"Удовлетворительно" было любимым словечком командующего. Погодные условия, строевая подготовка, товарищеский ужин – все получало у него удовлетворительную оценку. Сегодняшняя обстановка вокруг Ханкалы также оценивалась на "троечку", но с одним минусом – прошедшей ночью генерала Лебедя, гаранта мирных соглашений с боевиками, внезапно отстранили от дел. В воздухе запахло порохом: противник, обладающий многократным превосходством, мог воспользоваться кремлевским кавардаком.
– Говоришь, завтра улетаешь? – командующий барабанил деревянными пальцами по столу. – Стало быть, сегодня успеешь встретиться с Масхадовым и выяснить, будет война или нет. Это – твое последнее задание.
– Товарищ полковник, я понятия не имею, где находится Масхадов, да и не виделся с ним никогда.
– Разговорчики! Бегом!
Турин покинул штаб озадаченным. Искать чеченского предводителя было делом бессмысленным – тот тщательно скрывал место своего пребывания. Всякий, кто отправлялся на поиски, был обречен – в лучшем случае, на неудачу.
Всходило солнце. У контрольно-пропускного пункта тяжелый танк, всю ночь защищавший проход между бетонными глыбами, с урчанием отползал вбок. Подойдя, Турин через проем внимательно пригляделся к запредельной стороне.
Было тихо.
2
У казармы мурманчанин Никита Холмогоров в ожидании смолил сигарету за сигаретой, бросая окурки куда попало. Дневальный, позевывая, наблюдал за ним. В другой раз он пробурчал бы: "Здесь не сорят!" Но сегодня с удовольствием представлял, как боевики будут ползать на карачках, подбирая хабарики вокруг опустевшей казармы.
– Куда запропал? – набросился Никита, завидев неторопливо идущего Турина. – Битый час здесь околачиваюсь.
– Слышал, генерала Лебедя сняли?
– Ты уже все знаешь! – огорчился он. – Я только что общался со своим начальством.
– Чего сказали?
– Сказали никуда не высовываться. В столице никакой ясности нет.
– Понятно.
Друзья присели на скамейку, врытую в землю.
– Завтра улетаю домой, – капитан задумчиво посмотрел вдаль. – Вот напоследок задание получил.
– Эх, мне еще неделю здесь кантоваться. Что за задание?
– Командующий приказал встретиться с Масхадовым, выяснить, будет война или нет.
– Он что, сдурел? Сам не может переговорить по телефону? Связь ведь налажена.
– Да может, конечно.
– Тогда зачем тебя посылать?
– Не знаю. Наверное, для отчетности. Доложит наверх, что все меры приняты – пушки заряжены, сабли наточены, разведчики засланы в стан врага.
Издалека донесся приглушенный рокоток. Над горизонтом заклубилась желтоватая пыль, которая постепенно сфокусировалась в черную точку с блестящими лопастями. Вертолет мигнул прощальным огоньком и растворился в небе.
– А может, рискнем – махнем к Масхадову? – Турин проводил глазами исчезающую точку. – Я уже переговорил кое с кем. Вроде как его надо искать в Старых Атагах.
– Оттуда же не возвращаются, – остолбенел Никита. – И вот-вот начнется пальба – угодим в самое пекло. Чего ради подставляться под пули?
– Приказано выполнять… последнее задание.
– Оно и впрямь станет для тебя последним! Пристрелят, и никто даже труп искать не станет. Подумают, улетел домой – командировка у тебя ведь закончилась. А когда спохватятся, твой командующий первым открестится – скажет, что ты самовольно оставил часть.
– И ежу понятно, – вскипел капитан. – Что предлагаешь?
– Пойдем лучше в походную лавку.
– И я доложу, что в походной лавке Масхадова не обнаружил.
– Ты доложишь, что объездил Чечню вдоль и поперек, но его не нашел.
– Так мне и поверят.
– А кто проверит? Посмотри – все сидят, притаившись, как суслики. Вместе с твоим храбрым командующим.
