С первого же маха на пол слетели кружки с недопитым компотом и банка с дохлыми, забытыми с прошлой недели чайными розами. Алёше с Мишей дали много полезных советов насчёт того, как лечиться надо, и они снова полезли на стремянку - что-то там перевешивать. В итоге сооружение заработало. Оказалось, что если не дергать за верёвку, как кошки ошпаренные, а колебать плавно - то получается приятный сквознячок и вообще вентиляция. Не такие уж дураки были колонизаторы. Жить умели. Качали все по очереди, но лучше всех приспособилась Надька-спортсменка. Она сидела в кресле, дрыгая ногой с привязанной верёвкой, и монотонно твердила в такт, в зависимости от экзамена - что полагалось заучить наизусть. В том числе и бессмертное:
- Плеханов-Игнатов-Засулич-Дейч-Аксельрод.
Это её Миша, специалист по сдаче общественных дисциплин, научил такому методу. Много лет спустя, вспоминая упражнения с панкхой, признался ей, как это на самом деле следовало запоминать. И она его чуть не убила.
А прорвались через сессию - и оказалась у Светы пропасть времени. Просто не знала она, что с этим временем делать. Они ездили с Алёшей на шестнадцатую станцию и заплывали в море - далеко, далеко, так, что берег казался красноватой полоской между двух голубых. Она сострочила себе две новых юбки. И так было хорошо идти с Алёшей куда глаза глядят по вечернему городу - в фонарях, и в звёздах, и во влажном шелесте. Алёша озоровал, ломал ей ветки акаций - в крупных и твёрдых кистях, и каждый цветок был - как девочка в капоре. Запах акации - каждый год как новый, и по-новому сводит город с ума. Но только раз за всю жизнь человеку положено сойти от него с ума по-настоящему. В то лето был их с Алёшей черёд, но они не знали этого. Они думали, теперь всегда так будет.
Света совсем не поняла, когда Алёша ей, оглушенной до невесомости, шепнул тогда, в первый раз:
- У тебя сейчас опасное время?
Она только кивнула: ещё бы не опасное было у неё то время… Но причём тут? Потом уж ей Надька-спортсменка растолковала, что это значит. И ей стало - до слёз: это, значит, называется опасным? Родить ребёночка? Такого маленького, беленького, он бы никому не мешал, кому бы он был опасен?
Потом, поуспокоившись, подумала, что Алёша прав, торопиться ни к чему. Будет ребёночек, обязательно - но лучше бы, когда они дипломы получат. Надька её научила, как считать дни. Но было в этом какое-то "всё же…" Ах, совсем бы, совсем сойти с ума! Почему обязательно надо всё время о чём-то думать?
Но раз уж всё равно приходилось думать, она снова стала подрабатывать сортировкой. Пока она всё же живёт сама по себе, а Алёша сам по себе хоть часть суток - свободное время она ведь может тратить, как хочет! А на Главпочтамте ей нравилось: запах гретого сургуча, прохлада, работа нетрудная. А всякие почерки она легко читала. Письма сортировались в обе стороны: в Одессу и из Одессы. Особенно надо было быть внимательной с письмами в Москву. Там могли случаться и конверты с надписями: "Москва. Кремль. Сталину". Такие полагалось складывать отдельно - но, подозревала Света, отнюдь не для скорой Сталину отправки. А совсем для других лиц на прочтение. Поэтому Света, когда попадались ей конверты, надписанные детской рукой - их незаметно припрятывала. Ребёнок может что попало написать, любую глупость. Ребячьи просьбы и жалобы могут оказаться таким криминалом, что ударит по всей семье. Света иногда бессовестно прочитывала некоторые письма прежде, чем спалить их дома в печке.
Пускай товарищ Сталин лично разберётся, что папы-мамы-дяди не виноваты. Пускай он заберёт кого-то из детского дома в суворовское училище. Пускай не ругают больше Ахматову, потому что бабушка говорит, что она великий поэт. Пускай папе, который воевал, сделают хорошие протезы, а то он в тележке на подшипниках ездит и поёт на базаре. Даже про черноморских греков было одно письмо: что, мол, напрасно их выселили.
