– Солнышко. . . Скажи маме, что у тебя болит. . .
Увидев мужа, она выпрямилась и твердо сказала:
– Филипп не пойдет сегодня в школу.
Виктор Татен не мог стерпеть, чтобы у него похитили право такого важного решения. Он строго посмотрел на жену. Она поняла этот призыв к порядку и слегка втянула голову в плечи.
– Я хотела только сказать, – пролепетала она, – что в таком состоянии Филипп. . .
– Состояние? Какое состояние? – спросил Виктор, выпячивая подбородок, чтобы придать себе более решительный вид.
– Он болен.
– Я болен, – повторил Филипп.
– Болен? Прекрасно. А чем же ты болен, сын мой?
Филипп покраснел и быстро пробормотал:
– Мутит в желудке. А к тому же у меня кружится голова, меня морозит и. . .
– Небольшое несварение желудка, вот и все, ничего страшного, – заявил Виктор Татен.
А так как он имел привычку цитировать по каждому поводу подходящую притчу, то он продолжал менторским тоном:
– В твоем возрасте мне приходилось за шесть километров, под дождем и снегом ходить в школу. . .
– Да, но ты!.. – заметила мадам Татен голосом, в котором слышались и восхищение, и упрек.
– Тихо! – прервал ее Виктор Татен. – Мне кажется, я такой же, как и другие!
– О! Да. . . – вздохнула мадам Татен.
– Итак, – продолжал он, – я каждое утро ходил пешком за шесть километров в школу, в снег и ветер. Так вот! Ни за что на свете я не отказался бы от исполнения своего долга, такого же необходимого, как и тяжелого. Сколько раз, дрожа от холода, валясь с ног от усталости, полуослепший от бессонных ночей, проведенных над учебниками, я отталкивал родителей, умолявших меня остаться в кровати, и шел в школу. Да! Наше поколение умело работать, даже в ущерб своему здоровью, превозмогая свои детские беды. Да, прошло то время. Новое поколение, избалованное мамашами, потеряло решительность и достоинство.
Он кашлянул, помолчал, чтобы насладиться произведенным впечатлением, не прочитал одобрения в озабоченном взгляде жены и наконец сказал:
– Принесите нам термометр!
Термометр не нашли. Напрасно мадам Татен ворошила стопки белья в ящиках комода, переставляла бутылочки с лекарствами в аптечке, термометра она так и не нашла. Виктор Татен от нетерпения сосал ус.
– Подобная небрежность непростительна для хозяйки и матери семейства, – заявил он.
У мадам Татен задрожал подбородок, она глотнула слезы и простонала:
– Я ничего не понимаю!.. Очевидно, его разбила служанка. . . Но я потрогаю лоб Филиппа. . . Я никогда не ошибаюсь. . .
Она приложила руку ко лбу сына и покачала головой:
– У него 38,5.
Отец тоже коснулся лба сына и заявил:
– Нет, 37.
– О! Виктор! – простонала мадам Татен.
– 37! – Виктор Татен повысил голос.
Мадам Татен закусила губу и убрала со лба волосы . Побежденная, но не покорившаяся, она твердо заявила:
– Хорошо! Ребенок пойдет в школу, хотя по его бледности и плохому состоянию я вижу, что он болен. Он пойдет, потому что тебе этого хочется. Но если он сляжет, я снимаю с себя всякую ответственность.
– Женевьева, – возразил Виктор Татен, – ты ко мне несправедлива.
Филипп переводил взгляд с отца на мать, с большим интересом следя за словесным состязанием родителей. Вдруг, поперхнувшись слюной, он закашлялся.
– Вот видишь, он кашляет! – торжествующе вскричала мадам Татен.
– Ну и что?
– Значит, ему нехорошо.
– Нет, правда, мне нехорошо, – сказал Филипп, хлопая ресницами.
– А на улице холодно, – продолжала мадам Татен. – Но тебе, конечно, это безразлично.
Из гордости ты не хочешь уступить. Ты скорее ребенка пошлешь, чтобы он простудился и схватил воспаление легких, чем признаешь свою неправоту.