Дверь в походную лавку была распахнута настежь. По витрине ползали сонные осенние мухи, готовясь на покой. За витриной мерцало ангельское личико продавщицы:
– Чего желают господа офицеры?
– Нюрочка, мы хотим все! – старый волокита Холмогоров обожал любезничать с девушками. – Мы хотим счастья, любви и колбасы. Но больше всего хотим улететь домой. К сожалению, у нас кончился горюче-смазочный материал, и вертолет нашей мечты не может взлететь.
Он выразительно щелкнул пальцем по горлу.
– Увы, этот материал как раз отсутствует.
– Нюрочка, а какая жидкость осталась в ассортименте?
Девушка грустно улыбнулась:
– Горючие слезы.
– Далеко не улетишь. Ладно, дайте что-нибудь на зубок.
Холмогоров готовил завтрак на траве – нарезал крупными кусками колбасу и сочными дольками лук. Все это разложил на окружной газете как достойное жертвоприношение боевому органу печати. Произнес ритуальное заклятие: "Пора, пора, рога трубят!"
Турин присел рядом, но до еды не дотронулся.
– Брось переживать, – урчал Никита, подхватывая кусок за куском. – Хрен с ним, с командующим, Масхадовым и Москвой в придачу.
– Все разрушено, все предано, – вздохнул капитан. – Воевать не за что. Вот и я никуда не поехал, остался с тобой.
Холмогоров задумался.
– Хочу развеселить тебя одной историей. Как известно, Лермонтов тоже воевал в Чечне. Однажды, во время стоянки в Ханкале, он предложил офицерам поужинать за чертой лагеря. Это было категорически запрещено – чеченцы отстреливали всех, кто покидал лагерь. Смельчаки поехали, расположились в ложбинке, за холмом. Лермонтов заверил, что выставил часовых. На холме и вправду торчал какой-то казак. Пирушка прошла благополучно. Когда возвращались, каждый бахвалился собственной отвагой. И тут поэт со смехом признался, что казак был всего-навсего чучелом. У офицеров вытянулись лица…
Видимо, Холмогоров не знал, что этот анекдот был опубликован в газете, на которой они разложили немудреную снедь. Капитан выслушал до конца, затем оторвал газетный клочок и зачитал витиеватую концовку: "Так нравилось ему плавать в утлом челне среди разъяренных волн моря жизни".
Рассказчик насупился.
– Замечательная история! – усмехнулся Турин. – Она говорит о том, что Лермонтов был просто-напросто безумцем.
– Ты ничего не понимаешь! Поэт искал встречи со смертью, чтобы подтвердить свою избранность перед Богом.
– Что же тогда он не рисковал в одиночку? Почему зазвал с собою товарищей?
– А что же ты зазываешь меня невесть куда? Вот как ты думаешь, на твоем месте Лермонтов поехал бы или не поехал?
Это был удар под дых. От неожиданности Турин не нашелся, что и сказать. Видит Бог, он никогда не избегал опасности. А тут его подловили, как мальчишку, – уговорили не ходить на пропащее дело и тотчас попрекнули. Но по правде, он ведь сам согласился, что полученный приказ может оказаться роковым. К тому же есть ли на свете хотя бы один человек, способный ответить честно, как на духу, – будет война или нет?
Турин встал. От волнения сделал несколько шагов. Остановился у ближайшего окопчика, осмотрел его могильную пустоту. Вернулся к притихшему Холмогорову. Тот с любопытством следил за странными движениями.
– Лермонтов поехал бы, – глухо произнес капитан, – … в другую сторону.
3
"Так нравилось ему плавать в утлом челне среди разъяренных волн моря жизни – надо же, как сказано, как заверчено!" – Турин шел к запредельной стороне, намереваясь выполнить задание. Он еще толком не знал, где встретится с Масхадовым, целиком полагаясь на случай. И пусть Холмогоров думает о нем что угодно. Главное, уже не посмеет ни в чем укорить.
