Это его "через" нечаянно напоминает "нечто", делаемое таким путём, что привлекается на помощь, для выражения смысла и весьма грубого способа делания, непечатное слово из богатой народной лексики.
Хорош поэтический ход мысли у Котова – он обживает "высоту", в прямом и отвлечённом, обобщающем, философском значении слова. Мыслит и чувствует Котов по-русски. И какой светлый, возвышенный образ индустриального труженика вырисовывается!
Трепал нам ветер кудри высоты,
И целовали облака слегка!
На высоту такую, милая, ты
Уж не посмотришь свысока.
Родион Щедрин своей народной, игровой по духу музыкой поддаёт жару. Маршевый ритм, добродушная ирония, тёплые басовые ноты духовых и ударных заводят, влекут в мир молодой, светлый, лучистый. Прозвучавший на всю страну "Весёлый марш высотников" побудил Щедрина глубже и шире осваивать, творчески интерпретировать мир народной музыки. Акцент у него всегда на озорных, весёлых, игровых – "Конёк-горбунок", опера "Не только любовь", концерты для оркестра "Озорные частушки" и "Звоны". В первой симфонии та же страсть, и она, думается, проистекает и от удачного обращения к фольклорным мотивам в музыке к фильму "Высота".
Ниточка потянулась: до отъезда Родиона Щедрина в добровольную эмиграцию (он много лет прожил и по сей день живёт в Германии) мы с моей Женей не пропускали премьер и прослушиваний музыкальных новоявленных опусов Щедрина. Надо сказать, это подарок судьбы, что Володя Котов привёл нас в БЗК на премьеру Первой симфонии. Классик симфонизма современности, выходит, нам знаком с момента появления его на большой концертной эстраде. Кстати сказать, это дало возможность во всей эмоциональной конкретности слышать и видеть, сколь может быть благодарным творческий союз Его и Её или Её и Его, как вам угодно, последовательность Щедрин-Плисецкая, Плисецкая-Щедрин, одинаково хороша, потому что плодотворна.
Так и вырывается из души шекспировское: "О, бедный Йорик". Это я о Володе Котове, который, оказавшись в трудный час "одиночеством", этого испытания не вынес.
Два с половиной года живу одиноким! 17 июля 2007 года ушла из жизни Евгения Серафимовна, моя вторая, лучшая, половина. Мой ангел хранитель, секретарь и руководитель полётов. Мой самый близкий друг, единомышленник. Любимая женщина. Как трудно мне без неё! Тоскую, но стараюсь держаться.
Чёртиком из табакерки является печальный эпилог жизненной истории поэта Владимира Котова. В середине семидесятых я работал в издательстве "Молодая гвардия" заведующим редакцией эстетики. С большой радостью увидел однажды "поэта-надомника" Котова на партийном собрании. Он выглядел неплохо, правда, был вроде бы полноват для своих сорока восьми.
– Какая встреча! Неожиданная…
– Я кустарь-одиночка, надомник. Состою по старой памяти на партучёте в "Молодой гвардии". А где мне быть ещё? Тут все старые мои товарищи молодогвардейцы.
– Как здоровье, Володя?
– В целом неплохо – только вот сердчишко пошаливает.
Поговорили, вспомнили былое – весёлое и грустное. Расскажу весёлую быль. Котов, в своё время заведовавший редакцией поэзии, по дружбе познакомил меня, инженера, увлекающегося стихами и всерьёз готовящего себя в искусствоведы, с занимавшим пост заместителя главного редактора журнала "Молодая гвардия", известным поэтом Василием Фёдоровым. Помните его прогремевшую на всю страну поэму "Проданная Венера", знаменитый рефрен её: "За красоту людей живущих, за красоту времён грядущих мы заплатили красотой". Речь шла у Фёдорова об острой схватке мнений: можно ли было ради сотни американских тракторов "фордзон" отдавать за океан "Венеру" Тициана, собственность российскую, шедевр из шедевров. Это я сообщаю, так сказать, для тех, кому не привелось встречаться с поэзией Василия Фёдорова, который в своё время дал мне ответственный заказ на обзорную статью про шумную московскую выставку молодых художников. Хочу сказать, что поэт Фёдоров заинтересованно, с пониманием относился к изобразительному искусству, ценил красоту, иначе бы не опубликовал большую по объёму статью неизвестного, но увлечённого молодого непатентованного еще искусствоведа.
Пришло время – мне выплатили за статью большой гонорар, и штатный сотрудник журнала Артур Филатов, весёлый забавник, организатор всяческих проказ, подошёл ко мне, только что отчалившему от окошка издательской кассы с гонораром в руках, большущими, как лопухи, бумажными ассигнациями конца пятидесятых.
