Пророк
Сижу утром на передовой линии над монастырем Драгович. Оттуда хорошо виден враг, который окапывается на соседней горе. Миндаль в цвету. Всюду поют птицы, обеспокоенные стрельбой.
Мой друг, поэт Райко Петров Ного, держится обеими руками за голову и умоляет меня: "Выключи ты этих проклятых птиц! У меня голова лопнет…"
Но я не знаю, как они выключаются.
Ребенком я больше всего любил книгу "Маленький король Исы" в издании довоенного "Кадока". Это история утонувшего города Иса, где-то у французского побережья. В нем был кафедральный собор, звон колоколов которого доносился из морских глубин во время прилива и отлива, что-то похожее на "Затонувший собор" Клода Дебюсси.
Мог ли я когда-нибудь представить себе, что однажды окажусь на дне озера рядом с затонувшим храмом, в алтаре которого плавали рыбы?
Монастырь Драгович, построенный в 1397 году монахами, пришедшими из темных и влажных боснийских лесов, вынырнул в 1993 году из озера, укрывавшего его целых тридцать пять лет, после того, как была разрушена плотина гидроэлектростанции на реке Перуче.
Я скатился по каменной осыпи вниз, к его стенам, в мокасинах на тонкой подметке, потому что солдатские сапоги у меня кто-то украл.
Я не сержусь. Тому, кто их присвоил, они наверняка нужнее, чем мне! Пусть носит на здоровье. Над нашими головами проносились снаряды, но сам Бог хранил руины монастыря и не позволял закончить их полное разрушение. Со стен монастырских строений и с алтаря свисали водоросли. Меня не удивило бы и появление озерных русалок, которые увлекают пастухов в свой подводный мир, где пропадает чувство летящего времени. Зеленая река Цетина, некогда наполнившая это озеро, отступила в свое русло, словно в колыбель. Суетные люди проиграли еще одну битву Богу и природе, которую намеревались обуздать.
Монастырь Драгович поднялся из вод, как само православие из мрака стертой памяти…
Уставшие, пыльные, в обуви, загубленной на каменистых склонах, мы вернулись в Книн. Монастырь Драгович, словно привидение, остался за нашими спинами, укрытый невидимыми водами. В алтаре плавали тени рыб.
Мы с группой офицеров сидели в военной столовке на главной улице и пили пиво. Тут был и человек, род занятий которого было трудно определить: на нем была военная куртка, джинсы, заправленные в голенища высоких сапог, на нем были эмблемы каких-то неизвестных родов войск, он мог быть и диверсантом, и журналистом, и разведчиком – словом, один из тех странных типов, которых можно встретить только на войне и представляются они совершенно неразборчиво произнося имя и фамилию.
"А вы знаете, что среди нас есть человек, предсказавший день, когда монастырь Драгович появится из вод? – сказал он нам доверительно, вполголоса. – То есть, предсказал точно день, час, даже минуту! Теперь все зовут его Пророком!"
Я не верил в пророков, но человек поклялся, что пророк этот их, местный, из Книна, на самом деле предсказатель. Впрочем, добавил он, вон он, там, у стойки, разговаривает с буфетчицей. И он указал на мужчину средних лет в сером комбинезоне и с большим пистолетом на боку. Выглядел он средне, чтобы не сказать совсем обыкновенно.
"Эй, Пророк!" – окликнул его один из офицеров.
"Послушайте, разве такое может быть?" – спросил я, когда он подошел к столу.
"А я инженер-гидростроитель. Это я взорвал плотину".
Жеребец
В самый разгар жестокой перестрелки на заминированную ничью землю вдруг выскочил чей-то разбушевавшийся конь.
"Бьются сербы, но бьются и турки!" А по обеим сторонам минного поля окровавленные злые обитатели Краины – разной веры, разных святых и богов; общее у них только одно – врожденный восторг при виде доброго коня!
Молодой жеребец-трехлетка в серых яблоках, с дикой гривой, сорвавшийся с коновязи, испугавшись сильного взрыва, галопировал между линиями окопов, взрывая и отбрасывая копытами заминированную землю.
Конь без всадника, похожий на эпический образ Апокалипсиса, наконец-то свободный, между двумя армиями; он вставал на дыбы и скакал, напрягая все мышцы, фыркал и описывал безумные круги, несся то в одну, то в другую сторону, как символ неукрощенной конской красы.
