– Здравствуйте, Фаддей Савостьянович, – проворковали они голубиным дуэтом.
Меринос, спросонья смотревший на них одним глазом, ответил несколько брезгливо и по-военному четко:
– Здравия желаю.
Впрочем, здравия у этих двоих и так было хоть отбавляй.
– Как там наш подопечный? – сладко спросили они.
– Пока не утонул.
Такой ответ настолько удивил посетителей, подъехавших сюда по мокрой, грязной, но отнюдь не затопленной дороге, что они впервые утратили синхронность.
– То есть как? – спросил один, в то время как второй вдруг закашлялся.
– А вы посмотрите, что тут у нас делается, – сказал Меринос и подвел их к окну в коридоре, откуда младший сержант Сафонов так любил озирать окрестности.
Из окна была видна вода. Она начиналась уже шагах в двадцати от здания милиции, и водная гладь уходила так далеко, что казалась бескрайней. Час назад вернулся мокрый до нитки Сафонов и доложил: вода заливает все и дошла почти до верха колючей проволоки. Теперь младший сержант, переодетый в чистое и, главное, сухое обмундирование, грел негнущееся туловище у рефлектора в дальней комнате.
– Дом-то еще стоит? – спросили посетители, к которым вернулся дар одновременности.
– Да вон он.
Казалось, что расстояние между домом и милицией сократилось – его съела водяная пустыня, из которой торчали редкие верхушки деревьев. Другие деревья, росшие ниже, у воды, прикинулись невысоким кустарником.
– И как туда добираться?
– Как? На лодке, – ответил Меринос.
16
И в окно постучалась лодка. Вернее, человеческая рука, протянувшаяся из лодки. Вода уже подступала к подоконнику.
Н. вышел из оцепенения, выглянул в форточку. В лодке сидел один человек. Порождественский. Брезентовая рыбацкая куртка придавала ему вид театрального заговорщика.
– Можно войти? – сказал он.
– Еще немного – и вы вплывете, – ответствовал Н.
– М-да, я сегодня в роли этакого деда Мазая. Кстати, я за вами. Изобразите, пожалуйста, одного из зайцев и извольте сесть в лодку.
– Зачем?
– Я отвезу вас в безопасное место. Вами тут кое-кто интересуется.
– Мною все время кто-то интересуется.
– Вы не поняли. Люди специально приехали из Москвы ради вас.
– Ах, вот как… – задумчиво протянул Н. – В таком случае вот он я. Если интересуются, пусть приходят…
– Вы не хотите бежать? – удивился Порождественский.
– Некуда бежать, – спокойно сказал Н. – Ведь до Финляндии мы с вами не доплывем?
– Не доплывем.
– Тогда не стоит и пытаться.
– Это ваше последнее слово?
– Можете даже считать, что это мои последние слова.
И лодка, привязанная, как конь, к наличнику, снова приняла своего одинокого седока.
Н. стоял на чердаке у окна и наблюдал, как Порождественский неуклюже работает веслами.
"Интересно, куда же он направится, – предвкушал некоторое развлечение Н. – Вот он, момент истины. Не ошибся ли я в этом человеке? Не лучше ли он, чем я думаю?"
Для верности Н. взял подзорную трубу. Порождественский медленно, но верно выгребал в сторону милиции.
17
Разрывы бывают во времени, в пространстве и в мыслях. В сущности, наша жизнь – разрыв в небытии, наши пути – разрывы в нехоженом, а наша философия – разрыв между началом, то есть творческим актом, и отдаленными последствиями. Каждый из нас – это отдаленное последствие, и эпоха наша – тоже отдаленное последствие. Мы пытаемся оторваться от своей эпохи, потому что она нам не нравится. И прошлые эпохи нам не нравятся. Нам нравится только будущее, и мы не хотим даже думать о том, что это не наше будущее, а чужое. Нам хорошо там, в чужом будущем, потому что нас там нет. Если мы туда попадем, это назовут научной фантастикой. Если мы живем в будущем предыдущей эпохи, которое для нас – настоящее, это называют реальностью. Если же мы скажем этому настоящему "прощай", то кто нам помешает выстроить себе иное настоящее – в пределах дома, квартиры, комнаты, Диогеновой бочки – и не допускать туда повседневность? Нет, правда, кто нам помешает? Только лишь эта самая повседневность.
Поэтому Н., предварительно надев свой серый шерстяной свитер, раскрыл в доме окна с двух сторон. И сквозняк выгнал оттуда весь воздух повседневности, который там оставался от давешних и вчерашних незваных гостей. Вместо него пришли мелкая дождевая моросьба, запах сонных сосен и пряность прелых листьев. Залетели и заняли дом два тихих слова: конец лета.
18
Мы не знаем, что нужно делать. Нам сказали, что нужно читать Цветаеву и Набокова, – и мы читаем. То, что нужно слушать Баха, было сказано через полтора века после самого Баха. И мы слушаем Баха. А раньше не слушали.
Теперь нам сказали, что нужно верить в Бога. И мы верим. А раньше нам говорили, что нужно верить не в Бога, а в пятилетний план, генеральную линию и моральный кодекс строителя коммунизма. И мы верили во все это, а заодно – на всякий случай – и в Бога. А Бог написал для нас в небе три слова: "Не каждый верующий". И без всяких там тире или других знаков препинания. Слова повисели-повисели в небе, а мы их не заметили. Дети только сказали: "Смотрите, какой красивый самолетный след!" Мы доделали неотложные дела и посмотрели. В небе расплывались туманные облачка.
Порождественскому сказали, что нужно сделать. Он честно пытался, но не удалось. Поэтому возвращался он с обиженным видом, как ребенок, которому обещали мороженого, а в последний момент сказали: после зарплаты.
