* * *
Я стою, прижавшись лицом к стеклу. Он неподвижно лежит на дне. Раскинув руки и ноги, как морская звезда. Не так, как я ожидала: мне почему-то казалось, что он примет позу эмбриона.
Он довольно сильно разбух. Размером примерно с трехлетнего ребенка. На голове появились волосы. Кожа – белая-белая. Черты лица пока довольно расплывчаты. Я втыкаю вилку в удлинитель и подтаскиваю к стенке аквариума самую яркую лампу. Не дыша, вглядываюсь в эти черты: похож, очень похож, но… всё же другое лицо. Мне страшно. Остался один день. Конечно, он разрастется до нужных размеров. Но что, если эта легкая, едва уловимая непохожесть никуда не исчезнет?
Я выключаю лампу. Еще немного смотрю на маленькое странное тельце. Наверное, всё это зря. Наверное, так будет только хуже…
Что-то происходит в аквариуме. Вглядываюсь в темную воду. Пальцы его правой руки слегка – почти незаметно – подрагивают. Я дергаюсь, отступаю на шаг. Потом приближаюсь снова. Ничего. Больше никакого движения. Осторожно стучу в стекло костяшками пальцев – тихо-тихо, как будто хочу подманить любопытную рыбку. Ничего. Я снова включаю лампу; белая, изогнутая ее шея-пружина отражается в толстом стекле. За этим отражением, за желто-зелеными бликами я успеваю заметить, как приоткрываются от яркого света – всего на долю секунды – его глаза. И закрываются снова.
Я выхожу из комнаты, медленно-медленно. Мне кажется, что мои ноги сделаны из песочного печенья – и сейчас рассыплются на множество маленьких сдобных песчинок, не выдержав веса тела. Каким-то последним усилием заставляю их двигаться, нести меня по коридору на кухню, противоестественно сгибаться в коленях, усаживать меня на расшатанный, с истертым коричневым сиденьем стул.
Сижу за неубранным кухонным столом, веселеньким, икеевско-деревянным. Курю Kent единицу, самый легкий. Стряхиваю пепел в половинку скорлупы кокосового ореха. Вторая половинка, доверху наполненная окурками, наклонившись под опасным, очень острым углом, застыла рядом. Стараюсь думать, но мысли растекаются тонкими, второстепенными извилистыми ручейками, смешиваются со струйками дыма, спутываются в неважный, тревожный клубок. Надо поправить пепельницу, сейчас всё рассыплется… Всё рассыплется, когда я увижу, что получилось… Экономить сигареты… да нет, не надо… У меня в запасе несколько блоков… Потом можно будет взять еще в магазине… Потом понадобится еще больше сигарет, он ведь тоже… И продукты… На сколько лет их хватит?.. Надолго… В Москве их очень много… Столько больших супермаркетов… До конца жизни… Нет, это вряд ли… Они ведь испортятся… Придется тогда ехать в область… Они там наверняка будут что-то выращивать… разводить… И продавать нам… Сейчас ведь они продают нам воду… Если я сейчас просто откачаю воду… всё еще можно остановить… нет, не смогу… он уже шевельнулся… я видела, он шевельнулся… не смогу… не смогу туда больше входить… ждать… черт, рассыпалось… по всему столу… что за помойка… в последний раз, когда я туда ездила, вообще не купила воды… с фабрики поехала прямо сюда… домой… придется опять ехать… не хочется… пропуска… теперь всё неважно… остался один день…
* * *
Вообще-то попасть в область стало возможным только недавно. До этого мы здесь, в Москве, вообще не знали, остались ли за ее пределами живые люди. Пару месяцев назад нам разрешили выезжать. Все-таки там находится фабрика, в области. Каким-то чудом она не пострадала.
Для москвичей ввели строгую пропускную систему. Но сюда, к нам, по-прежнему не пускают никого.
Весь прошлый месяц я ездила в область каждый день. На фабрику. Со стопками фотографий, с видео-и аудиозаписями, старыми майками и рубашками, с записными книжками. И рассказывала, рассказывала, рассказывала – обо всём. По ночам мелким почерком исписывала стопки бумаги – чтобы ничего не забыть, чтобы не погрязнуть в деталях. И на следующий день рассказывала снова.
Менеджер по продажам, сияя, выслушивал мои исповеди и иногда задавал вопросы.
– Итак, давайте уточним еще раз. Вы хотите, чтобы наша модель полностью воссоздавала исходный образец?