– Юрка, ты, небось, намерен отправиться домой и все эти сотенные листы отвалить своей Евгеше?
Артур знал лично мою супругу Евгению Серафимовну и опытной пядью брал меня за горло.
– Старик, не делай этого! Первый гонорар положено как следует обмыть в товарищеском кругу.
– А как следует?
– Лучше меня никто тебя не научит. Если не будешь дурачком, не пожадничаешь – вся твоя дальнейшая жизнь будет безбедной. Будут и гонорары, и зарплата в свой черёд.
Артур – вроде бы журнальный корифей, не станет туфту гнать. Надо к нему прислушаться.
– Скажи, что я должен делать?
– А твоё дело расплатиться в ресторане Дома журналиста и быть при этом весёлым праведником. От твоего имени я приглашу всех, кто пожелает сейчас отправиться с нами в Домжур. Через каких-нибудь полчаса от Сущёвской, 21 потянулась к метро многочисленная компания – предложение прогулять первый гонорар нештатного автора пришлось по душе молодогвардейцам. Погуляли на славу. В общих чертах то, что посулил мне на будущее Артур Филатов сбылось. Были всю жизнь достойные гонорары и зарплату в редакциях, где довелось мне быть штатным работником, платили исправно. Когда вечером после пирушки в ресторане Дома журналистов навеселе пришёл домой, Евгения Серафимовна предполагаемой сцены и не думала устраивать.
– Мне Артур позвонил и сообщил о вашей затее. Так сказать, согласовал с хозяйкой дома, ты не журись. Гонорар-то, надеюсь, в твоей жизни не последний?!
Она всегда понимала меня с полуслова и всегда была рядом, вместе со мной во всех делах, увлечениях, поездках и путешествиях. Теперь я одинок – её не стало, а пятьдесят три года супружеской жизни мы были во всём вместе. Конечно, не теряли при этом индивидуальных черт двух наших Богом данных характеров.
Пока я вспоминал в деталях эпизод с прогулянным гонораром, Владимир Петрович всерьёз загрустил.
– Юра, я одинок. Тебе неведомо, что это такое.
Расставаясь, попросил Владимира Петровича дать для "Молодёжной эстрады", журнала, находившегося в компетенции моего отдела, подборку сатирических стихов; на это он был мастак. Как-то после летних отпусков, ближе к осени, вспомнил об этом задании, позвонил Котову. Телефон молчал. Стал искать связи с ним. Николай Константинович Старшинов, ведавший поэзией в "Молодой гвардии", удивился моему вопросу: "Что с Володей Котовым, где он?"
– А ты не знаешь? Он умер. В июле. В своей однокомнатной квартире. Видимо, от сердечного приступа. Несколько дней в самую жару июльскую, никто о его кончине не знал, не догадывался. Представляешь, какой это ужас – одиночество?
Не могу так, походя, проститься с поэтом милостью божьей, человеком сердечным, бесконечно добрым. Разве не так? Читайте же.
Она чертила
пальцем по стеклу,
ещё минуту
трубку не бросая;
и взгляд её
скользил куда-то вглубь,
меня
насквозь,
как стёклышко,
пронзая.
А я стоял,
монету в пальцах сжав;
я был не просто я,
а я был очередь.
И если б постучал,
то был бы прав:
заговорилась девушка не очень ли?
Но я стоял,
молчал
и не стучал
и всем вокруг показывал с успехом,
что я не загрустил,
не заскучал
и постучал бы,
да ведь мне не к спеху.
А сзади и другие,
как я вижу,
пристроились фигурами неслышными,
и женщина
с пакетами спелых вишен,
чуть поворчав, задумалась над вишнями.
И, покоряясь
общему теплу,
боялся заглянуть в её глаза я;
она чертила пальцем по стеклу,
минут пятнадцать
трубку не бросая.
И знали мы,
что эта не из тех,
кто любит вдруг
нависнуть над душою.
Должно быть,
разговор её и смех,
есть просто счастье.
Первое.
Большое.
И, не боясь прохожих насмешить,
мы знали:
доля счастья,
в нашей власти,
ещё минуту
можно не спешить,
когда и впрямь,
быть может,
видишь счастье.