И она прижала голову Филиппа к своей груди.
В окна хлестал ливень. На ковре валялись разноцветные игрушечные машинки, рваные карты, агатовые шарики. Часы пробили семь.
– Я не пущу никуда моего малыша, – заявила мадам Татен с видом волчицы.
Назревала драма. Виктор Татен колебался высмеять ли ее, примириться или рассердиться.
Он чувствовал себя оскорбленным в своем отцовском достоинстве, но совесть заставляла признать, что он не прав. Конечно, было бы лучше, чтобы Филипп посидел дома. Если бы Женевьева не говорила с таким вызовом, вопрос был бы улажен сразу же.
Он уже готов был признать, что не прав, когда блестящая мысль пришла ему в голову.
Повернувшись к Филиппу, он коротко спросил:
– Ты болен? Хотелось бы этому верить. А вы случайно не пишите сегодня контрольную?
– Нет, папа, – ответил ребенок, и глазки его были прозрачны, как звездочки.
– Ты уверен?
– Ну да, папа.
– Сегодня девятое марта. Где твой дневник?
– Не знаю.
Виктор Татен подошел к столу, передвинул несколько книг, нашел дневник, раскрыл его и мрачно засмеялся.
Филипп покраснел до ушей.
– Ну так что мы читаем в дневнике господина Филиппа, – заявил Виктор Татен с расстановкой: – "9 марта. Контрольная по арифметике. . . Повторить материал с 27 по 103 страницу".
Может, мне померещилось?
– Я забыл, – пробормотал ребенок.
– Филипп! – вскричала мадам Татен, невольно отстраняясь от него.
Виктор Татен положил дневник на стол и радостно потер руки. В глазах горел благородный огонь. Усы танцевали над верхней губой. Он глубоко вздохнул, как перед боем, и вдруг закричал:
– Бездельник!
Мадам Татен подпрыгнула от неожиданности и схватилась за сердце. Филипп виновато опустил голову.
– Шалопай, – продолжал Виктор Татен. – Мало того, что ты лентяй, так ты к тому же и обманщик.
– Я забыл, честное слово, забыл, – хныкал Филипп.
– Возможно, он действительно забыл, – вмешалась мадам Татен, которая упорно отказывалась верить, что ее сын способен на такой гнусный обман.
– Забыл? – зарычал Виктор Татен. – А термометр, исчезнувший, как по волшебству, а дневник, которого вроде бы нельзя найти? Нет, нет, этот ребенок испорчен до мозга костей.
Мы родили маленькое чудовище, тряпку и обманщика!
Виктор Татен наслаждался победой над уличенным мальчишкой. После того как его обвинили в непонимании, даже в жестокости по отношению к сыну, он победоносно взял реванш.
Авторитет его только окреп после этого происшествия.
– Папа. . . папа. . . – плакал Филипп, – я тебе обещаю. . . Я не знал. . . Я думал, что контрольная послезавтра. . .
– Действительность свидетельствует против тебя, бедный друг, – сказала мадам Татен, утирая слезы.
– Действительность? Какая действительность для честного человека? – изрек Виктор Татен. – Я признаю только одну вещь: факты. Тот, кто извиняется, признает свою виновность.
Мне никогда не приходилось извиняться. Датская пословица гласит: "Честь, как око, нельзя играть ею". А ты играешь честью, как глазом, Филипп. Ты обесчещен. И одновременно ты бесчестишь нас. Я должен был бы выгнать тебя из дому, отправить тебя в исправительный дом. . .
– Нет! – всхлипнул Филипп.
– Но мне жаль тебя!
– Спасибо, – сказала мадам Татен.
– Вот мой план исправления: конечно, сегодня ты идешь в школу.
– Конечно, – поддакнула мадам Татен. – Но я все же одену его потеплее.
Виктор Татен пожал плечами:
– С сегодняшнего дня в виде наказания я заберу у тебя все игрушки и книги. А в свободное время ты будешь переписывать назидательные пословицы и изречения, которые я тебе дам.