Бой, который длился с утра до полудня, тут же остановился. По обе линии фронта были краинские крестьяне, которым легче убить человека, нежели коня. Из укрытий и окопов показались лица, закопченные пороховым дымом, они как будто хотели услышать, о чем ржет "сивка-бурка". Урожденные всадники, конники, с малых лет сутками не слезавшие с седел, забыв про междоусобную войну, они боялись, что испуганный сивка налетит на мину; но этого красавца как будто сам Господь Бог хранил – он не наступил ни на одну. Ему кричали: "Тпру, милый, тпру!" – уговаривали его и заклинали: "Сюда, милый, сюда давай…", – но жеребец наметом подлетал к одним, потом галопом к другим, свободный, не стреноженный, ничей…
Наконец сивка, почти не касаясь копытами грешной земли, ускакал в облаке пыли с поля и исчез, будто его тут и не было. После него осталась пустошь и пустота… Словно потеряв самое родное, солдаты невольно попрятались в укрытия с оружием в руках.
"Огонь!" – послышалось с обеих сторон, и краинское поле вновь укрылось пороховым дымом…
Земля
Очень мало на Земле народов, у которых, подобно сербам, было бы столько имен для своих потомков и предков… Начнем с праправнуков – чукун-внуков, правнуков, внуков, отцов и дедов, и доберемся до прадеда, прапрадеда – чукун-прадеда, прадеда прадедушки – курджела, до деда дедушки вашего прадеда – аскурджела, до курлебала – деда в девятом колене, и, наконец, до курцула – родича по мужской линии в десятом колене! Глядя на нас из мрака преданий, усатые аскурджелы и курцулы рассказывают о битвах с турками, а мы об этом давным-давно забыли и наивно верили в то, что турки были только в народных песнях! А тут вот она, Турция, шлет на нас войска, янычаров и дивизии головорезов, муджахеддинов и черных арапов, так что какие там аскурджелы!
Время от времени на заминированных дорогах мы встречаем наблюдателей от Европейского Сообщества, одетых во все белое, вроде спустившихся с горних высот небожителей. Расползлись по несчастной земле Герцега Степана словно озабоченные ангелы.
На фронт я взял с собой только одну книгу – "Балканские мемуары (1858–1878)" Мартина Джурджевича, политического секретаря I класса, крупного чиновника Австро-Венгерской Империи, который задолго до меня путешествовал по Герцеговине во времена восстаний и бунтов. И вот, читая эти записки, "изданные на средства самого автора по цене три кроны за экземпляр", обнаруживаю, что время остановилось в этих каменистых горах.
"Наконец Турция обнаружила, – пишет Джурджевич, – что восстание в Боснии и Герцеговине, а особенно в Герцеговине, доставило ей огромные неприятности. И потому Турция обратилась к иностранным дипломатам с просьбою посредничать в установлении добрых отношений с народонаселением Герцеговины, обещая им благосостояние и реформы (исхалат) в самых широких рамках. Консулы иностранных держав посоветовались и предложили повстанцам сложить оружие, после чего все они поголовно будут помилованы.
– Ваше восстание и ваши действия ничем не оправданы! – сказали консулы повстанцам.
– Вековечные мучения оправдывают наше восстание, – ответили те.
– Но армия султана сильна, она всех вас сотрет в порошок! – продолжили консулы.
– Мучают нас и тиранят пять столетий, но мы еще живы и готовы кровь свою до последней капли пролить за свободу, – не отступали повстанцы.
И тогда сказали консулы:
– А когда последние крохи хлеба из своей сумы съедите, чем питаться будете? Перемрете от голода!
Повстанец Мия Дюбан из Секоша взял из-под своих ног горсть земли и на глазах у всех сунул ее в рот, прожевал и проглотил, после чего произнес:
– Вот пища Божия, которая у нас никогда не закончится.
Говорят, английский консул Холмс, увидев это, прослезился".
Лорд Оуэн лишь усмехнулся.
Платаны
В письме к своему другу в Ватикане Иован Дучич описывает Дубровник, которому он посвятил свои самые звучные сонеты, как латинский город, воздвигнутый на сербской скале, в который из герцеговинского тыла приходят самые драгоценные вещи: молодая кровь, язык, облака, дождь, наконец, и река Омбла, которая вытекает из Требишницы и несет под землей в Дубровник питьевую воду.
