не бегала, это оказалось неприятно, но она не останавливалась. Время летело с ней рядом, то нагоняя ее, то чуточку отставая, но всякий раз оказывалось так близко, что его можно было ощутить на щеках, волосах, ресницах. Время было нежным, безжалостным и таким тихим, что Е. С. не сразу разобрала слова, которые оно произносит.
Потерпи еще немного, и этот день придет.
А потом пройдет и он, но ты об этом уже не узнаешь.
Анна Старобинец
Анна Альфредовна Старобинец родилась в 1978 году в Москве.
Закончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова.
Сотрудничала и сотрудничает как журналист с изданиями "Аргументы и факты", "Афиша", "Газета.ру", "Сноб", "Эксперт", "Время новостей".
В настоящее время работает редактором отдела "Среда обитания" в журнале "Русский репортер".
Автор сценариев к фильмам "Книга мастеров" (2009) – первого проекта студии Walt Disney в России, и "Страна хороших деточек" (2013).
Произведения переведены на английский, французский, испанский, болгарский, польский, итальянский и шведский языки.
Автор книг "Переходный возраст" (СПб.: Лимбус пресс, 2005), "Убежище 3/9" (СПб.: Лимбус пресс, 2006), "Резкое похолодание" (СПб.: Амфора, 2008), "Первый отряд: истина" (М.: АСТ, 2010), "Живущий" (М.: АСТ, 2011).
Кроме того, выпустила детские книги "Страна хороших девочек" (СПб.: Азбука, 2009) и "Котлантида" (М.: Мир Детства Медиа, 2011).
Замужем, воспитывает дочь.
Живые
Звонит телефон.
Даже теперь – через две недели после того, как в доме установлен огромный аквариум с раствором, – я всё еще не могу решиться.
Уже четвертый день подряд мне звонят с фабрики и сообщают: готово.
А я всё еще раздумываю. Я не уверена до конца.
Вру. Давно уже всё решено, и я, конечно, просто тяну время. Передумать я не могу. И вовсе не потому, что уже заплачены деньги (хотя это большие, очень большие деньги!), а потому, что только ради этого я, кажется, и живу все последние дни. И если сегодня я передумаю, то завтра попросту не смогу найти ни одной внятной причины для того, чтобы встать, одеться, затолкать в себя пищу… ни одной причины для того, чтобы шевелиться.
Так что я говорю в трубку: "Да, я буду сегодня. Где-нибудь около пяти". И иду собираться.
Менеджер по продажам встречает меня в холле. Не встречает – бросается навстречу, словно ошалевший от счастья пес с переполненным мочевым пузырем в предвкушении прогулки. Я с отвращением представляю, как подергивается в его узких черных брюках обрубок купированного в детстве хвоста.
Менеджер протягивает мне руку и улыбается широко, сладко и, я даже начинаю подозревать, – искренне. То есть он, кажется, действительно рад меня видеть.
Оно и понятно. Я для него очень ценный клиент, для менеджера. Я заплатила за заказ столько, что менеджер по продажам вполне может больше не быть менеджером по продажам. Ему хватит моих денег до смерти – даже если он долгожитель.
Я ставлю последнюю подпись и забираю наконец свою коробку. Всё время, пока мы оформляли контракт, она лежала на столе, и я старалась на нее не смотреть. Теперь она у меня в руках.
– Вам помочь донести? – спрашивает менеджер.
– Нет, спасибо.
Она легкая. Она очень легкая.
– Она очень легкая, – полувопросительно говорю я.
– Так и должно быть, – предсказуемо комментирует менеджер.
Чувствую себя глупо. Будто спросила у сотрудника крематория, как это такое большое тело поместилось в такой маленький кувшинчик.
Собственно, это мало чем отличается от…
Я всё еще сижу в кресле с коробкой в руках.
– Позвольте предложить вам чашечку кофе? – менеджер явно не знает, что со мной дальше делать.
– Нет, что вы! – я вскакиваю.
Еще чего не хватало.
Я ухожу с фабрики и думаю, что, скорее всего, больше никогда в жизни не встречу менеджера. И это очень хорошо. Потому что он знает обо мне слишком много.
Если бы на протяжении этого месяца я каждый день приходила не на фабрику, а в церковь, святой отец, исповедующий меня, наверное, узнал бы о моей жизни меньше.
Кроме того, святой отец сидел бы себе спокойно за занавесочкой. А этому я смотрела прямо в лицо. В молодое, довольное, резиновое лицо.
* * *
Я возвращаюсь домой, ставлю коробку в коридоре, снимаю обувь, иду на кухню. Открываю дверцу холодильника, заглядываю внутрь – не потому, что проголодалась, а так, на автомате. Еды практически нет. С тех пор как… в последнее время я практически ничего не ем: нет аппетита. То есть ем, когда об этом вообще вспоминаю, но очень редко, помалу и какую-то ерунду. Не было такого, чтобы я, скажем, приготовила настоящий обед. Зачем он мне? Зачем он мне одной?