Особенно Свете надоел один дурачок. Или дурочка: по почерку не разберёшь, но почерк запоминающийся. Она уже два письма уничтожила, не читая. Но и третье попало к ней в руки - упорное оказалось дитя. Намерено достукаться-таки. Это письмо она распечатывать тоже не стала. А пошла по указанному на конверте обратному адресу. Было недалеко, за Новым базаром. Ей открыл кругленький дядечка в пижамных штанах и в майке.
- Саша Менайко тут живёт?
- Я - его отец. Он натворил что-то?
Дядечка был приятный, с весёлыми глазами. И с виду добродушный. Света посмотрела ещё на его руки. Руки тоже подозрений не вызвали. Она вовсе не хотела рисковать: не положено ей письма с особым адресом таскать с главпочтамта. Но жаль бы было такого дядечку под монастырь подвести.
- Он с вашего ведома пишет в…
"Кремль" - она сказала шёпотом. Чтоб если был тут кто, кому не надо слышать - то не услышал бы.
- Что-о?
- Не знаю, что. Но - вы понимаете, я на сортировке, сегодня я, а завтра другая. Мало ли что он там пишет… Я думала, вам лучше знать.
- Деточка, я понимаю, я понимаю! Ради Бога, зайдите внутрь!
Нераспечатанный конверт жёг дядечке руки, но он не прежде его распечатал, чем усадил Свету на шикарный кожаный диван вишнёвого цвета и налил ей стакан боржому, каким-то чудом - холодного. Пробежав письмо, поднял на Свету расширенные глаза.
- Деточка! Как мне вас благодарить? Вы не представляете, вы просто не представляете, что этот паршивец… что вы для нас сделали!
Он её в полное смущение вогнал своими благодарностями. Она уж не знала, как уйти поскорее, потому что он хотел её знакомить с женой, которая вот-вот придёт, и он хотел знать, как её зовут - чтоб до конца дней молиться за её здравие, и предлагал почему-то, чтоб она бесплатно ходила в цирк, если хочет… если она любит цирк. Тут из угла заорал кто-то:
- Дусту в коробке!
Света даже боржом пролила. Там в углу сидел здоровенный попугай, белый с лимонным хохолком. И тряс дверцу клетки мощной пушистой лапой. Хозяин заизвинялся, обозвал попугая обормотом, и попугай огрызнулся:
- С первой пенсии отдам!
Света развеселилась: ей стало ясно, почему этот дядечка говорил про цирк. А он, убедившись, что Света не хочет называть своё имя, написал ей на бумажке своё, с адресом и телефоном.
- Деточка, если когда-нибудь, хоть чем-нибудь смогу вам услужить… Никогда не знаешь, кто может пригодиться… Ну, с любым делом, ну мало ли что - милости прошу и в лепёшку расшибусь! Ах, как жаль, что вы работаете на почтамте! Хотите, я вас устрою в цирк? Хотя, что я говорю… Я должен век благодарить, что вы работаете на почтамте. И наверно ж, не я один…
Потом он Свете показывал попугая, но ей всё-таки удалось унести ноги, пока этого попугая ей не подарили. Славный оказался дядечка, и Света надеялась, что паршивцу Саше не слишком крепко достанется по соответствующему месту. Записку с телефоном Света сунула между книг, и вспомнила о ней только через полтора года.
Алёша фонтанировал великими изобретениями, пока не чокнулся окончательно на радиоприёмниках. Изо всякого хлама и радиолома, добываемого в местах, которые надо знать, он лепил одно за другим какие-то чудища. Они хрипели и выли, а иногда разливались музыкой. В конце концов он создал схему, где корпусом была сама его комната, а по ней были протянуты проводки, присобаченные к лампам и катушкам. Письменный стол его был во многих местах прожжён паяльником, в комнате стоял приятный запах канифоли, а Алёша не намерен был успокоиться, пока не приспособится ловить весь мир - кто бы где ни вещал. Правда, родителям он об этом благоразумно не докладывал.