Сквозь ренессансную дубровницкую литературу, в которой самые славные авторы невольно подражали Кальдерону де ла Барке и Гольдони, тенью проходит несчастный сутулый герцеговинец в опанках, закутавшийся в овечью шкуру, с домотканой сумой на плече, в которой покоятся козий сыр и вяленое мясо. Он идет по господским дворцам, подвергаясь издевкам и оплеухам, которые отвешивают ему декадентствующие дворянчики в третьем колене, и так вплоть до наших дней, когда он наконец осознает свои ценности – действительно благородное происхождение, кровь, язык, воду, которую он волен перекрыть простым движением руки, чтобы ни капли не досталось этим фальшивым господам, которые заявились туда из Западной Герцеговины в белых онучах и при виде которых дрожат и забиваются под кровати оставшиеся в живых немногочисленные настоящие дубровчане. Нынешняя война, по сути своей, есть битва за воду, но также и за достоинство герцеговинцев и Герцеговины, которые более не желают исполнять эпизодические роли в очень плохих, бездарных ренессансных комедиях, которые разыгрываются перед немецкими горничными и британскими камердинерами на Дубровницких летних играх.
Естественно, цена победы в этой войне чрезвычайно высока.
Платаны в Требинье от корней до высоты человеческого роста оклеены взятыми в черные и синие рамки поминальными листками. Все кофейни, трактиры, бары и корчмы закрыты, даже знаменитый ресторан под платанами, где мы в счастливые времена попивали кофе и лозовачу и, посиживая в тенечке, праздно разглядывали симпатичных северных туристок в широкополых соломенных шляпах, выходящих из малолитражек и вышагивающих по Набережной. Теперь озабоченные и мрачные жители Требинья молча стоят под платанами и курят. Без столов и стульев под платанами пейзаж выглядит нереально.
Да, здесь, под густыми кронами они играли мальчишками; сюда отцы впервые приводили их на ресторанные чевапчичи с малиновым лимонадом; здесь они влюблялись и приглашали свою избранницу на танец; здесь обучались бесхитростным па английского вальса; здесь они прогуливали своих молодых беременных жен и впервые катили детские коляски; тут покупали свои первые белградские газеты (которых давно уже здесь не видят), чтобы вырезать из них поминальные объявления и приклеить их к стволам платанов – вплоть до самых высоких и самых тонких ветвей, по которым стремятся в небо души покойников.
Памятник
Посреди войны, в апреле 1993 года, жители Требинья воздвигли памятник своему выдающемуся поэту Иовану Дучичу, через пятьдесят лет после его смерти в Чикаго.
Кипарисы самовлюбленно красовались посреди мирного Требинья.
Расцвели олеандры. Почем знать олеандрам, идет война или закончилась?
В далеком 1934 году Йован Дучич заплатил из своего кармана скульптору Томе Росандичу, чтобы тот вылепил, отлил в бронзе его любимого поэта Петра Петровича Негоша и установил памятник под планами на самой красивой площади Герцеговины.
Чего только не происходило с бюстом Негоша! Каждый, кто заявлялся в этот прелестный городок, срывал свою злобу на черногорском владыке: его сбрасывали, таскали на веревке по городу, измазывали красной краской… Но жители Требинья всякий раз, освободившись от нечисти, возвращали святыню на постамент.
Когда на Требинье обрушились снаряды, первым делом памятник обложили патронными ящиками, набитыми песком. Эта башня из ящиков сама по себе была памятником. Она была куда лучше памятников, которые американец болгарского происхождения, знаменитый Христо, обматывал белой тканью, чем и прославился в мире.
Кому-то пришла в голову замечательная идея поставить памятник Дучичу на входе в посаженный им парк, точно напротив Негоша, чтобы владыка Черногории и король поэтов смотрели глаза в глаза и ночами напролет разговаривали досыта…
Но когда с бюста Дучича сняли полотно, оказалось, что великий герцеговинец действительно смотрит на Негоша, но владыка как бы смущенно отвел взгляд в сторону. Наверное, из-за той границы на Вилусах.
Полковник
Когда в далекие горы, в родные края отставного, лет под шестьдесят, Полковника докатилась война, он, страстный охотник, приказал жене собрать вещмешок.
– Собираешься на охоту? – спросила она.
– Нет. На войну! – ответил он и смазал охотничий карабин.
– Когда вернешься?
– Когда закончится.
Так он покинул серый жилой квартал в Новом Белграде, парковку и скамейки на увядшем и загаженном газоне, где его ровесники, тоже отставные офицеры, днем и ночью играли в шахматы старыми облупленными фигурами. Короче говоря, он сбросил с себя свою скучную жизнь, словно старую плащ-палатку, и по истечении бог знает скольких лет опять вдохнул полными легкими резкий воздух Герцеговины.