Сказав это, Виктор Татен достал из кармана блокнот, который постоянно носил с собой: в него он записывал изречения, которые могли бы взбодрить и облагородить его жизнь. Он прочитал:
– "Тот, кто оправдывается, признает свою вину" – французская поговорка. "Праведнику не нужен язык" – китайская пословица. "Правда, как масло, всегда всплывает на поверхность" –
испанская пословица. "Если тебя обвинили в грехе, значит ты способен на него" – персидская поговорка. . . Впрочем, тебе, Филипп, придется переписать все, что есть в этом блокноте. А их немало. Я оставлю блокнот тебе, сын моя. И это подтверждает мое желание помочь тебе исправиться.
– Скажи папе спасибо, Филипп, – подсказала мадам Татен.
– Оставь его, – сказал Виктор Татен. – Он все равно не понимает. "Мое сердце принадлежит сыну, а сердце сына – камень" – гласит восточная пословица, которую я когда-то записал, не ведая, что в один прекрасный день так печально смогу убедиться в ее правильности.
Виктор Татен потуже затянул пояс на халате, плотнее надел комнатные туфли и преисполненный достоинства вышел из комнаты. Он был доволен собой. Ему снова казалось, что нимбы кружатся над его головой. Но из-за этого происшествия он сильно задержался. Он спешно оделся, быстро выпил кофе с молоком и взглянул на барометр, который показывал:
"Переменная". Когда он уже надевал пальто, его еще задержала жена:
– Виктор, я все еще не могу прийти в себя от этой сцены!
Он по-хозяйски похлопал ее по спине и заявил:
– Держись, Женевьева. Если я возьму этого шалопая в руки, я из него выращу второго себя.
Мадам Татен широко раскрыла глаза, обрадованная такой перспективой.
– Ну, мне пора на работу, – продолжал Виктор Татен, – ибо я не придумываю отговорок, Проследи, чтобы Филипп пошел на контрольную. Конечно, он напишет хуже всех. Но что делать?
Он вздохнул. Женевьева тоже вздохнула Взгляды их встретились. В взгляде жены Виктор прочел безграничное восхищение таким человеком, как он, добрым и решительным, суровым и справедливым, властным и терпеливым.
– Подай мне зонтик, – мягко сказал он, – и ступай, займись своими делами.
Как и предвидел, Виктор Татен опоздал на работу. Начальник уже ждал его. Виктор Татен чуть было не придумал удобный предлог – аварию в метро, утреннее недомогание. Но мысль о сыне удержала его от обмана. Он возмутился, что такая мысль хоть на минуту могла закрасться в голову. И четким голосом, с сознанием выполнения неприятного долга он сказал:
– Я выговаривал сыну и поэтому опоздал.
Начальника, казалось, мало интересовало подобное объяснение. Он даже сделал вид, что не верит. Чтобы его убедить, Виктор Татен рассказал некоторые дополнительные подробности: термометр, дневник. . .
– Хорошо, хорошо. . . Известное Дело. . . Один раз не беда, – сказал начальник. – Да, в конце концов, никто вас об этом и не спрашивает. Вас срочно вызывает директор.
Директор был недоволен. Составляя ведомость на дополнительные кредиты, Виктор Татен ошибся на семь франков семьдесят пять сантимов. Хотя был уверен, что записал именно ту цифру, которую директор назвал на последнем совещании.
– Я никогда не давал такой цифры, – сказал директор, хлопая ладонью по столу.
– Но, господин директор, я даже сохранил листок, на котором ее записал.
– Так где же этот листок?
– В моем блокноте.
– Каком блокноте?
– В блокноте, который всегда ношу с собой и в который записываю интересные мысли, изречения. . .
– Так покажите его мне!
Виктор Татен с досадой вспомнил, что блокнот остался у сына:
– Я его оставил дома, – объяснил он.
Директор победоносно улыбнулся и повернулся к начальнику Виктора. Виктор Татен задрожал от бессильного гнева:
– Конечно, все свидетельствует против меня, господин директор, но я вам обещаю. . .