В холодильнике – молоко, сок, пожелтевший кусок сливочного масла в раскуроченной, жирно блестящей фольге, множество консервных банок, засохшие вареные макароны в кастрюле, кокос.
Стараюсь не думать о коробке в коридоре.
Вытаскиваю кокос. Очень долго ищу и наконец нахожу молоток. Кладу кокос на пол, размахиваюсь, бью. Орех откатывается на метр, целый и невредимый. Подхожу и бью снова – тот же результат. Минут десять я гоняюсь за ним по кухне с молотком в руках. Это хорошие десять минут: я полностью сосредоточена на кокосе и больше не думаю ни о чем. Даже о коробке.
Наконец я настигаю его. Зажимаю в углу кухни, в ловушке, образованной двумя стенами и полом. Отступать ему некуда. Я размахиваюсь и бью (не слишком сильно, чтобы не повредить скорлупу). Кокос удовлетворенно крякает и покорно расходится по швам. Гостеприимно распахивает передо мной две ровные половинки – шершавые, грязно-коричневые снаружи и гладкие, снежно-белые, истекающие тропическим соком внутри.
Беру нож, выковыриваю из кокоса мякоть, кладу на тарелку.
Не могу есть на кухне. Молча сидеть над этой одинокой тарелкой. Молча пережевывать пищу. Как автомат. Это кажется мне квинтэссенцией моего одиночества. Беру тарелку и иду в комнату, к телевизору. Сам телевизор не работает, но можно смотреть видео. Заталкиваю кассету в видак. Он сопротивляется, давится. Потом все-таки неохотно заглатывает ее, секунд пять жужжит и мучается, наконец с облегчением выдавливает из себя электронную отрыжку и замирает. Нажимаю play.
Симпатяга Джонни Депп, в клетчатом пиджачке, в черной шляпе, с белым бантом-бабочкой на шее, долго, бесконечно долго трясется в мрачном повизгивающем паровозе. Вцепившись холеными ручками в свой саквояж, затравленно озирается по сторонам. Смотрит в окно. Смотрит на грязных полудиких попутчиков.
– Откуда ты родом?
– Из Кливленда.
– Кливленд…
– Озеро Эри.
– У тебя есть родители в Эри?
– Они недавно умерли.
– Может быть, у тебя есть жена в Эри?
– Нет.
– Невеста?
– У меня была невеста, но она передумала…
– Нашла себе кого-то еще?
– Нет!
– Нашла, нашла. Впрочем, это не объясняет, зачем ты проделал весь этот путь. Ведь это путь в преисподнюю…
Я понимаю, что мне не досмотреть этот фильм до конца. Слишком медленный. Слишком много раз виденный. Он не сможет отвлечь меня. Не поможет не думать.
Отодвигаю тарелку с кокосом. Мякоть слишком жесткая, плохо жуется. С трудом высиживаю еще минут пятнадцать.
Короткий блестящий клинок ковыряется в нежной Джоннидепповой плоти.
– У тебя рядом с сердцем пуля белого человека. Я пытался достать ее, но не смог. Вместо пули мой нож вырезал бы твое сердце…
Все, не могу больше. Нажимаю на stop.
Беру на кухне нож и аккуратно вскрываю коробку. Вытаскиваю оттуда сверток. Осторожно отшелушиваю тонкие хрустящие слои. То, что я держу в руках, больше всего напоминает маленькую детскую куклу. Голыша. На ощупь – сухой и шершавый. Как сушеный гриб. Похож ли он на… я не знаю.
Кажется, все-таки не похож. Слишком сморщенный. Но вообще, действительно не знаю. Страшно приглядываться.
Я подхожу к аквариуму, встаю на цыпочки, чтобы дотянуться до края, и бросаю "голыша" в воду. То есть в раствор.
Он медленно опускается на дно в пушистом ореоле мелких кучерявых пузыриков. Как шипучий аспирин Upsa. Только Upsa обычно растворяется, а это – наоборот…
Три дня. Мне осталось ждать три дня.
* * *
Чем бы я ни владела, какие бы прекрасные дома в центре Москвы ни принадлежали мне (а мне принадлежит, например, Дом на Набережной, и еще большой желтый дом со статуями в Подколокольном переулке, и еще много чего) – с ним я буду жить дома. У нас дома, на Патриарших прудах. В дурацкой трехкомнатной квартире причудливой планировки – с нефункциональным столбиком в коридоре, с продолговатыми комнатками-вагончиками. С некрасивым, всегда грязным линолеумом. В холодной трехкомнатной квартире, которая когда-то давно была дворницкой и в которую вход – прямо с улицы. В темной трехкомнатной квартире с решетками на вечно занавешенных окнах – чтобы не заглядывали бредущие мимо посторонние.
Впрочем, и решетки, и занавески теперь можно снять: ведь посторонних больше нет. И воров тоже нет. Все, кто остался в городе, – его совладельцы; все – богачи…