Он явился в только что созданный корпус и принялся профессионально приводить в порядок расхристанное крестьянское войско. Сначала его, как и прочих старых офицеров, обзывали коммунякой, но после нескольких атак под его началом, когда он бесстрашно поднимался из окопов, зауважали.
Как-то в разгар войны, когда он обучал новобранцев окапываться, родня, проживавшая в небольшом герцеговинском городке, сообщила ему, что возникли проблемы с отцом. "Приезжай как можно скорее!" – просили сестры. Он быстро собрался и на два дня покинул фронт.
Его сестры, две пожилые женщины, уже обзаведшиеся внуками (он тоже был дедом), жили отдельно от отца, старика восьмидесяти пяти лет, который пожелал остаться в старом семейном доме. Они каждый день приносили ему обед и ужин, а он, если ему что-то не нравилось, мог еще огреть обидчика палкой.
Полковнику хотелось верить, что дед не умирает, и он накупил для него подарков: сырые кофейные зерна, сахар-рафинад, сигареты и ракию. Но все оказалось намного хуже! Сестры со слезами на глазах рассказали, как отец опозорил их перед всем городком. Деда, вдовствующего уже четверть века, поймали на том, что ночами он навещает примерную вдовицу пятидесяти пяти лет. И вот теперь они, несчастные, из-за такого позора не смеют носа высунуть из дома! Так что Полковник должен с ним переговорить как мужчина с мужчиной. Нет, ты только подумай, ему ведь восемьдесят шестой пошел!
Что же случилось? Однажды, когда дед входил в дом вдовицы, он, как полагается, снял ботинки и оставил их у порога. Однако нашлись малолетние хулиганы, которые связали шнурки и закинули обутки на провода у дороги! Весь город опознал дедовы боты, поскольку только у него был пятьдесят седьмой размер обуви.
Полковник навестил старого отца, вручил подарки. Выпили ракии, поговорили, выкурили по сигаретке, а когда вернулся, сестры спросили, что он сказал деду.
– Чтобы в следующий раз не разувался! – ответил он и вернулся на фронт.
Стража
В гарнизоне Билечи – маленького городка, со всех сторон окруженного горами, – побывало много солдат, комендантов, офицеров и знаменитых каторжан, так что даже кипарисы стали серо-зеленого камуфляжного цвета. Австро-венгерская мостовая с истертым и потрескавшимся булыжником помнит грохот региментов Франца Иосифа, парадный шаг русского царского полка, бежавшего от большевиков, строевые марши югославской королевской армии и тихий стук башмаков без шнурков, исходящий из самой знаменитой довоенной каторжной тюрьмы; помнит злую походку курсантов послевоенного офицерского училища и шлепанье босых ног арестованных сторонников Информбюро…
И во все эти времена точно в центре казарменного двора, не на входе и не на выходе, но точно в центре плаца, непонятно почему стоял часовой, смена которого регулярно происходила и днем и ночью! Никто в гарнизоне не знал, что эти часовые охраняют и кто их здесь поставил. Пост выставлялся вроде как во исполнение священного воинского ритуала.
Итак, регулярно менялись коменданты: отслужив положенный срок и выбившись в генералы, они покидали Билечу, и никто не решался спросить, почему посреди гарнизонного двора стоит часовой.
Похоже, все боялись показаться смешными и неловкими в глазах офицерского корпуса. И тогда, примерно в середине шестидесятых, прибыл новый комендант и уже в первый день спросил, что тут делает часовой и кто его сюда поставил. Дуайен офицерского корпуса вспомнил, что в Билече живет старик, гарнизонный столяр еще при Австро-Венгрии, который всю свою жизнь делал только два предмета – гробы для солдат и гражданских лиц. За ним послали джип, потому что он был очень старым.
– Может, вы знаете, почему посреди казарменного двора стоит часовой? – спросил его комендант.
– Как не знать? – удивился старик. – Я сам тут его поставил в девятьсот двенадцатом…
Комендант обалдел! Старик рассказал ему: в 1912 году ему поручили установить вокруг плаца скамейки, чтобы солдаты не валялись на каменных плитах. Он сколотил скамьи, установил и покрасил серо-зеленой краской. Поскольку краска сохла долго, он попросил дежурного офицера, венгра по национальности, организовать посреди двора пост, пока не высохнет краска, чтобы солдаты не пачкали форму! А дальше дело пошло своим чередом… Скамьи давно сгнили, а часовые все продолжают сменяться!