Директор махнул белой рукой с полированными ногтями:
– Ну, ну, славный наш Татен. Не стоит так переживать. Вы сделали ошибку. Признайтесь в этом. Никто от этого не застрахован. . .
Виктор Татен начал заикаться от злости:
– Да нет же, господин директор. . . Я могу доказать. . . Конечно, блокнота у меня с собой нет. . .
Но директор уже провожал их к двери. В коридоре начальник наклонился к Виктору Татену и заявил ужасно язвительно:
– Это неважно. Вы исправите цифру. И больше не будем об этом говорить.
– Хорошо, – обиделся Виктор Татен.
И повернулся спиной. В кабинете он тщательно сосредоточился на работе. Несправедливое обвинение директора не давало ему покоя. Он хотел было написать докладную, чтобы оправдаться письменно. Но потом решил, что благороднее страдать молча. Из конторы он вышел около полудня, на улице он спохватился, что забыл зонтик, и это стало последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Он ринулся в метро, с опущенной головой, перепрыгивая через две ступеньки, и протянул билет служащему, стоявшему на контроле.
– Недействителен, – заявил тот.
– То есть как, недействителен?
– Потому что он уже закомпостирован.
– Я этого не вижу, – вскричал Виктор Татен.
– Да вот же, в углу, здесь и здесь. . .
Позади Виктора Татена шумели возмущенные пассажиры. Кто-то выкрикнул ужасно вульгарным голосом:
– Ну что там еще за затор в час пик?
– Да какой-то болван! – ответили другие голоса.
Раздраженный оскорблениями публики, Виктор Татен сначала попытался оправдаться:
– Я не заметил. . . Билет был плохо прокомпостирован. . . Если бы контролеры лучше делали свою работу. . .
– Ах вон оно что!.. Других обвинять, – заявил служащий.
– Ну что, до завтра, шутник, торчать тут будешь? – спросил какой-то верзила, отталкивая Виктора Татена плечом.
Виктор Татен протянул служащему другой билет и бросился на перрон, забитый людьми.
Ему удалось захватить место и сесть. Но тут уж его заставил подпрыгнуть женский голос:
– Господа едут по-королевски, а беременным женщинам приходится стоять.
Виктор Татен немедленно вскочил.
– Простите, мадам. . . Я не заметил. . .
Беременная женщина, объемистая матрона с торчащим животом и огромными грудями, с презрением посмотрела ему в глаза и уселась на его место, ворча:
– Ах! Нет теперь галантных мужчин!
Многие небеременные женщины ее поддержали.
Виктор Татен понял, что ему не удастся оправдаться, и перешел в другой конец вагона, где стал рядом с каким-то господином с белой бородкой и в синих очках. Ему хотелось как можно скорее вернуться домой после стольких публичных оскорблений. Когда поезд остановился на станции Пель-Эр, мсье с белой бородкой наклонился к нему и слабым голосом сообщил:
– Простите, что обращаюсь к вам, не будучи с вами знаком, мсье. Но мой долг честного человека обязывает меня указать вам на некоторые неполадки в вашем туалете.
Виктор Татен покраснел, как помидор, опустил глаза, дрожащей рукой нащупал застежку на брюках и пробормотал:
– Где-то потерял пуговицу. . . Мне право же неловко. . .
– Ничего, мсье, – успокоил его старик, по всей видимости человек воспитанный. – Случается.
К счастью, пуговица упала здесь же, у ног Виктор Татена. Он поднял ее и решил зайти в туалет, чтобы ее пришить. Как и все мужчины, следящие за своей одеждой, он носил на отвороте пиджака иголку с ниткой. Сейчас он поздравил себя с такой предусмотрительностью. Как обычно, он сошел на станции Пикпюс, улыбнулся служащему, компостировавшему билеты, и бросил использованный билет в специально отведенную для этого корзину. Затем, зайдя в первое попавшееся бистро, он направился прямо к двери с позолоченной надписью:
"Туалет".
В уборной было две спаренные кабинки, одна для дам, другая для мужчин. Виктор Татен без колебаний направился во вторую.