– Да.
– Вы уверены? Я хочу сказать, можно ведь внести некоторые корректировки. Например, сделать стопроцентное зрение. Или вот вы говорите, вашего мужа мучили мигрени… а также… где это… – менеджер, широко улыбаясь, скользит аккуратной розовой подушечкой указательного пальца по пунктам какого-то очередного бесконечного списка, – вот: зубные боли… гастрит… Всё это можно подправить. Хотите?
– Нет.
– Можно, так сказать, вынести за скобки некоторые воспоминания. Неприятные воспоминания. О какой-нибудь ссоре, например…
– Нет.
Менеджер едва уловимо пожимает плечами:
– Что ж…
Выдерживает паузу.
– Позвольте предложить вам чашечку кофе?
– Нет, спасибо.
– Ну что ж… Вернемся к внешним данным. Цвет глаз?
– Карий. Темно-карий.
– Будьте добры, укажите, – менеджер сует мне в руки большой, приятно попахивающий свежей полиграфской краской альбом.
Я видела похожие альбомы в парикмахерских. С разноцветными прядями волос. В этом на каждой странице – нарисованные глаза всех возможных оттенков зеленого, синего, серого, голубого, коричневого. Есть даже красные глаза альбиноса. Некоторое время медлю, не в состоянии решить, какой из трех наиболее подходящих коричневых выбрать. Зажмуриваюсь, вспоминаю… Усталые глаза, замученные жесткими кружочками линз…
Тыкаю в нужный цвет пальцем.
* * *
Я потеряла его во время Революции. Он погиб в этой страшной бойне. Он и еще десять с половиной миллионов человек.
А я осталась. Я – и еще тысяча.
Я осталась – участвовать в Большой Дележке.
Я осталась – владеть зданиями, парками, банками, доставшимися мне.
Я осталась – смотреть, как возводят гигантскую стену вокруг Москвы.
Я осталась – не знать, что творится за этой стеной и выжил ли там хоть кто-то.
Я осталась – свободно колесить по пустынным улицам такого на самом деле (а не на карте) огромного города. В любое время суток. Без всяких пробок.
Я осталась в живых. Я осталась жить без него.
* * *
– Я бы порекомендовал вам модель VXG100. Со скрытыми кнопками, совершенно незаметными. Они спрятаны под кожу. Очень экономичная модель, не нуждается в пище, огнеупорная, практически не бьющаяся, практически не…
– Нет.
– Нет?
– Нет. Мне это не подходит.
– Что именно?
– С кнопками. Огнеупорная. И так далее. Я же сказала вам. Мне нужна модель, абсолютно неотличимая от оригинала.
Менеджер опускает глаза, загораживается от меня тонкой фарфоровой чашечкой с кофе. Беззвучно допивает его, промокает вежливый рот голубой душистой салфеткой.
– Что ж… Значит, вам подойдет наша самая последняя модель – VXH1. Ее разработка закончилась буквально на днях. Она вообще без кнопок. А наша новая технология изготовления позволит сделать ее действительно неотличимой…
– Да, прекрасно. Это мне подойдет.
– Но… я обязан вас предупредить. Эту модель невозможно поставить на паузу. Невозможно отключить. Невозможно перепрограммировать. Это своего рода штучная работа – оттого, кстати, и стоит она в три раза дороже той, что я вам предлагал до этого…
Менеджер застывает, косится на меня вопросительно.
– Цена не имеет значения.
– Что ж… – размораживается с облегчением. – Я также обязан предупредить, что модель VXH1 не просто похожа на человека. Это его полное подобие. Она функционирует по принципу человеческого организма. Боится холода, жары, нуждается в воде и пище, реагирует на внешние раздражители, как живое существо… Крайне непрочна и уязвима. В этом смысле не самая удобная в быту…
– Это именно то, чего я хочу.
– Что ж… Тогда в ближайшие дни я дам вам подробные инструкции. У нас, как я уже сказал, новая технология изготовления. Окончательный запуск модели в работу производится в домашних условиях. Вам, по-видимому, понадобится большой аквариум. Там вы разведете питательный раствор, в котором VXH1 оформится окончательно. Вам также может понадобиться…
Я установила аквариум в тот же день.
С тех пор прошло две недели и два дня.
Остался один.
* * *
Я точно помню день, когда впервые заметила, что что-то не так под землей.