Павел ухмылялся: он и сам когда-то переболел интересом к технике. Пускай парень сидит, паяет, а то форменный разгильдяй вырос. Учиться ему, видимо, не составляет никаких усилий, так что это не заслуга. Но это стремление поразвязнее одеваться, но пошлые цитаты из каких-то американских фильмов, но хамское увлечение джазом… Придумали себе негры на плантациях дикарскую музыку - так на то они и хамово семя. А наши юнцы, казалось бы, дикарями быть не обязаны.
А Алёше затем и нужны были фокусы с радиоприёмниками, чтобы джаз ловить. Анна особо не волновалась. Да, какой-то Алёша стал легкомысленный, а приходят к нему приятели ещё разболтаннее, чем он сам, и не может же она не слышать, что они поют под гитару… Послушать - так полный бред, бессмыслица, а прислушаться - тем и наслаждаются, что бред, и есть в этом наслаждении нотки злого цинизма. Но - их ли вина в том, что детство пришлось на войну, и насмотрелись они всякого больше, чем по возрасту бы положено. Пройдёт. Перебесятся. А меру Алёша знает, из института его не выгонят. Он ещё когда маленький был, до войны, на удивление умел ориентироваться.
На Светину комнату Алёша тоже посягал в смысле радиофикации, но Света ему не позволила. Она радио не любила слушать. Тогда он ей смастерил какую-то штуку, сказал, что она будет неслышно верещать и отпугивать комаров - и комары, действительно, рассосались. Но одновременно забеспокоилась и воробьиха Чуча, боялась к окну подлетать. Так что штуку пришлось отключить, а с комарами и Чуча справлялась неплохо. Жаль только, что они в основном летали, когда она спала.
Эта Чуча как-то запорхнула в окно воробьёнышем-слётком, а с подоконника уже не могла взлететь. Света её стала подкидывать, но Чуча впала в полную панику. Так что пришлось её несколько дней водичкой поить и питать хлебными крошками. Она так у Светы освоилась, что, уже научившись летать, считала Светино окно и комнату своей вотчиной. Выяснилось, что она именно воробьиха, попозже, когда она снеслась прямо на балкончике, куда был выставлен за ненадобностью притащенный Алёшей деревянный корпус от радиоприёмника. Света в него думала насыпать земли и развести на балкончике цветы, но Чуча добралась до удобной коробки раньше. Видимо, её прельстили дырочки. Зимой Чуча, уже с компанией, возмущённо стучала в форточку, чтоб открыли, залетала поклевать чего-нибудь и погреться. Света от озорства научила воробьёв всяким штукам, в награду угощая тараканами. Этого добра в квартире хватало.
Письма от мамы и Андрейки приходили хорошие. Всё славно, Андрейка учится, польский язык - не проблема, он даже пишет без ошибок. И стихи продолжает писать. По-польски. Сестричка Яся (ну да, у мамы есть ещё Яся, это Яцека дочка) - очень милая и смешная. И передаёт Свете привет. Они бы так хотели, чтоб Света приехала в гости, хоть на несколько дней! Света ругала себя трусихой: почему-то ей было не по себе во всяких присутственных местах, а это же не шутка - визу оформлять в иностранное государство! Хоть у нас с Польшей и особые отношения…
Всё же набралась духу и пошла. Ожидая нудных очередей под кабинетами, расспросов, похожих на допросы, беготни за всякими справками… Но всё оказалось на удивление легко, ей даже приветливо помогли заполнить анкеты, и совсем не придирались. Характеристику из деканата только потребовали и приглашение от мамы, должным образом оформленное. И - позволили ехать безо всякой волокиты! И - она поехала, сразу после зимней сессии! В Варшаву, с ума сойти!