Кабинка была довольно тесная со стенами, выкрашенными белой краской, и унитазом последней конструкции – сплошной никель, имитация красного дерева и сверкающий фаянс.
Светлая керамическая перегородка отделяла мужскую кабинку от женской. Но для простоты уборки и для проветривания эта перегородка, спускавшаяся от самого потолка, несколько сантиметров не доходила до пола. Соседняя кабинка была занята: через полупрозрачную перегородку был виден молчаливый безликий силуэт. Зная, насколько дамы нетерпимы к промискуитету, Виктор Татен постарался не задерживаться. Однако, уже заканчивая пришивать пуговицу, он заметил карманное зеркальце, лежащее под перегородкой между кабинками.
Круглое зеркальце в красивой, под черепаховую, оправе. Очевидно, оно выпало у кого-нибудь из посетителей. Непогрешимая честность требовала, чтобы Виктор Татен поднял его и отдал хозяину заведения. Поэтому он положил зеркальце в карман пиджака, вышел и направился к стойке.
Но не успел пройти и трех шагов, как дверь соседней кабинки резко распахнулась. Какаято женщина выскочила из этой антисептической норы. Худая, угловатая, со щучьим злым лицом, она выкрикивала ругательства. Сначала Виктор Татен не понял, к кому обращена столь страстная речь. Но когда незнакомка схватила его за руки и начала изо всех сил трясти, он сообразил, что она обращается к нему.
– Вы извращенец! – вопила она. – Вы извращенец, сатир!
– Позвольте, – возразил Виктор Татен. – Вы определенно ошибаетесь.
На шум начали подходить посетители, бросив свои столики.
– Ну, ну, только не скандальте, – проворчал хозяин.
– Как это не скандалить? – вскричала женщина, уперев руки в плоские бока, – Этот развратник забавлялся, подглядывая за дамами, когда они заняты самыми интимными делами, и вы считаете, что это нормально?
– Объяснитесь, мадам, – сказал Виктор Татен с достоинством, произведшим благоприятное впечатление на присутствующих. – Вы осыпаете меня ругательствами, на которые мое воспитание не позволяет мне ответить. Но вы не привели ни одного доказательства.
– Браво! – сказал кто-то из присутствующих.
И вперед выступил господин с белой бородкой. Виктор Татен с радостью узнал своего любезного попутчика из метро.
– Я немного знаком с этим господином, – продолжал благородный старик, – и удивлен речами, которые мадам позволяет себе по отношению к нему. Решительно, нельзя быть вежливым в этом веке!
– Нет никакого века! – завопила женщина. – Есть мерзавцы! И я сейчас вызову полицию!
– Но на что же вы жалуетесь? – простонал в отчаянии Виктор Татен.
– А что вы делали пять минут назад в туалете? – осведомилась склочница.
Виктор Татен невыносимо страдал. Уверенный в своей правоте, он страдал, однако, от необходимости оправдываться перед этой невоспитанной женщиной. Неужели действительно для того, чтобы заткнуть ей рот, необходимо рассказать о том, что он пришивал пуговицу на брюках? Он попытался ответить уклончиво:
– Не понимаю, по какому праву вы меня допрашиваете, мадам!
Зрачки мегеры расширились. Она искривила рот и прошипела:
– Не хочет говорить, что он там делал! Ну конечно!
Послышались угрозы в адрес Виктора Татена.
Он почувствовал, что не сможет убедить присутствующих, не пожертвовав остатками стыдливости, Весь красный, с потупленным взором и стыдливо обвисшими усами, он прошептал:
– Ну хорошо!.. Раз вы требуете. . . Я зашел в кабинку, чтобы пришить пуговицу. . .
– Это правда, – подтвердил господин с белой бородкой. – Я свидетель и, если нужно, готов подтвердить это в полиции.
– Вам понадобилось зеркальце, чтобы пришить пуговицу? – съязвила женщина.
– Зеркальце? – изумился Татен.
– Да. Очевидно, для того, чтобы пришить пуговицу, вы подсунули карманное зеркальце под перегородку?
– Да, я действительно заметил зеркальце, – пробормотал Татен, – но не вижу связи. . .