За монастырской трапезой
Только в военное время всеобщего оскудения и голода давно забытый обычай – вознесение благодарности Богу за хлеб наш насущный – обретает полный смысл и значение.
В монастыре ев. Михаила в Крке игумен, отец Бенедикт, произносит мелодичным баритоном эту молитву так, как ее читали в 1350 году, когда было возведено это святое строение. Обед постный, монастырский: горсть маслин и тарелка похлебки. Епископ Далматинский, владыка Лонгин, крупный молодой человек с кудрявыми черными волосами и бородой, которая только еще начинает седеть, благословляет пищу. С нами Игорь Михайлович Стрельцин с Урала, бывший артиллерист и живописец, странствующий от монастыря к монастырю с молитвой о спасении сербского народа.
Как и в те времена, монастырь охраняет отряд солдат, похожих на древних витязей. Враг занял окрестные высоты на расстоянии всего в два километра; несмотря на это, в монастырь приходит много паломников, и каждый из них, как велит древний обычай, получает ночлег и пищу.
Во время обеда не разговаривают; молодой послушник читает жития святых и мучеников. Беседа начинается после того, как владыка осенит себя крестным знамением и поблагодарит Бога за обед. Грудь владыки украшает золотой крест с крупными, чудно сияющими опалами.
Эти драгоценные камни были добыты в опаловом руднике у Эдельдейла, в Австралии, где он провел несколько лет, вырыв глубоко в австралийской пустыне церковь, похожую на раннехристианские катакомбы. Так она на несколько метров была ближе к матушке Сербии. Этот храм, высеченный в самой утробе пустыни, под скачущими кенгуру и гиенами, стал одним из чудес далекого континента. (Далекого от чего?) Его углубили и украсили сербы – шахтеры, напавшие во время строительства храма на мощную жилу драгоценного камня…
Владыку удивляет, что я переворачиваю вверх ногами австралийские фотографии, которые он мне показывает. Я всегда верил в то, что люди на другой стороне планеты ходят вверх ногами.
Длинный стол из массивных дубовых досок под сводами монастырского атриума – настоящая античная трапеза: за ним беседуют о жизни, религии, истории и искусстве; прибывшие беженцы рассказывают о своих мучениях, Игорь Михайлович Стрельцин декламирует монолог монаха Пимена из пушкинского "Бориса Годунова":
Еще одно, последнее сказанье -
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне, грешному…
Здесь каждое слово и каждое человеческое страдание принимают с должным вниманием, как новую драгоценную рукопись в древней монастырской библиотеке. В этом каменном здании строили планы восстания против турок, скрывались атаманы, плелись заговоры, читали староуставные книги, вдалеке от дорог и любопытных глаз скрывались изгнанники.
Расположившийся на самом дне естественной зеленой котловины, опоясанный, словно змеей, рекой Кркой, монастырь св. Михаила всегда был прибежищем, последним спасением для всех гонимых, набожных и несчастных, неспособных привыкнуть к светской жизни. Это святое место – своеобразное каменное свидетельство, неоспоримое доказательство того, что сербы из Краины достигли высочайшей степени духовности еще в XIV веке, и несмотря на все свои несчастья и беды, которые их неустанно преследовали, сумели сохранить слабенький огонек восковой свечки перед иконой Пресвятой Богородицы с Христом на руках, которая своим благостным взглядом отпускает нам все грехи наши.
За последние полвека Хорватия, словно злая мачеха из сказки, прятала Краину от мира, посыпая ее сажей и пеплом. Мало кто знал, что в ней живет столько сербов… А они все это время жили совсем как в резервации. Уже в нескольких километрах от моря в горы асфальтированные дороги сменялись макадамовыми дорогами и козьими тропами, заросшими кустарником. Сербствовали здесь тайно, вполголоса, у костра, до тех пор, пока последняя капля не переполнила чашу терпения и не стали падать поперек дорог срубленные деревья, а жители Краины не вышли из древних велебитских лесов свободными людьми. Пробудившись наконец, Краина укуталась в кровавые одежды своих прадедов.