Обретение родственной души
Впору моего недолгого пребывания в тёщином жилище Александра Васильевна, сорокапятилетняя вдова (Серафим Дмитриевич Козлов погиб в сорок первом году под Ленинградом), выглядела моложаво, а держалась она настороженно. Евгения относительно меня, скорее всего, дала ей недвусмысленные инструкции: "Глупых вопросов Юрию Александровичу не задавать. Не лезть к нему с расспросами. Невежество своё не показывай". В общем, прими, подай и не торчи на глазах без надобности. Стены её апартамента – единственной комнаты в доме-бараке на Соколиной горе, помимо непременных тканых ковриков с лебедями и охотничьими домиками, украшали живописные этюды: добротный академический реализм был поддержан, приподнят в них поэтическим чувством. Пейзажи, написанные в непритязательных окрестных местах на картонах и небольших холстах, радовали чувственным откровением, притягивали к себе, заставляли задуматься: как так, художник не принимает никаких усилий для преодоления обыденности, язык его пейзажей прост, безыскусен, а душа радуется, подрагивает в восхищении от теплоты тона этих картинок с натуры. Ах, какой прелестный, мохнатый, серебристый иней на ветвях сирени, растущей под окном неказистого здешнего дома. В комнате, вне всякого сомнения, состязаются два вкуса, два представления о красоте.
Женя Александре Васильевне, как и я своим почтенным родителям, о решении расписаться не сообщила. Наши вдрызг обиженные родители узнали о том, что их дети поженились, постфактум, в буквальном переводе с латыни "после сделанного". Поди разбери теперь, как такое могло произойти. Конечно же, кое-какие объяснения, по трезвому размышлению, находятся. Жене не хотелось выслушивать охи, ахи, стенания, сомнения, всяческие опасливые предположения и предупреждения Александры Васильевны. Мнение матери для неё – совсем не закон. "Узнает – и примет к сведению, а её рассуждениям я дам укорот", – полагала отменно самостоятельная Евгения Серафимовна. Так и вышло.
– Да как же так, без спросу?
– Нам жить, нам строить семью! Ты что, не согласна? Мой выбор, по-твоему, не хорош? Так это мой выбор.
Вчерашний жених, которого в этом качестве она матери не показала, теперь муж, стоял рядом, смущаясь тёщиных смотрин, держал молодую за руку, дескать, мы и по чувству, и по закону вместе.
– Согласна… Что с вами поделаешь… А кто ж без погляду поймёт, хорош или плох, – растерянно, ошалев от неожиданности, проговорила Александра Васильевна. – Было бы счастье, а дни впереди, – политкорректно, что было с её стороны вполне уместным, резонным суждением, зввершила разговор с молодыми моя тёща.
Дорогого стоит остроумная реплика, весёлое балагурство Жени Жукова, который в ЗАГСЕ, будучи свидетелем со стороны жениха, продемонстрировал отменную наблюдательность, афористично прокомментировав случившееся:
– Поздравляю тебя, Евгения Серафимовна, с переходом из мелкого рогатого скота в крупный.
Жяня Козлова в одночасье стала Женей Бычковой.
Итак, Женя Козлова на глазах у Жени Жукова, официального свидетеля и вдохновителя сей женитьбы, стала Евгенией Бычковой; дней впереди, дней счастья, предполагалось, действительно, много.
Откуда взялась у нас с Женей уверенность в том, что мы сделали правильный выбор, сие одному Богу известно! Знали друг друга мы, Юрий и Евгения, буквально без году неделю. У меня уверенности в том, что родители одобрят мой выбор спутницы жизни – никакой. Так, подумают обескураженные родители, из ухарства и озорства прыгают в ледяную воду или ещё куда похлеще. Могу себя с полной добросовестностью осудить за этот поступок, о котором в народе говорят: женился, недолго думая, очертя голову.
Чем, спрашивается, руководствовался: 10 июня впервые увидел девушку, а 28 июня расписался с ней в ЗАГСе? Ответ один – непререкаемый, неоспоримый, не допускающий сомнений ответ. Ну, какой же? Руководствовался я не здравым смыслом, не основательным знанием своей избранницы, не неотложностью, обстоятельствами, заставляющими не медлить с женитьбой, а только лишь интуицией. То есть способностью постижения истины с помощью непосредственного, стихийного, безотчётного чувства, основанного на предшествующем опыте. Это чутьё, которое далеко не всем Бог даёт.
Чутьё, интуиция, предвиденье вывели меня на стезю художественного творчества, а выбор спутницы жизни, жены, конечно же, был тесно связан и с идеей обретения родственной души. Никакая другая женщина, кроме той, что неудержимо тянется к искусству, не могла меня увлечь, заставить сделать бесповоротный, молниеносный выбор.