19
"Человек, который не знает, что он дурак, и есть дурак", – припечатал Меринос своего посланца увесистым эпитетом, когда лодка вернулась, – правда, так, чтобы тот не мог слышать. Поразмыслив, он решил, что тайна сия велика есть и не следует открывать ее посторонним.
Теперь в лодку загрузились одновременно с двух сторон двое московских людей, а с ними младший сержант Васька, севший на весла. Меринос стоял на пригорке и наблюдал за этой своеобразной водной охотой. Поглазеть на диковинное зрелище прибежала и продавщица из магазина. Осенний дождь безжалостно поливал их сверху.
Одновременные люди решили посмотреть, куда они плывут, и одновременно навалились на правый борт, в результате чего лодка чуть не перевернулась. У Мериноса мелькнула мысль: не выйдет ничего путного из этой затеи. Но потом он подумал: а что тут сложного – сплавать туда и обратно?
Лодка была уже на полпути к цели, когда что-то случилось: со стороны дома, островом торчавшего из мутной воды, раздался негромкий, но отчетливый звук лопнувшей струны. И дом приподнялся над водой, как будто оборвалась якорная цепь. Теперь он еще больше стал похож на корабль. Течение подхватило его, и он медленно прошел между наполовину торчавшими из воды деревьями.
– Он починил корабль! – воскликнул Меринос.
– А разве это был корабль? – удивилась продавщица.
– Не знаю. Говорят, старая речная баржа без носовой части.
Расстояние между плавучим домом и лодкой перестало сокращаться.
– Уйдет! – в отчаянии воскликнул милиционер.
Но видимо, дом оказался негодным плавучим средством. Его посадка постепенно становилась все более низкой: дом явно забирал воду. Вот он уже погрузился до окон.
– Лучше бы этот умник выбрался оттуда прямо сейчас, – тихо сказал Меринос.
Но ничего не происходило, никто не показывался из окон. Дом тихо тонул. Вот в окна хлынула вода – и бывшая баржа, как умирающее животное, завертелась на месте.
– Он же утонет! – отчаянно взвизгнула продавщица и, сбросив туфли, метнулась к воде.
– Да стой ты! – еле успел поймать ее за рукав Меринос.
Уже ничего не было видно над поверхностью воды, только воронка указывала место, где скрылся дом. Лодка приблизилась, насколько возможно, но спасать было некого. Не всплыло ничего, ни единой щепки.
Дождь лился в серую воду, оплакивая человека, так любившего эту речную сырость, этот пряный аромат тихого, щемящего восторга, изредка переполняющего одинокие души. На берегу, закрыв лицо руками, рыдала продавщица.
20
Открылась дверь, и вошел матрос. Самый настоящий – в рваной робе и дырявых сапогах. Вместе с ним заглянул лучик солнца.
– Доброе утро, капитан. Ждем ваших распоряжений.
H., очнувшийся от самоуглубленного оцепенения, дико воззрился на вошедшего, затем, отстранив его, выбежал наружу.
Он стоял на мостике большого трехмачтового судна. Солнце светило бешено, слепило глаза.
– Гип-гип-ура нашему капитану! – донеслось с палубы. – Да здравствует капитан Фалькенберг!
Н. посмотрел вниз, на этот разношерстный сброд в самых фантастических одеяниях, и подумал: "Я – "Летучий голландец"?! Да вы все с ума посходили. Какой из меня капитан – я типичный домосед, книгоед, не умеющий отличить брамсель от стакселя. Хотя, конечно, мои мысли – они и в самом деле летучие…"
– Капитан, мы нашли фарватер.
Этот почти рембрандтовский здоровяк в черном камзоле с кружевным брабантским воротником… Неужели тот самый Дирк Слоттам? Такая преданность светится в его глазах…
– Пассажиры хотят вас видеть! – говорит он, подавая капитану фуражку и накидывая ему на плечи оранжевый плащ.
21
Солнце, солнце не дает ничего разглядеть. Кто это там, на корме? Ведь это… да, это горбун, а рядом… Бета! Не может быть! И с нею – ее подруга Рина и его давно умершие родители. Все, все на этом корабле, все спасены! А в отдалении – Гамаюнов, живехонький, улыбающийся своей кривой улыбкой, и рядом с ним какие-то совсем уж мифические фигуры, отливающие грязно-бронзоватым блеском, – неужели Вагнер, Гамсун и Геббельс? Вот уж действительно, все спасены. А может быть, так и было задумано – чтобы спаслись все? Чтобы "смерть при жизни" не слишком отличалась от этой самой жизни? И один ли я на судне этом капитанствую, или все проще, и таким образом приветствуют всех новоприбывших, посвящают их в капитанский сан? И куда же на корабле таком плыть? Однако все это потом, потом…
Не обращая внимания на собственные сомнения и на смутные фигуры у противоположного борта, он бросился к своим любимым и не помнил уже больше ни о чем. А трехмачтовый барк плавно скользил в золотистом сиянии, и темно-красные паруса несли его по воде. И эпоха тоже отплывала на этом корабле, хотя за деревьями ее еще долго было видно. На горизонте же громоздилась последняя империя Европы – рушилась, перестраивалась, скрежетала стеклом и бетоном. Корабль обратил к ней резную женскую голову, но потом лег на другой галс, и серые громады остались где-то сбоку, а бушприт теперь пронзал самую сердцевину Солнца.
У руля стоял горбоносый человек в черном плаще. Он тоже улыбался, король Филипп Второй со старинного испанского портрета, в свое время мастерски написанного придворным живописцем по имени Хуан Пантоха де ла Крус.
Москва, Дублин, 1997 – 2010
Примечания
1
Здесь и далее "Сказание о Старом Мореходе" С. Колриджа цитируется в переводе В. Левика.