Во время службы Стрельцин кланяется иконам до сырой земли, бьет поклоны, ударяясь лбом о гладкие каменные плиты, и крестится по-старорусски, широко и восторженно.
Эта война против православия идет, помимо всех других причин, чтобы уничтожить доказательства того, что здесь некогда жил и существовал сербский народ. Разрушена и испоганена башня Янкович Стояна над Равными Которами, в которой родился автор "Весен Ивана Галеба" Владан Десница, потомок сердарей. Разрушен пушками монастырь Крупа, в котором уже несколько месяцев лежит тяжело больной игумен, отец Павел Козлица, пытавшийся охранить и накормить толпы беженцев из Южной Далмации. Обстрелян снарядами крупного калибра и этот монастырь, но Бог отвел их в кусты недалеко от дороги, что спускается из поселка Кистаня. Владыка Лонгин, изгнанный из своей митрополии в Шибенике, избрал Крку своей военной резиденцией.
Люди, сворачивающие сюда, не владеют ничем, кроме стертых подметок своей потрепанной и пыльной обуви, да кое-каких предметов личной гигиены в сумках. И у монахов ничего нет, но скудным монастырским добром – терпким вином, ржаным хлебом, старыми книгами и холодной родниковой водой – они делятся с каждым, оказавшим им честь своим визитом.
За столом, столешница которого отполирована локтями и ладонями множества гостей, оказались таким образом представители древнейших людских ремесел: священник, солдат, крестьянин и живописец. Этот скромный народ Божий задается вопросом, ударит ли Америка по сербам, как пригрозил президент Соединенных Штатов? Есть в этом какое-то затаенное упрямство и скрытая радость сопротивления. С таким сильным и могущественным противником мы еще не боролись!
Кто знает, по какой причине, пришел мне на память старый друг Джон Джонсон по прозвищу Джи Джей, знаменитый нью-йоркский репортер телекомпании Эй-Би-Си, черная звезда Гарлема. Ведет ли он свои семичасовые передачи, комментирует ли бомбардировки сербских позиций? Знает ли он о том, что я здесь, среди монахов и солдат? Разве не было бы лучше, если бы он приехал сюда и попросил бы Бога, чтобы Тот вырвал его из вечного круга зарабатывания денег и бессмысленной траты их? Перед вечерней службой я поставлю свечку за старого Джи Джея.
Игорь Михайлович Стрельцин спрашивает, почему хорваты хотят стереть нас в порошок? Монах полагает, потому что их мучает совесть! Дважды в своей истории согрешили они перед христианством, совершив над нами страшнейшие преступления, а мы им простили. Следовательно, надо уничтожить живых свидетелей. А в свидетелях не только живые люди, но и кладбища, церкви, монастыри… А иначе зачем их рушить и равнять с землей?
Во время странствия по двум сербским республикам во время войны живописец часами, говорит, брел вдоль брошенных и разрушенных домов. Интересно, уцелели только дымовые трубы, будто памятники исчезнувшему теплу домашнего очага. Дома разрушали обе враждующие стороны. Почему? Майор объясняет ему, что ненависть велика и страшна, как лавина, она все сметает на своем пути. К тому же, народ верит, что тот, у кого разрушили дом, никогда не вернется на пепелище. Инстинкт разрушения куда сильнее рациональных чувств.
Стрельцин не понимает этого. Если враги поселились в сербских домах, то почему беженцы мыкаются по спортзалам и другим пристанищам? Разве не лучше бы было поселиться в брошенных домах и заняться там хозяйством?
Крестьянин с огромными руками, оставшимися без занятия, и потому не знающий, что с ними делать, говорит русскому, что сербы с детских лет приучены к тому, что нехорошо захватывать чужое. Это добра не принесет. И если не рассчитается за это тот, кто первым вошел в чужой дом, то заплатят его дети или внуки!