У штаба приблудный пес завилял хвостом. "Шамиль, Шамиль, – потрепал его капитан, – пожелай мне удачи, дружок". Пес преданно уселся на обочине, показывая готовность дожидаться. В его глазах засветилась такая верность, что Турину стало не по себе.
– Капитан, ко мне! – из штаба вышел командующий.
Турин нехотя вытянулся:
– Разрешите доложить?
– Не надо! Я уже переговорил с Масхадовым – войны не будет, – Сухенько был доволен, что утер нос подчиненному, не сумевшему за пару часов раздобыть важные сведения. – Так что свободен, герой!
К штабу подрулила дежурная машина. Командующий впрыгнул на сиденье и повелительно кивнул водителю. "Отчего ему не подают лошадь? – подумал Турин. – Красовался бы как маршал Жуков".
Холмогоров лежал на траве и расшифровывал небеса. Белые облака летели на север, черные тучи стремились на юг. Посредине вращалось солнышко.
– Ну что, встретился? – услышал он шаги.
– Встретился, – капитан опустился рядом.
– Неужели с Масхадовым? – с удивлением приподнялся Никита.
– Нет, с командующим. Он сказал, что ты меня обокрал.
– Не понял?
– Похитил у меня подвиг.
– Фу ты, черт! – Никита откинулся обратно и захохотал. – Он отменил свое идиотское распоряжение!
– Да, он уже все выяснил, и теперь упивается собственным величием.
Турин был мрачен. Он не испытывал радостного облегчения, какое наступает после завершения непростого дела. Напротив, отмена рокового приказа показалась капитану равносильной его получению – с той лишь разницей, что неизвестность, полная случайностей, теперь навсегда обращалась в печальную неотвратимость. Уже ничто нельзя было изменить – все сбылось, потому что не сбылось.
– Не унывай, – посочувствовал Никита. – Твое последнее задание еще впереди.
– Черт, все как в пословице: жизнь – копейка, судьба – индейка.
– Успокойся, капитан! Вернешься домой и все забудешь.
– Мне кажется, я уже никогда не буду дома.
Эпилог
Капитан Турин покидал Грозный. С утра стоял густой туман, и полет отложили. Наконец высветилось. Турин уже подходил к вертолету, когда рядом притормозил автомобиль. Оттуда выскочил подполковник Косолапов:
– Подожди!
– Что случилось?
– Возьми их с собой.
Он показал на трех чеченцев, вылезавших из машины: парни в черных кожаных куртках напоминали боевиков. Подполковник отвел Турина в сторону:
– Понимаешь, это наши. Им нельзя здесь оставаться – убьют.
Очевидно, эти чеченцы воевали под российскими знаменами. Сражались, как умеют сражаться только горцы – самоотверженно, до конца.
Капитан подошел к ним:
– Оружие есть?
Они распахнули куртки – за ремнями торчали рукоятки пистолетов. Брать на борт неизвестных вооруженных людей было делом рискованным. Но деваться некуда – долг обязывал помочь.
– Ладно, пошли.
У входа летчик с подозрением посмотрел на чужаков и перегородил дорогу.
– Они со мной, – отрезал Турин.
Летчик пропустил, что-то недовольно бурча. Загудели турбины, поднимая в воздух пыль. Вертолет взлетел и, сделав крутой разворот, взял курс на Моздок.
Капитан разглядывал лица своих неожиданных попутчиков – темные стальные глаза, крепкие скулы, заросшие щетиной. Чеченцы сурово молчали. Наверное, в душе у них кипела ярость, да только выплескивать ее наружу они не спешили.
Спустя час вертолет приземлился на аэродроме в Моздоке. Вдоль взлетной полосы сидели угрюмые солдаты в ожидании московского рейса. Дул северный ветер, заряженный дождевой сечкой, – родина встречала своих бойцов неприветливо.
Турин попрощался с попутчиками. Те протянули руки и впервые улыбнулись. Улыбка была скупой, но такой благодарной.