Сказочная это была дорога: всё вокруг в снегу, а в купе тепло, и лампочка синяя ночная, а в коридоре - ковёр. За границу плацкартой не ездят, только в мягких вагонах. За окном - то изукрашенные пластами снега ели, то домики с дымом из труб, как на детских картинках, то пухлые белые поля, а над ними низкие облака. И попутчики были приятные: двое молодых военных и дама пожилая, офицерская жена. Военные хотели переместить Свету на нижнюю полку, но она упёрлась: так было хорошо лежать там наверху и смотреть в окно, посасывая прямоугольничек железнодорожного сахара. Его вместе с чаем приносили. А дама всё норовила Свету покормить, и рассказывала про Варшаву. Она с мужем там уже третий год жила. А это ездила проведать сына с невесткой на Новый год. У неё внучек родился, Митькой назвали. Про Митьку, конечно, дама рассказывала больше всего: какой он умный - уже своих узнаёт, да какой горластый - генералом будет. Но и про поляков рассказывала тоже.
- Не по-нашему, конечно, живут. Европа! Бедно у них теперь, после войны-то. Но гонору - немеряно! Вот он тебе будет в латаных брюках, а стрелки на тех брюках заглажены, как на парад. Дамочки в шляпках, каждая из себя такая кобета - прямо пшик и форс! А посмотришь - ношеное всё, перешитое, и ботиночки каши просят. А наших не любят, нет, не любят. Вежливые: всё "прошу", да "пшепрашам" - а не любят.
Мама с Андрейкой Свету встречали, с шиком повезли с вокзала в такси. Снег шёл, валился на целые дома, на стройки в лесах и на чёрные провалы. Провалов было много. И везде, везде надписи: "одбудуемы!" Вот кусок стены с овальным, бальным каким-то окошечком, на самом верху, под фигурным карнизом. А больше нет ничего - ни справа, ни слева. Свету развалками было не удивить, но тут было их больше, чем в Одессе. Уже сумерки были, загорались окошки, и было видно: где живут люди, а где не живут. Но шёл снег и всё умягчал, а от маминого воротника пахло загадочно и свежо, так бы пахла сказка про Золушку. Интересно, у них тут в Варшаве танцуют? - подумала Света с беспричинным весельем. Это было любимое её состояние: вечер, поле, огоньки… И беспокойно, и беззаботно, и куда-то летит душа: что-то будет… Эх, будь, что будет!
Пан Яцек оказался хоть и паном, но видно было, что хороший человек. Он обрадовался Свете, но театра из этого не устраивал. Он ей по-простому обрадовался. Маленькая Яся в клетчатом платьице, лопоча по-польски, сразу потащила Свету в свой уголок показывать куклу Каролинку и всё Каролинкино обзаведение. Свете почти никогда не приходилось говорить по-польски, но понимать она понимала. Читала когда-то мамины польские книжки, и вообще что-то помнилось. Она жизнерадостно занялась Ясей и Каролинкой, пока мама накрывала на стол. Когда Андрейка сунулся вытаскивать их к чаю, они с Ясей уже успели Каролинку накормить, поставить в угол за капризы, простить и из угла выпустить, и даже покачать её на качелях из носового платка. Только уже продолжая болтать с малышкой, пока они вдвоём мыли руки, Света спохватилась: это на каком же языке она-то сама болтает? Но не слишком удивилась. С ней уже бывало так, что всё получается, когда на неё накатывает это лихое веселье.
Яцек только брови поднял, а потом рассмеялся:
- Ну, не ждал!
Сам он прекрасно говорил по-русски, на этот язык и перешёл, не желая Свету утомлять. У него отец - поляк из России. То есть, не отец, но больше, чем отец. Он Яцека подобрал маленьким, в тифозной эпидемии, Яцек своей настоящей фамилии не знал никогда. И сам Яцека вырастил, и всему научил, и русскому языку тоже. Он был врач, отец, а сам Яцек архитектор. Ну, военными все были, но теперь он архитектор. А по нему было видно, что он был военным, пан Яцек: он так голову держал. И плечи. И совсем он не старый, просто седой, а если б не это - был бы похож на легионера в конфедератке с гравюры в одной из маминых книг.