Крестьянин проделал долгий путь до монастыря пешком, чтобы поставить свечку за сына, который, прежде чем его обменяли, целых три месяца провел в хорватском лагере. Лучше бы он там помер, говорит он. С тех пор, как вернулся, жизнь в глазах его угасла. Душу в нем убили. Не ест, не пьет, только курит и глядит перед собой, и время от времени его начинает трясти. Мать и сестра постоянно рядом с ним. Ни на минуту одного не оставляют. Он уже четыре раза пытался покончить с собой. Говорить разучился.
Крестьянин от каких-то людей, что были с его сыном в лагере, наслышался о том, что там с ними делали, хотя и они предпочитают отмалчиваться. Их раздевали догола и заставляли жевать траву, мычать как телята и лаять как собаки. Заставляли их совершать содомский грех между собой… Это не люди! Кто-то сказал ему, что только Богородица из Крки может помочь ему, и вот он пришел, чтобы поставить ей свечку и помолиться, но кто знает, застанет ли он по возвращении своего единственного сына в живых.
Монах спрашивает офицера, в каких войсках он служил. Тот отвечает, что был в горнострелковом подразделении и что долго отступал с бывшей армией с Севера до тех пор, пока не надоело ему бежать и терять, вот он и остановился в Крайне, откуда родом и где стоит фундамент дома его предков, сгоревшего еще в ту войну. Дочери его, наполовину словенки, и жена-словенка не пожелали уйти с ним. Он вытаскивает из бумажника их фотографии, на которых они кокетливо улыбаются нам. Стрельцин спрашивает его, сможет ли он передать свой горнострелковый опыт бойцам на Велебите, где сейчас идут бои. Какой опыт? Например, подъем с помощью каната. "Не напоминай мне о канатах, – говорит он, – когда на шею моего народа накинули веревку!"
Я касаюсь пальцами неглубокого римского барельефа, встроенного в монастырскую стену, по которой виноградная лоза поднимается из красивого глиняного горшка. Пытаюсь понять, где наш фундамент, откуда мы родом и насколько мы, наконец, древний народ? От неизвестного каменотеса третьего века из римского города Бурнума до нынешнего вечера прошло мгновение. Игорь Михайлович Стрельцин, словно прочитав мои мысли, вполголоса декламирует Пушкина:
…Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро -
А за грехи, за темные деянья
Спасителя смиренно умоляют.
Из ближнего болота, которое в языческие времена, рассказывают, было полным полно злых духов, в монастырский двор каким-то образом забралась маленькая зеленая лягушка. Монахи наделили ее именем – Каталина! Ночь душная и тяжелая, заполненная запахом ладана и скошенного сена. Монахи разыскивают в атриуме Каталину, чтобы перенести ее в воду у фонтана, струя которого бьет из стены, заросшей мхом и лишайником. И лягушка тварь Божья, зачем ей страдать?
Наконец, один из послушников находит ее и демонстрирует мне на ладони тщедушное творение из воздуха и дрожащей пленки. Я подношу ее к губам и на всякий случай целую.
Эта ночь – ночь чудес. Кто знает, может, она превратится в принцессу?
Обмен
Его преосвященство епископ Далматинский, владыка Лонгин, говорит по-английски лучше офицеров, с которыми мы обедаем в холодной трапезной монастыря в Крке. Он долго жил в Великобритании и Австралии, до тех пор, пока не прибыл в этот монастырь, построенный в 1330 году благородной Еленой Шубин, сестрой царя Душана. И это святилище находится на расстоянии артиллерийского выстрела от вражеских позиций.
Трое офицеров и красивая блондинка приятно удивлены королевским английским владыки, который так противоречит скудному обеду – перед нами фасоль, сваренная в простой воде, без всяких приправ, и черствый ржаной хлеб. Великий пост. Если бы кто-то услышал наш разговор, то ни за что бы не догадался, что наши иностранные гости беседуют с нами все это время о головах. Капитан Крис, великолепный знаток британской живописи и поэзии, вежливо прихлебывает мутное краинское вино. Заметно, что он с удовольствием променял бы его на пиво.