– Вам есть куда идти?
– Да-да, спасибо.
Парни направились к краю поля – в холодный дождь, туманную неизвестность, не надеясь ни на теплый кров, ни на сердечное участие. Они никому не были нужны – эти чеченцы, преданные России и преданные Россией. Но, глядя на их спокойную твердую поступь, почему-то верилось – скоро все будет иначе.
Смерть? Это не больно! (рассказы о последней войне)
Момо Капор
На географической карте Европы границы Краины обозначены огненной линией. Эта линия освещает увядшие лица дипломатов, сидящих в Женеве за круглым столом.
Когда карту снимают, на стене остаются обгоревшие очертания Краины.
Огненная линия – линия жизни и смерти.
На ней человек получает самый важный урок в жизни – как преодолеть страх перед смертью.
Однажды я прошел мимо танка, на броне которого было написано: СМЕРТЬ? ЭТО НЕБОЛЬНО!
Считается, что перед самой смертью перед человеком моментально проносится картина всей его жизни, в какую-то долю секунды.
На линии огня люди молчаливы, редкие слова коротки, фразы скупы.
"Не бойся свиста пули, ведь ту, что убьет тебя, ты не услышишь…"
Йованин лес
В страшно далекий 1878 год, как раз во время Берлинского конгресса, старая колдунья из Баньяна на базаре в Билече предсказала моей бабе Иоване, которая тогда была еще четырнадцатилетней девчонкой, что она будет жить долго, куда дольше других родичей, и что помрет тогда, когда внуки ее превратятся в лес.
А еще она ей сказала, что будет она счастливой до тех пор, пока четверг не назовут пятницей!
Баба Иована, диковатая смуглая красавица из уважаемого дома Петковичей из Браного Дола над Моской, не поняла слов колдуньи, которая чертила палкой по белой пыли, но обрадовалась тому, что жить ей еще долго и что счастье не отвернется от нее до тех пор, пока четверг не станет пятницей (а это, разумеется, дело совершенно невозможное), и потому одарила старуху небольшим кругом козьего сыра и горстью орехов.
Тем же летом любилась она с моим дедом на летнем пастбище Живаня над Гацкой.
Лето было душным и долгим. Ночами они катались по высохшей траве и брызгались парным козьим молоком. Звезды были так близко, что их можно было схватить руками.
Яков и Иована венчались в 1879 году, только тогда, когда дед убедился в том, что бабка сможет рожать ему детей. Она родила семерых. Четверых сынов и трех дочерей.
Она пережила несколько войн и восстаний. Войны она переносила философски, приговаривая: "Если кто нам смог напакостить, того Бог накажет. А кто мог, да не смог, тому Бог в помочь!"
Дети и внуки разбежались по белу свету. Один из сынов добрался аж до Америки, где и закончил путь на рудниках Гера, штат Индиана.
Два внука, Милован и Обрад, которых она любила более прочих, остались при ней, в селе Мириловичи, распоследняя почтовая станция Билеча.
В мирные дни каждое лето скотину гнали на луга Поживни, которые веками принадлежали семье. На выпасах, на самой опушке молодого леса, были родники с холодной живой водой.
От села Мириловичи добираться туда приходилось полных два дня и одну ночь, сначала макадамовым шоссе, потом ночевали в Корытах, недалеко от самой глубокой, бездонной пропасти, из которой даже в самый солнечный день клубами поднимался мрак. Пропасть эта то и дело отзывалась криками тех, кто закончил жизнь в ее бездне, из нее вылетали нетопыри.
И все те годы баба Иована время от времени размышляла над предсказанием старой колдуньи, сделанном в 1878 году.
Предание говорит, что село Мириловичи основал князь Мирило в древние времена. Прозвали его так потому, что он замирял враждующие племена. Еще в седьмом веке его конные обозы с товаром добирались до самых дальних северных городов и до теплых южных морей.