На столе стояла низкая плошка из грубой глины, а в ней как-то были установлены еловые веточки, и свечка пристроена. Света залюбовалась, и Андрейка тут же сообщил, что это мамино изобретение. Яся не хотела, чтоб разбирали рождественскую ёлку, а пора было уже. Ну вот мама так и устроила, и Ясе понравилось, и она не стала плакать. Здорово, правда?
Всё было здорово, совсем не так, как они с мамой спорили тогда в Одессе и обижали друг друга злыми словами. То всё прошло, и мы все друг друга любим, и нет этих невидимых линий между нами, захлёстывающих за горло. Мама наготовила бутербродов на узеньких кусочках хлеба, и чай был с лимоном, и пан Яцек раскупорил тяжёлую, с чёрным блеском, бутылку шампанского:
- Ну, за встречу!
Он не знал, чего ожидать от этой девушки: Марина говорила, что у неё непростой характер. Но иначе себе этот характер представлял по тому, что знал о ней. Жила сиротой, все силы положила на Ендруся, ничего, кроме нищеты, не видала… Он думал, что это будет ширококостная девица с мрачной самоотверженностью на лице. А она - вон какая. Полная жизни, и лёгкости, и озорства, и глаза - будто она танцует. Сама, как бокал шампанского. Сразу видно Маринину кровь. Нет, не то… То есть и кровь тоже, но что-то ещё, и это что-то не поймаешь: ускользает. Ах, заморочила!
Яцеку стало совсем весело: ой же зелье эта паненка! Она не от чувства долга такой выросла, ой нет! Кому-то на погибель она выросла. Всем будет головы кружить, всего добьется, чего захочет. А чего она хочет?
Сама она не знает, чего хочет. Просто жить - вот чего.
Андрейка, как в Одессе мамой хвасталася, теперь хвастал сестрой. Она удивительно умеет петь, мама с Яцеком не знают ещё, ну спой, Светка, что-нибудь наше спой! Как тогда…
Яцек, уже ничему не удивляясь, принёс из второй комнаты гитару и стал её строить. Нет, с гитарой Света не умеет. У одной её подруги есть гитара, но она только начала к ней подбираться, только несколько аккордов знает. Она так, голосом. Совсем не то она запела, что Андрейка ожидал. Тёти Анину песню, старинную. Она её наизусть помнила, тётя Аня им сколько раз пела там, на Коблевской. А когда вернулся с войны дядя Павел и они зажгли свечи на рояле, и пели её вдвоем - она эту песню по-новому услышала. Это было про любовь и про верность, хоть слова и не про то.
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые.
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые…
Яцек поймал такт, и вступил с гитарой. Подпевать он не мог бы, у него горло свело. Потому что он знал эту русскую песню, сколько себя помнил. Это была отцовская песня: когда отец тосковал о чём-то, Яцеку непонятном, тогда он её пел. Яцек даже думал маленьким, что это про Россию. Но про Россию там не было ни единого слова. И потом - как бы отец мог петь ее тогда, в Козельске, когда они с Яцеком оказались вместе, если бы - про Россию?
Он знал, Марина ждала от него, чтоб он переговорил с девочкой, объяснил бы, рассказал бы, чего она не знает. Но он не хотел ей сейчас: про Козельск, Катынь, и про всё. Пусть бы пела себе и пела.
ГЛАВА 17
Света уезжала домой в восторженном настроении. Такие безоблачные были эти пять дней, и всё, всё ей нравилось в её польской семье - это же теперь и её семья тоже! Подаренная паном Яцеком гитара покачивалась на крючке в такт вагону. Брезентовый её чехол был приятно потерт. Да, конечно, она научится играть на гитаре! И польский язык надо подучить, она всё-таки делает ошибки. Она же теперь сможет приезжать сколько угодно раз! К своим.
Яцек того и хотел, и Марину убедил: не с первого же раза требовать от девочки, чтоб она всю свою жизнь переиначила. Пусть почувствует родное тепло, а там сердце подскажет. Она полюбит Польшу, она поймёт… А чего не знает - успеет узнать.
В общем, мужчины почти всегда великодушнее женщин.