Летом 1955 года в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина проходила выставка картин Дрезденской галереи, чтобы попасть на выставку, надо было отстоять несколько часов в очереди, опоясавшей здание музея. Понятное дело, горячие поклонники искусства способны выдержать такое испытание. Нещадно палило солнце, хотелось пить. И много чего ещё хотелось. Всем хотелось поскорее попасть на выставку. Мы с приятелем, большим мастером уловок и ухищрений, в тех случаях, когда надо куда-либо попасть без очереди, оказались в залах музея намного раньше двух симпатичных девушек, запримеченных поутру в бесконечно длинной очереди. Они тоже, оказывается, приглядывались к нам. У картины голландского живописца Якоба ван Рёйсдала "Еврейское кладбище" два молодых инженера заговорили с юными поклонницами изобразительного искусства и уже не спускали с них глаз. Из гардероба ГМИИ имени Пушкина вышли, познакомившись в первом приближении. Привлекала к себе нас, молодых людей жениховского возраста, гораздо больше та, что при знакомстве назвалась Женей. Она с воодушевлением говорила о "Сикстинской Мадонне" Рафаэля и упоминание "Моны Лизы" Леонардо да Винчи, в её устах прозвучало весьма кстати, вполне естественно; как близкие, почти родные люди упоминались ею то француз-пейзажист Камиль Коро, то могучий фламандец Рубенс, то обворожительный венецианец Джорджоне вкупе с Тицианом. Ясно было, подружку она привела на это пиршество мировой живописи для компании – та была застенчива, жеманна, молчалива.
Должен признаться, у меня дух захватило от реальной угрозы упустить шанс более близкого знакомства с девушкой, понравившейся мне с первого взгляда и так свободно ориентирующейся в мировом изобразительном искусстве. Я онемел от её пригожести, её близости к тому, что и для меня было дорого и свято. Но кто ей больше приглянется, я или энергичный, нахрапистый Еремей Солёный, который, собственно, и заговорил с ней первым у картины Рёйсдала. Выручил меня случай, глуповатая прижимистость, наивная расчётливость Солёного. Мы, все четверо, вошли в троллейбус, и кондуктор тотчас возгласила:
– Молодёжь, берите билеты!
Еремей стал егозливо шарить по карманам и допустил непростительную оплошность – протянул кондуктору двадцать копеек со словами:
– Мне один.
Извлекши из брючного кармана, на моё счастье, оказавшийся там бумажный рубль, я со скромным достоинством произнёс:
– Мне три билета.
Награда последовала при расставании – листок из блокнота с рабочим телефоном Жени стал пропуском в счастливое будущее.
Встречались ежедневно после работы и оказывались в зелёных кущах Нескучного сада, Измайлова, Сокольников. Она расставалась со мною всякий раз у трамвайной остановки "4-ая улица Соколиной горы", не позволяя провожать её до дома. Дескать, мать строга очень. Мне не трудно было понять, что она стесняется, не желает раньше времени знакомить меня со своим домом, видимо, далеко не респектабельным, и не хочет знакомить меня с мамашей. Тянуло её ко мне со всей силой молодой любви. Тяготение, обоюдное, страстное, тем не менее, ограничивалось поцелуями; и одна и другая сторона иных претензий не заявляли. Как-то без долгих разговоров и клятв в любви, мы почувствовали, что нам друг без друга быть, ну, никак нельзя. Вопрос, в каком шалаше первоначально устроится наш семейный рай, не представлялся неразрешимым. Приглашала к себе "Крёсная", любимая тетушка Софья Ивановна Лугова, у которой жил все студенческие годы. В ОКБ-45, будучи комсоргом, видел недалёкую перспективу получения комнаты в начатом строительством заводском доме… Женя поделилась со мной совсем близкой перспективой: завершалась постройка дома для работников Яузской насосной станции, где она работала сменным инженером, и для молодожёнов там повелением Мосгорсовета был выделен специальный фонд, а посему у нас, двух молодых специалистов, был шанс получить жильё.
В истории с женитьбой всё хорошо вроде бы выстраивалось без чрезвычайных мер и усилий с нашей стороны. Оставалось подчиниться подхватившему нас потоку, несущему к семейному благополучию.
Многообещающей вестью насчёт комнаты в новом доме мы поделились с Жуковым и его половинкой Ией Ивановой, и они уверили нас в том, что мы окажемся круглыми дураками, если станем тянуть с походом в ЗАГС. Что называется, вышло как по писаному: наше брачное свидетельство Женя предъявила жилищной комиссии профкома Яузской насосной станции в самый разгар кампании по распределению жилья. Так что, 28 июня расписавшись, в начале августа справляли новоселье.