Ратники, пастухи и отчасти философы, задиры и искатели приключений, люди из Мириловичей оставляли потомкам в наследство лишь страсть к путешествиям в дальние края. Но все-таки, на всякий случай, чтобы было куда вернуться и окопаться в своих скупых каменистых наделах, они оставляли на них самых спокойных своих братьев, чтобы очаг не угасал.
А еще с тех прадавних лет, начиная с князя Мирилы, и во времена Оттоманской империи и Австро-венгерской Монархии, Королевства Югославии и итальянской оккупации, известно было, что в Билече базарный день приходится на четверг. И только это неукоснительно соблюдалось в бурные, переменчивые времена. Никто никогда не говорил: "Ну что, пойдем в базарный день в Билеч?" – но только так: "Спустимся в четверг вниз?"
Страстно желая, чтобы народ навсегда забыл о прошлом, в 1945 коммунисты решили изменить мир, начиная с базарного дня.
В первое воскресенье после освобождения Билеча пьяный глашатай Хасан посреди главной улицы, ударяя изо всех сил в лоснящуюся кожу барабана, объявил хриплым голосом народу: "Слышь-послышь, честной народ, пришло от властей известие, что четверьг боле не четверьг, а теперя четверьг в пятницу, и всяк того держаться должон!"
В тот же день баба Иована получила депешу о том, что двух ее любимых внуков убили из засады и тела их теперь везут в дом.
С тех пор она ни разу не улыбнулась и не ходила ни на базар, ни на летние пастбища.
Молодой, но уже, по моде того времени, утомленный светской жизнью, однажды летом я пожелал отдохнуть в легендарных левадах своих предков.
Я застал в Мириловичах живую бабу Иовану. Молочная пелена закрыла ее левый глаз. Она сидела на каменном пороге и созерцала далекие синие горы.
Мы сидели рядом и крутили сигареты из отменного, тонко порезанного желтого табака.
Я даже и не пытался объяснить ей, чем занят в жизни, но она и без того чувствовала, что занятия эти странные, а сам я что-то вроде белой вороны в семейной стае. И все-таки она утешала меня: "Ну, пусть и в чужой своре свой пес будет!"
Внезапно она встрепенулась и пожелала отправиться на летнее пастбище. Захотелось, сказала она мне, еще раз напиться родниковой водички. Ей тогда было около ста лет.
Ее удивило, как это мы до Поживни добрались на машине за час, а она всю жизнь тратила на дорогу два полных дня да еще ночь…
Укрывшись травами, мы провели ночь на свежем воздухе, под звездами, а наутро, едва рассвело, она попросила меня отвести ее в лес на краю нашего выпаса.
Лес был похож на темно-зеленую мрачную крепостную стену. Он был полон росой, смолой и тьмой. Мы уходили в его глубину бесшумно, ноги наши утопали в траве и опавших листьях, мягко пружинивших под нашими стопами.
Не знаю, что это было за дерево, поскольку я родился в городе, на улице без единого растения, но было оно таким толстым, что человек вряд ли охватил бы ствол руками. Кора его была гладкая и серая, по ней стекали крупные смолистые слезы. Если всмотреться в нее, то можно было заметить на ней нечто неестественное – что-то вроде орнамента, или, точнее говоря, письмен. Кожа дерева в этих местах была изрыта и как бы окрашена.
Вдруг баба Иована остановила меня дрожащей рукой.
"Читай, – велела она мне, – читай!"
Тело ее сотрясалось, будто его охватил какой-то безумный внутренний ветер.
"Читай!"
Я произносил буквы, выступившие на дереве: МИЛОВАН 1932. ОБРАД 1933. МИЛОВАН 1935. ОБРАД 1938. МИЛОВАН 1940. ОБРАД 1940. МИЛОВАН ОБРАД МИЛОВАН ОБРАД МИЛОВАН ОБРАД 1941. МИЛОВАН МИЛОВАН МИЛОВАН ОБРАД ОБРАД ОБРАД МИЛОВАН…