Это было первое марта позапрошлого года. Неожиданный мороз (я еще подумала: вот вам и начало весны) превратил все без исключения московские трассы в конькобежные дорожки, с изысканным коварством присыпанные мелкими гранулами тверденьких льдистых снежинок. Этот мороз сделал их практически непригодными для передвижения не только на моем легкозадом вертлявом Golf ’е, но и вообще на любом транспорте, не снабженном полозьями.
Опасливо поелозив демисезонной резиной по мутной недружественной глади Садового кольца, я оставила машину у ближайшего выхода метро и – терпеть не могу подземку, но нужно же было как-то попасть на работу – спустилась вниз.
И вот там, под землей, в переходе, я впервые заметила, что что-то не так.
Из динамиков лился бодрый мужской голос – такой полузабытый, такой знакомый, такой неприятно родной. Голос из моего короткого социалистического детства – тот, что мешал мне спать ("В эфире – пионерская зорька!"), тот, что всегда ворковал на кухне, когда мать готовила самые вонючие (заливное) и самые несъедобные (тушеная капуста) блюда ("На волне "Маяка" – концерт по вашим заявкам!"), тот, что с жизнерадостным занудством ежедневно пытался меня убедить, что в Петропавловске-Камчатском всегда полночь.
Только теперь этот голос говорил совершенно другое (да откуда он вообще взялся в наше время, этот непрошибаемый гнусный Оптимист? Разве он не умер? Разве хотя бы не состарился? Почему тогда я не слышу старческих скрипучих ноток в его самодовольном баритоне? Или у этого вечного голоса и не было никогда никакого владельца? Адаптированный для простого народа Глас Божий? Синтетическое фуфло?).
Теперь он говорил другое – но всё с той же пионерской бравадой:
– …о лицах, пачкающих одежду других пассажиров, нарушающих общественное спокойствие, занимающихся попрошайничеством, и лицах без определенного места жительства – просьба немедленно сообщать начальнику станции…
…ку-ку-ру-ку! (электронная перебивка)
– …в случае обнаружения в вагоне метро бесхозных и подозрительных вещей – не трогая их, сообщайте по переговорному устройству…
…ку-ку-ру-ку!
– …не просто жевательная резинка с устойчивым вкусом – она тает на языке…
…ку-ку-ру-ку!
– …Уважаемые пассажиры! Помните, что эскалатор является электрическим средством передвижения повышенной степени опасности. Находясь на эскалаторе, стойте справа, лицом по направлению движения…
…ку-ку-ру-ку!
– …Московский метрополитен объявляет набор на курсы машинистов и помощников машинистов электропоездов…
…ку-ку-ру-ку!
– …Помните ли вы, что подснежники – эти хрупкие, прекрасные цветы – занесены в Красную книгу? Покупая подснежники у несанкционированно продающих их лиц, вы способствуете уничтожению редких…
…ку-ку-ру-ку!
Не обращая на приставучее звуковое сопровождение никакого внимания, не обнаруживая ни малейших признаков ностальгии, набыченная толпа двигалась по переходу, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Полумертвые потные тетушки в серых пальто и зеленых беретах привычно подстегивали впереди идущих, символически тыкаясь в их равнодушные спины острыми кулачками.
Но эти (на кого шла охота) – лица, пачкающие одежду, лица без определенного места… – уверенно кучковались вдоль зассанных гранитных стен и слушали. Внимательно слушали. Их опухшие, неправдоподобных цветов (каждый охотник желает знать, где сидит…) лица складывались в странно-выжидательные мины. Их вонючие подгнившие тряпки, их вонючие подгнившие губы морщились от непонятного напряжения. Их посиневшие языки медленно и липко ворочались (высовывались и прятались, высовывались и прятались) за огрызками зубов. Они разговаривали. Они обсуждали что-то.
В конце перехода в красном потрепанном пуховичке и в валенках стояла неопределенного возраста тетушка с тремя куцыми букетиками подснежников в руке.
Напротив нее скрючилась на складной табуретке нищая старуха с бело-зеленым изможденным лицом. Ее длинный заострившийся нос костистой естественной стрелкой указывал вниз, на неровно обрезанный молочный пакет. На дне пакета я разглядела несколько монет по рублю и пару пятирублевых.
Бросила в молочный обрубок бумажную десятку и услышала отчетливое: "С-сука".
– Что вы сказали? – не поверила своим ушам.
– Гос-споди с-сохрани, – с ненавистью зашипела старуха, – с-сохрани вс-сех-х живых-х.