Грохот артиллерийской канонады вдалеке – прекрасный фон для дискуссии о полотнах Фрэнсиса Бэкона, Дэвида Хокни и Грэхема Сазерленда…
Далее следует молитва благодарности за обед, который Всевышний даровал нам в эти тяжкие времена, вежливое прощание, после которого каждый уходит своей дорогой.
Завтра состоится обмен трупами.
Контесса и пастух
Преодолевая многие препятствия и опасности, отвратительные дороги, перепаханные снарядами и тяжелыми грузовиками, заставы, таможни и патрули, снег и ледяной дождь, в Книн прибыла итальянская графиня Джина Тоски Марацанни Висконти из Милана с кучей лекарств.
Мы с командующим Краинской армией обедали солдатской фасолью. Поглядывая на мою красивую соседку за столом, за которым не отстегивают с пояса пистолеты, я наконец-то понял, что на этой войне напрочь забыл про красивых женщин! А жаль; контесса Висконти, с которой я знаком уже много лет и несколько раз имел честь ужинать с ней, грациозная красавица в зрелых годах. Есть в ней исключительное обаяние, которое она щедро рассыпает на нескольких европейских языках, кожа у нее алебастровая, дивно вылепленные руки и, конечно же, она одна из самых образованных женщин нашего времени.
Она легко перескакивает с темы на тему и свободно говорит о живописи Моранди (которого я обожаю за то, что он в основном рисовал бутылки), об авторе-исполнителе Паоло Конте, о Умберто Эко, внешней политике, кулинарии или о роковых стратегических ошибках в Медачком кармане у Дивосела, которое она посетила сразу после дикой резни. И все это без хвастовства и претенциозности. Я полагаю, что в нее запросто бы влюбился Жюльен Сорель Стендаля. Время от времени, отделяясь от типично мужской смеси запахов табака и униформы, до меня доносится струйка декадентских духов "Ив Сен-Лоран". Опасаюсь, как бы контесса не перехватила мое дыхание – я приналег на чеснок. Мне подарили головку в доме Урукала, в селе Братушичи, а дом этот стоит всего в паре сотен метров от передовой линии окопов Краинской народной армии над городком Скрадин.
На фронте я всегда ношу с собой головку чеснока, отчасти из-за высокого давления, отчасти против оборотней и вампиров. Говорят, зубок чеснока хорошо оберегает от злой пули – кто знает? Самое время проверить.
Урукалы растят виноград и маслины. Восемнадцать человек из их семьи в окопах, откуда хорошо виден Скрадин. Немного воюют, немного работают по хозяйству. Урукалы делают лучшее вино в Крайне, если не считать мясника Мандича, старого господина из Кистанья. Поскольку давилки для маслин поломались, а запасных частей для починки нет, Урукалы теперь производят оливковое масло как в средневековье, с помощью рук и ног. Мы берем мелкую тарелку и наливаем в него оливковое масло. Потом крошим туда чеснок, солим и перчим, после чего макаем в него еще горячий домашний черный хлеб.
У Любо Урукалы, в каменном доме которого мы сидим, есть сын Стефан двух лет, очень похожий на Маленького Принца Экзюпери. Отправляясь на боевые позиции, он изредка берет с собой Стефана, чтобы тот с детства привыкал к лаю "браунинга" и грохоту снарядов. Если бы я был враг Урукалам, то ни за что бы не отважился вести с ними Столетнюю войну. Даже и Тридцатилетнюю. Они и детей своих малых приучают к долгим войнам.
Женщины, конечно, стоят вокруг стола, за которым жители Краины после ужина, поблагодарив Господа за хлеб насущный, затягивают песни. Поют, естественно, как все Урукалы, как голодные волки на горе Буковице… У них прекрасные теноры, начисто лишенные бельканто. Они поют мне буковицкие песни я им – герцеговинские. Особенно понравилась им песня-зачин, без которой в Билече или в Требине никто вообще петь не отважится:
Он и песни не затянет, если выстрела не грянет!