С ощущением, что только что вляпалась в какую-то вонючую гадость, я добрела до конца перехода. И снова, в который уже раз, подумала, что "Площадь Революции" – все-таки самая дикая станция в московском метрополитене. С этими ее чудовищными статуями, которые улыбались и корчились – каждая на своем столбе. В некоторые из них можно было, кстати, залезть рукой (то есть не в сами статуи, а в небольшие углубления в складках "одежды") и найти там пару-тройку свернутых в шарики записочек. Мало кто знал об этом, но один мой приятель откуда-то знал – и рассказал мне. Уже многие годы существовал, оказывается, такой городской ритуал: человек писал на маленькой (обязательно очень маленькой, буквально сантиметра два на два) бумажке свое самое заветное желание – совершенно микроскопическими буквами (чтобы уместилось), но без сокращений. Клал бумажку в статую и ждал три дня. Через три дня он возвращался, искал свою бумажку, и если находил – увы, это обозначало отказ статуи исполнять его просьбу. А вот если записочки не оказывалось – значит, она согласилась.
Я пошарила рукой в бронзовом переднике какой-то огромной не то доярки, не то революционерки (голова замотана в бронзовую же косынку, на коричневом, чуть тронутом зеленью лице – нездешняя безмятежность) и вытащила два комочка. Развернула один: "Отношения с Витей улучшенные, стабильно спокойные, и вскоре брак". Второй: "Скорей победить". Положила оба в карман и направилась к поезду.
В вагоне, куда я зашла, стоял отвратительный смрад. Их было довольно много. Не то чтобы прямо очень много, но очевидно больше, чем, скажем, месяц назад. Они по-хозяйски возлежали, вытянувшись во всю длину, на двух-трех пассажирских сиденьях в безлюдном центре вагона. "Приличные" пассажиры брезгливо толпились в хвостовых частях, страдальчески прятали за воротниками сморщенные носы и старались меньше дышать.
И еще – по дороге на улицу. В полуметре от болтающихся прозрачных дверей, практически заблокировав выход, они сидели на расстеленных промокших газетах, ели мелкие полузеленые помидоры и картошку в мундире.
* * *
Сегодня. Это должно случиться сегодня.
Весь день я бесцельно слоняюсь по улицам. Боюсь возвращаться. Боюсь, что не удалось – и он будет другим. Еще больше боюсь – что он будет прежним.
Подхожу к дому под вечер. Приближаюсь к входной двери – и чувствую, что он там, внутри. Как раньше. Такой же, как раньше.
Он встречает меня в коридоре:
– Привет, солнышко.
Стою, прислонившись к стене. Молчу. Боюсь шевельнуться, боюсь посмотреть, боюсь поверить, вспугнуть.
– Где ты была весь день? Я соскучился.
Я делаю шаг в его сторону. Я поднимаю глаза.
Смотрю на него, смотрю на него, смотрю на него. Как я могла сомневаться… Господи, как я жила… Всё это время.
* * *
Провожу рукой по шершавой худой щеке. Трогаю пальцем полузажившую, несегодняшнюю царапину от бритвы на подбородке. Несегодняшнюю… Как они это сделали? Как… не думать об этом. Больше не думать об этом…
Без линз он видит всё очень плохо, расплывчато… поэтому – только поэтому – в его глазах другое, незнакомое выражение; смотрит одновременно пристально, и растерянно, и будто слегка подозрительно… И всё лицо кажется странным… Но это просто потому, что без линз. Так было и раньше. Так было всегда.
Потом он открывает, слегка кривит рот. Делается некрасивым и немного чужим.
Я закрываю глаза, чтобы не видеть этого. Всё хорошо, всё в порядке. Я делала так и раньше. Я делала так всегда.
Он движется очень медленно. Специально старается медленно. Но я знаю – остались секунды. Всего несколько коротких секунд – я в них точно не уложусь. Утыкаюсь лицом ему в шею. Зачем-то считаю про себя. Один, два, три… Когда он замирает, я наконец решаюсь. Делаю то, что боялась сделать всё это время. Вдыхаю его запах.
Выражение глаз, чужое лицо – всё не важно. Важен один только запах. Если он будет другим…
Я узнаю его. Выдыхаю, вдыхаю.
– Тебе понравилось? – спрашивает он шепотом.
– Да, – выдыхаю в ответ и снова, снова вдыхаю.
– Тебе правда понравилось?
– Да, – говорю. – Да.