Раз "беретта" не стреляет, значит, песня умолкает!
Генерал с подчеркнутым вниманием ухаживает за своей правой соседкой, контессой, с воспитанностью столбового дворянина. С худым лицом и выпирающими скулами, до последней пуговицы застегнутый в темную униформу без знаков различия, он являет собой блистательную смесь воина и интеллигента, который умеет скрывать свои знания и любовь к художественной литературе.
Контесса желает сфотографировать нас и долго прицеливается объективом своего фотоаппарата. Она, ко всему прочему, еще фоторепортер и обозреватель итальянской газеты "Иль Манифесто".
Я прошу ее поторопиться со снимком, потому что не могу удерживать интеллигентное выражение лица больше чем на тридцать секунд!
Я спрашиваю контессу Висконти, слышала ли она про Джузеппе Барбанти Бродано, ее теперь уже забытого земляка.
"Кем он был?" – спрашивает контесса.
Ровно сто двадцать лет тому назад, может, на месяц-другой поменьше, в Сербию приехал красивый молодой итальянец из Модены, служивший адвокатом в Болонье, чтобы сражаться на стороне сербов против турок. Он провел на полях сражений целый год, с 1875 до 1876, со своими друзьями-гарибальдийцами под командованием капитана Челси Челсетти. Та война была похожа на нынешнюю, полная крови, пожаров и равнодушного отношения к ней в мире. Джузеппе Барбанти Бродано оставил комфортную жизнь уважаемого адвоката, чтобы пробираться ущельями над Дриной в армии генерала Алимпича и писать репортажи в "Гадзетта д’Италиа", как и уважаемая контесса для "Иль Манифесто". Вернувшись в Италию, он издал книгу "Сербиа", которая переведена у нас под названием "Гарибальдийцы на Дрине". В этой занимательной книге Джузеппе Барбанти в нескольких местах утверждает, что он не мог спокойно сидеть в Болонье, когда честный и храбрый народ погибал на границах Европы, защищая ее от нашествия ислама. Гарибальдийцы носили красные рубахи, цвета крови. Было их десять человек, и погибли они двадцать четвертого сентября того же года на Великом Стоце. Все, кроме одного, Гуго Колици из Рима.
Через сто двадцать лет после прибытия Джузеппе Барбанти на войну с турками Бог послал нам в наши дикие края контессу Висконти.
Я тайком набросал на салфетке ее милый профиль, но солдат, который обслуживал нас, унес ее вместе с прочими салфетками, так что это произведение останется совсем неизвестным в истории искусства.
Обойдя окопы первой линии над аэродромом в Земунике Горном, мы смотрели издалека на руины башни Янкович Стояна и на беженцев из Ислама Греческого, которые невооруженным глазом могли рассматривать свои сожженные дома и спаленные поля, выгоревшие маслины и инжиры. И мы отправились бродить по этой святой земле; зажигая свечи по монастырям, питаясь солдатским хлебом в окопах, вырытых в сожженной земле, выслушивали жалобы и бежали по пристрелянным противником полянам и оказались в конце концов под стенами монастыря Крупа. Под раскидистым грабом стоял старик с морщинистым лицом и белой щетинистой бородой, в сандалиях поверх шерстяных чулок и с палкой в руке. Он был похож на апостола, такой же худой, высохший и в обносках.
Мы спросили его, чем он занимается, а он посмотрел на нас откуда-то из своего далека и тихо ответил: "Я пастух".
Мне так захотелось поцеловать ему руку! Я так давно не слышал такого простого ответа: "Я пастух".
Разве хоть кто-нибудь из нас видел в жизни настоящего библейского пастыря? Разве что из окна проносящегося автомобиля… Краина – страна, которая лечит от глупости и пресыщенности.